Пионерлагерь назывался «Лесной».
В первый же день нас распределили по отрядам. Мальчики отдельно, девочки отдельно. Мой отряд называется «Белочка».
Мы жили в больших брезентовых палатках.
Я сразу поняла, что будет скучно.
Утро в лагере начиналось с построения отрядов на специально отведенной площадке у каменного, выложенного решеткой забора.
Все отряды выстраивались на площадке в форме буквы «П» и председатели отряда отдавали рапорта старшему воспитателю Нине Геннадиевне. Она с важным видом стояла на трибуне из грубо сколоченных досок и после последнего рапорта командовала поднять флаг на флагштоке.
Линейка проводилась не только перед завтраком, но и перед обедом и ужином.
Флаг спускался только вечером.
Каждый день обязательные уроки политинформации, на которых вожатые зачитывают нам статьи из «Пионерской правды», «Красной звезды» и «Ленинских искр».
«…полчища врагов надвигались на молодую советскую республику. Страна превратилась в осажденный лагерь.
Революция была в опасности. «Всякая революция, - говорил Ленин,- лишь тогда чего-нибудь стоит, если она умеет защищаться». И под руководством партии Ленина-Сталина Великая Октябрьская революция быстро научилась защищаться.
Двадцать лет назад, 20 декабря 1917 года, партия создала особый карательный орган защиты революции. Это была Всероссийская Чрезвычайная Комиссия по борьбе с контрреволюцией (ВЧК). Во главе ее партия поставила лучшего соратника Ленина и Сталина, несгибаемого большевика - Феликса Эдмундовича Дзержинского.
Капиталистические государства изо всех сил старались разгромить Пролетарскую революцию в России. Они снаряжали против нас войска, они создавали у нас свои шпионские центры.
В Москве действовали германские разведчики Рицлер и Шуберт, руководители польской шпионской организации, французы, англичане. Во Владивостоке орудовал матерой японский разведчик Араки…».
Ску-у-у-учно-о-о-о-о.
До озера рукой подать, но вожатые говорят, что в нем недавно нашли труп мальчика из деревни и теперь в озере купаться запрещено. Вожатые старше нас на 3-4 года. Они и сами не рады, что приехали в «Лесной».
Им тоже скучно.
Нас определили в кружки по интересам. Я выбрала рукоделие. Вышивала крестиком зеленых зайцев и оранжевых белок. Сначала иголка не слушалась меня, и пальцы постоянно болели от проколов, но скоро я научилась. Рукоделие – это не духовой оркестр и не театр, здесь можно легко увильнуть от работы. В остальное время я, молча, шаталась по лагерю, стараясь не попадаться на глаза Нине Геннадьевне.
Нинке.
Нинка – старший воспитатель. Рыжая, грудастая тетка. На ее щеке растет огромная волосатая шишка, которую мы в шутку называли «третьей сиськой».
Нинка злая.
-Стоять, девочка!- она никогда никого не называла по имени, только «мальчик» или «девочка».– Что это на тебе?
Я смущаюсь.
-Майка.
-Что?
-Майка,- повторяю я.
-А что сказано в уставе?
Я молчу.
-Не помнишь?
Она подходит ко мне вплотную, ее огромные груди покачиваются в такт ветру.
-Нет.
Нинка дает мне легкий подзатыльник.
-А написано там, что девочки должны в солнечную погоду ходить с голым торсом.
Я опускаю глаза.
-Но, ведь здесь - мальчики…
-Ии-и?- тянет Нинка.
-Мама мне говорила, что порядочная девочка не должна перед мальчиками оголяться.
-И кто же у нас мама?
-Человек.
-Ясно, что не корова. Кто по профессии?
-Учительница математики.
-Фу ты ну ты,- фыркает Нинка,– учительша, контра недобитая…
-И вовсе не контра,- отвечаю я.
-А я говорю контра!– шипит Нинка и больно хватает меня за ухо.– А, ну снимай майку!
-Не сниму!
-Снимай, сучка!– она тянет мое ухо, будто хочет оторвать его.– Снимай, говорю!
Я плачу.
-Я тебе покажу сучка, как устав не соблюдать.
Нинка отпускает мое ухо и тут же бьет кулаком мне в зубы. Я падаю на землю, из моей губы течет кровь.
Нинка задирает подол юбки. Я вижу, как у нее между ног выглядывает лохматый куст кучерявых волос.
-Сучка, сучка, сучка, сучка!– хрипит она, и садиться промежностью на мое лицо.– Сучка!
От Нинки воняет рыбой и сырым сеном. Я стараюсь не дышать, но меня хватает только на минуту.
Нинка уже не ругается. Только хрипит и рычит сквозь зубы:
-Сучка, сучка, сучка, сучка…
Закончив, она поднимается, отряхивает юбку и, закурив папиросу, грозит мне пальцем:
-Чтобы в первый и последний раз!
Я отираю лицо от ее вонючих соков и сплевываю несколько кучерявых волосков прилипших к губам.
-Ты за это ответишь, тварь…
-Ты что-то сказала, девочка?
-Нет.
-А я слышала…
-Не говорила я ничего.
-Значит, ты хочешь сказать, что ЭТО мне послышалось?
-Послышалось.
-Это просто ветер нашептал?
-Ветер.
-Лесной ветер.
-Лесной.
-Ветер, что несет здоровье и хорошее настроение?
-Здоровье и хорошее настроение.
-А каково в лесу?
-Страшно.
-А меня ты боишься?
-Нет.
-Почему?
-Я вас уважаю.
-А разве уважать и бояться – это не одно и то же?
-Нет. Просто, похоже.
Нинка докуривает папиросу и выкидывает окурок.
-В следующий раз в майке увижу в солнечную погоду – пеняй на себя. А то приедут родители, спросят: «Ты почему такая бледная?», а мне потом оправдываться. В неудобное меня положение ставишь…
-Понимаю.
-Лагутину знаешь?
-Знаю. Она в нашем отряде. Машей зовут.
-С косичками?
-С косичками.
-И с синими ленточками?
-И с синими ленточками.
-И на левой коленке болячка пластырем заклеена.
-На левой.
-А когда ее за косички дергают, она плачет?
-Плачет.
-Ох, и больно ей, поди…
-Больно.
-И сладко.
-И сладко.
-А боль сладка?
-Нет просто, похоже.
-Что?
-Боль и сладость.
Довольная Нинка удаляется, насвистывая себе под нос веселую песенку.

***

Ночью я сказала Маше Лагутиной о том, что ей интересовалась Нинка.
-Ты, знаешь, что странно она уже всех лапала, а тебя еще нет.
-Знаю,- сказала Маша,- и от этого мне особенно страшно.
-Она вчера Ленку Курлову поймала, когда та в столовой варенье тырила. Так Нинка сняла с себя все и сиськи свои этим самым вареньем перемазала и говорит: «Что сладенького захотела? Так вот – бери, ешь». И не отпускала ее до тех пор, пока она все до капельки не слизала.
-Знаю.
-А еще говорят, она свою дочь родную извела. Когда муж от Нинки ушел, стала она всю злобу на дочери вымещать. Посадила в погреб на цепь и кормила одной брюквой, а соседям сказала, что она к отцу уехала. По ночам она ее порола розгами, приговаривая: «Любишь меня, сука? Любишь!». А девочка и слова не могла сказать, потому что Нинка ей язык в первый же день вырезала. Или откусила… не знаю. И девочка только мычала, но ничего сказать не могла. А Нинка злилась пуще прежнего и жгла коленным железом ее плечи. Но как-то раз девочка выбралась из погреба. То ли Нинка цепь плохо укрепила или еще чего… не знаю. Выбралась и до соседней избы добежала. Она хоть и изуродованная была вся, соседи все равно ее узнали. Потом Нинку родительских прав лишили, а дочку пристроили в детский дом. Ее оттуда сразу забрали. Глянулась она какому-то хорошему человеку - милиционеру. Он только женился, а у его жены была болезнь какая-то и детей они иметь не могли. Вот и удочерили.
Маша задумалась.
-А почему же ее тогда в тюрьму не посадили?
-Нинку-то?
-Да.
-Кто же ее посадит – она взрослая. А по закону взрослые могут со своими детьми все, что вздумается делать. Даже убивать и ничего им за это не будет.
Маша заплакала.
-Ты что плачешь?
-Снится она мне по ночам.
-Кто?
-Нинка. В моих снах вместо рук у нее клешни, как у крабов.
-Как у кого?
-У крабов. Есть такие рачки. Неуклюжие. У таких рачков одна клешня больше другой, а та, что большая, говорят, может даже лист железа разрезать.
-Ух, ты!
-Вот так. И в моих снах руки у нее точно такие. И когда она приходит, то щиплется меня повсюду и все спрашивает: «Не больно тебе? Не больно?». Я говорю, что нет. И от этого она еще больше щиплется, а как я плакать начинаю, или о пощаде молить, то она смеется дико и лицо у нее становится красным, а из ушей тина болотная течет. Но если себя перебороть и не плакать, то она день-два не приходит, а заплачешь, то, как только глаза закроешь – она уже рядом.
-Даже днем?
-Даже днем.
-Но ведь это всего лишь сон, понимаешь. Сны они же - понарошку.
-Понимаю, но…
Сказав это, Маша задрала майку. Весь ее живот и плечи были покрыты маленькими красными полосками, как будто ее кожу кто-то долго зажимал бельевыми прищепками.
-Это она?– спросила я.
-Да.
Маша снова заплакала. Я обняла ее за плечи.
-Не плачь, мне моя бабушка говорила, что молиться надо Богу и тогда все пройдет.
-Ты вправду в это веришь?
-Во что? Ну, в молитвы. В Бога в этого?
-Не знаю, но бабушка говорила…
-Бабушки все старые и глупые и смерти они не боятся, потому что сами уже мертвецы давно и пахнет от них, как от мертвых, а я живая. А они мертвые и Бог их мертвый…
-Не говори так.
-Почему? Мы живые, мы живым молиться должны.
-Кому, например?
-Ему,- Маша достала из-под подушки старую замусоленную фотографию.
С карточки улыбался в усы Сталин. Как всегда в военной фуражке и военной форме, только вместо девочки на руках он держал не то козленка, не то большую крысу.
-ОН о живых думает, а Бог о мертвых.
С этими словами Маша закатила глаза и стала водить пальцами по фотографии.
-Повторяй за мной,- сказала она мне.
Я накрыла Машины ладони своими ладонями, и стала повторять все ее движения.
Скоро внизу моего живота стало тепло и в пальцах ног и рук появилось приятное покалывание. И от этого все вокруг стало так уютно и спокойно, как дома. Когда мы остановились, я хотел рассказать Маше о том, как хорошо мне было, но увидев ее улыбку, поняла, что она понимает все и так. Без слов.
И Сталин помог. На следующий день случилась война, а еще через три дня в лагерь пришли немцы. Они расстреляли всех воспитателей вожатых, и мальчиков, а Нинку долго держали в амбаре, а потом облили бензином и подожгли. Она бежала по тропинке, захваченная пунцовым пламенем и быстро размахивала руками, пока немецкий офицер не выстрелил ей в спину.
…дохлая Нинка валялась на тропинке, и все мы подходили к ее обгорелому трупу и плевали ей в рот.

Продолжение следует.