Зайдя в приоткрытую и хлопающую от гуляющего сквозняка дверь 216-ой, Палыч, сразу же выбрал правильную дорогу. Не потому, что он был с пелёнок опытный батальонный разведчик. Просто бывал здесь часто и в разное время. Мимо кухни шёл на цыпочках. Там, за её дверью, слышно было хищное рысканье и время от времени шум открываемых и в бессильном бешенстве захлопываемых кухонных шкафов и звон посуды.
- Нотариус! - смекнул про себя Палыч мгновенно. – Голодный и злой, как сука. Нахуй-нахуй! Руки-то, чай, с пальцами не казённые…

В следующей комнате – гостиной или «зале» (как звала её по детской местечковой бердичевской привычке покойница) - он наткнулся на какого-то старика в шляпе и чёрно-белом платке на плечах. Сидя посередь комнаты на венском стуле и раскачиваясь в такт, тот тянул какие-то заунывные стихи про «шолом-лаолом» и «бен Израэль».
- Хуясе, - удивился Палыч, - одна в шубе турецкой по дому бегает, другой в оренбургском платке со шляпой в гостиной сидит. Может, и нотариус у них по кухне в драповом пальто поверх габардинового костюма скачет, как песда ошпаренная? Вроде «плюс» пока на улице-то? Отопительный сезон не начали ещё. С горя ебанулись родственнички?

В следующей комнате, выходящей окном на придомовой полисадник, столкнулся он наконец лицом к лицу с давешней жирной бабой, лившей из окна водку и кидавшей бутерброды в толпу. Повернувшись от только что запертого на шпингалет окна, с бушевавшей за ним серой массой, неудовлетворённой до конца поминками районной клиентуры старухи Масловой, бабёнка одёрнула линяющие прямо на глазах длинным остевым кошачьим волосом анталийские меха и выдохнула с каким-то странным нутряным жаром:
- Дошёл? Ну? Хотел дойти, ведь, ко мне? Честно? Не ври – хотел. И дошёл…
Палыч с недоуменным вопросам в глазах ткнул пальцем в залу, где все быстрее и быстрее раскачивался в трансе на хлипком стуле старик в шляпе и старомодном зимнем шушуне.

- Аааа… Этот? Не обращай внимания. Это религиозное. Тётка писала в завещании, чтоб обязательно с еврейской церкви пришли. Обязательно. Вот он и сидит, зараза. Третий час. Лучше бы отца Сергiя позвали. С нашей, с русской церкви. Не один хуй? Бог-то одинаковый. Он бы, батюшка наш, в пятнадцать минут всё оформил по льготному тарифу. Давно бы чай на кухне пили уже.
- Резник? – Палыч решив блеснуть знаниями, почерпнутыми ночью от Борьки, кивнул с ухмылкой на пейсатого папашку в шали.
- Если бы резник! – Всплеснула руками баба-меховушка. – Я б тогда и наталиуса накормила. Да хуй знает, кто такой. Позвонила хасидам, попросила отпеть. Резник, ключник, кантор, меламид, рубинчик, рыцарь-кадош – хуй разбери у них. Прислали вот такого. Пусть поёт, раз заплочено. Не Киркоров, конечно, но и не Бабкина Надежда, в рот её с ихним репертуаром…
- Алё! Эй! – Заорала тётка на шляпошника – Азохен вей. Маззл тов. С новым годом. Агицын паровоз. Ферштейн? Туда! Туда иди! Там пой…- замахала, указывая обеими руками на дальнюю комнату. – Там слышней у тебя получится, чёрт ты нерусский!
Старик, качая с осуждением седою головой, взял свой разъёбанный стул, свиток какой-то бумаги, с виду вылитый рулон Zewa+, и перебазировался в указанном направлении, откуда скоро опять понеслись песни про «шолом-лаолом» и «бен-гурион интернейшнл эйрпорт».

- Тебя звать-то как, соколик? – С неподдельным интересом опять уставилась своими жухло-бирюзовыми, предклимактерическими базетовыми глазами на Палыча хозяйка.
- Палыч. Рассольников. Со сто сорок восьмой. – Только и нашёл ответить, чтоб на первых же словах не соврать хуйни какой, он.
Баба вдруг выхватила откуда-то, почти из воздуха, пухлую тетрадку. Углубилась в изучение её.
- А вот он же ты! – Радостно заулыбалась, дойдя до последней страницы. – «Выдано Родьке Рассольникову со стосороквосьмой фатеры 220 тысяч триста рублей» Ты?
- Я… - Опешил от такого поворота событий Палыч. Не нашёл сил отпереться от неожиданности.
- А ты честный. Люблю честных. Деньги принёс?
- Принёс…- Палыч обречённо расстегнул свою сумку-сосиску.

Бабища стала сноровисто перебирать пачки, мелькая отороченными собачьей шерстью турецкими рукавами.
- Всё почти. Двести двадцать тыщь. А триста целковых? Завтра, или как?
- Завтра. Или как. – С дурацкой улыбкой не придумал ничего лучше ответить Палыч. – А где там написано про 220 тысяч? – С подозрением спохватился вдруг.
- Да вот она, запись последняя: «Родьке Рассольникову выдано…» - Сунула баба под нос палычу скомканный страницу, заляпанную бурыми пятнами. – Представляешь, как только ты ушёл и она всё это записала, сразу пошла чайку попить. Тут-то её плиточники хуевы и угандошили. Чурбаны кавказоидные, блять. Лежала на кухонном столе, раскинув руки, прямо за чашкой чая. Топор спиздили ещо, суки. Хошь посмотреть, как даже топор спиздили гниды чернажопые?
Не дожидаясь Палычего ответа, поволокла его на кухню, взяв предварительно с окна тарелку с селёдочными бутербродами.
Сторожко толкнув дверь ногой, кинула пару их к мойке.
Голодный натариус в драповом пальто поверх габардинового костюма сожрал харч на лету. Недобро ощерившись, пошёл коварной поступью на приотворённую дверь.

Шубница не струхнула. Ловким движеньем швырнула остатний форшмак в комнату, куда допрежь отправила шляпочника. Прижалась сама к дверному проёму, прижав одновременно рукой к нему и тщедушную Палычеву фигурку, давая пробег осатаневшему нотариусу.
В дальней комнате началась свара. Такая же, какая случилась под Бердичевым, на разбитой вражескими снарядами грунтовке, когда штабной Виллис с Маршалом Победы Георгием Константиновичем Жуковым и его генералом Ерёменкой въехал, как хуй в чужую песду, на передовые позиции панцергренадирской дивизии генерала и фельдмаршала фон Кляйста, сменившего на героическом посту мужественного Паулюса после его позорной капитуляции на Ост-фронте. Жукову свезло, а Ерёменке панцергренадиры оторвали всю почти голову сапёрными лопатками нахуй, как довоенные резники делали своими еврейскими ритуальными резаками кошерный Kopfkaputt бердичевским быкам.

Удостоверившись, что опасность миновала, меховая тётка провела Палыча к кухонному столу, на котором так и стояла чашка с остывшим, ставшим дегтярного уже цвета, чаем и расползлось на льняной скатерти бурое пятно.
- Вот тут и охуячили тётю мою плиточники безжалостные… - Всхлипнула, уткнувшись полным лицом своим с сумку-сосиску, висевшую на Палычевом плече.
- А тут что ещё у тебя? – Отпрянула, почуяв рёбра папок. – Триста рублей?
- Да какие рублей… Так, бухгалтерия… - Смутился было Палыч, но решив, что один хуй надо идти до конца, расстегнул сумку и сунул опостылевшие папки свои в руки наследницы Масловских старухиных миллионнов.
Всхлипнув ещё раз по инерции, та зашуршала файлами.
- А зубровку пробовал? – Спросила спустя короткое время с осушенными уже от слёз, преданно взиравшими на Палыча крупными белками глаз своих.
Палыч молча кивнул.
- А к отцу Сергiю ходил? – Спросила в другой раз, ещё через короткое время, внучатая вдовица, тупя стыдливо жухлый малахит зрачков, будто робея тайного и недозволенного чего-то.
Палыч опять кивнул. Молча.
- В воскресенье на дачу поедем! – Захлопнув последнюю папку, тоном, не терпящим возражений, подытожила мужественная племяшка. И добавила полушёпотом накрашенных знойным кармином обильных губ: – Дроля! Дроля мой, дроля….

« В воскресенье, так в воскресенье. Дроля, так дроля…» - не стал спорить Палыч и побежал, воспользовавшись моментом бабьей глупой слабости, как мальчишка-гагауз в придорожной пыли, по пожухлому осеннему газону вдоль проезжей части на всём протяжении улицы Судакова. К себе, в сто сорок восьмую, взять смену тёплого синтетического белья и шерстяные носки для дачных резиновых сапог в свою осиротевшую и сразу отощавшую, как опоросившаяся хавронья, сумку-сосиску торговой марки «Аdidas»…