Чёрт его знает, откуда, но после злых напутственных слов отца Сергiя в душе Палыча зароились вдруг всякие нехорошие предчувствия. Нет, плиточников он не ссал, конечно. Что может плиточник против токаря? Нихуя он не может. Не тот рабочий разряд, не та квалификация. А вот таджики, с их запрятанной в опутанных морщинами сеточкой узких глаз вековым восточным вероломством…
Прижимая заветную сумку-сосиску всё крепче и крепче к телу упругим локтем, брёл Палыч тёмными дворами спальных районов, настороженно озираясь по сторонам.

Вот дворничиха-таджичка с полным ртом золотых фикс, в оранжевой робе поверх цветастых шаровар вдруг бросила шоркать по сухому безлистному асфальту истёртой до древка метлой и воззрилась ему во след. Вот трое молодых загорелых не по сезону узбеков в зелёных форменных куртках со светящимися надписями «Мосводоканал» на спинах повылезли все до одного из канализационного люка и загомонили о чём-то гортанно, указывая пальцами в его сторону. Вот бомбила-киргиз на расхристанной Уз-Дэу притормозил, проехав уже почти с полкилометра, и сдал задом. Поравнявшись с Палычем, зазывно осклабился, показывая рукой на пассажирское сидение рядом с собой и повторяя: - Пайедэм, брат, да? Улица знаешь как ехать? Мала деньги вазму совсем…
«Двести двадцать тысяч – это «мала деньги» тебе, урюк? А ты их заработал, падаль? Брат…Не брат ты мне, гнида чернажопая…» - Возмутился было про себя Палыч, но произносить вслух ничего не стал. Просто свернул молча в проходную арку.

Если бы Палыч слушал передачи Ганопольского по «Эху Москвы», то без труда догадался бы, что все его страхи – продукт нейро-лингвистического программирования и психотронной атаки генераторов ультра-коротких волн из подземных лабораторий, рассылаемые кровавой гебнёй, замучившей до него аналогичным способом олигархов Ходорковского, Гусинского, Березовского и Могилевича. Которые сидят теперь и без денег, и без нихуя вообще. Где кому пришлось. Но Палыч радио не слушал. И из Ганапольских помнил только своего участкового педиатра, Германа Оскаровича, который на все жалобы выписывал юному Рассольникову двойную дозу галоперидола и касторки.

Поднявшись на свой этаж, Палыч затаился на пороге квартиры, не отпирая дверь, и с полчаса прислушивался ко всем шумам и шорохам в подъезде. Лифт работал, как заводной. Создавалось впечатление, что людям делать больше нехуй, как только покататься на лифте. Раза три приезжали соседи по этажу. Увидев скукоженного Палыча на коврике у двери, с фальшивым еврейским участием интересовались, не случилось ли чего. Он на все вопросы отвечал чётко, как учили ещё в учебке Таманской дивизии: «Потерял ключ. Временно. Ищем, бля. Спасибо…»

Улучив спокойную минуту, проскользнул в квартиру. Постоял ещё минут десять под дверью, прильнув к ней ухом и прислушиваясь. Заметался по своим убогим однокомнатным тридцати пяти метрам в поисках потаённого места для сумки с масловскими тысячами. Как будто опытный, бывалый панцергренадир, замерзающий в сталинградских подвалах в ожидании приказа мужественного Паулюса о безоговорочной капитуляции, перекрыл вентиль на трубах стояка, слил воду из бачка унитаза и, запихав в него сумку с деньгами, немного успокоился наконец.

Пораскинув мозгами, как наставлял ефрейтор в Таманской учебке, придумал новую засаду для татей и супостатов среднеазиатских, непосильными трудами нажитого злата праведников алкающих. Накидав на софу всякой старой одежды своей, покрыл её одеялом, представив картину безмятежно спящего Палыча в трёхмерном формате. Сам же затаился с топором, который так и унёс с пятого корпуса двадцать четвёртого дома по улице Судакова, из 216-ой квартиры на первом этаже в своих обагрённых кровью руках. В платяном шкафу, напротив софы, оставив узкую щель для наблюдения за происходящими происками узкоглазых гастрабайтеров.
Палыч проснулся уже ночью: луна озаряла его комнату. Он взглянул на часы: было без четверти три. Сон у него прошел; он сел на скомканном в шкафу белье и думал о грядущих на другой день похоронах старухи Масловой.

В это время кто-то с улицы взглянул к нему в окошко, - и тотчас отошел. Палыч не обратил на то никакого внимания, хотя квартира его была на четвёртом этаже. Не летают же таджики, аки серафимы шестикрылые по воздусям на 15 метров? Наверное, мелькнул серой тенью припозднившийся голубь. Чрез минуту услышал он, что отпирали дверь в общем коридоре. Палыч думал, что сосед его из 146-ой квартиры, студент МГИМО Джабраил Елоев, пьяный по своему обыкновению, возвращался с ночной прогулки. Но он услышал незнакомую походку: кто-то ходил под дверью, тихо шаркая туфлями.
«Урюки!» - пронзила молнией мозг Палыча страшная догадка, и рукоять топора заскользила во вдруг ставших потными от страха и предчувствия неминуемой беды ладонях.

Входная дверь в его квартиру отворилась, вошла женщина в белом платье. Палыч принял ее за старую консержку в подъезде и удивился, что могло привести её в такую пору. Но белая женщина, скользнув, очутилась вдруг перед шкафом, - и Палыч узнал старуху Маслову!
- Я пришла к тебе против своей воли, - сказала она твердым голосом, - но мне велено исполнить твою просьбу. Баба, перцовка и отец Сергiй помогут тебе сряду, но с тем, чтобы ты в сутки более одного средства не пользовал и чтоб во всю жизнь уже больше бумги туалетной с говном в папки не собирал. Прощаю тебе мою смерть, с тем, чтоб ты женился на племяшке моей Катьке…
С этим словом она тихо повернулась, пошла к дверям и скрылась, шаркая туфлями. Палыч слышал, как хлопнула дверь в прихожей, и увидел, что кто-то опять поглядел к нему в окошко. И это на четвёртом, кстати, этаже опять.

Спустя короткое время, опять кто-то заглянул в окно, и перед шкафом на этот раз оказались какие-то немцы с обмороженными лицами и в синтетических шинельках. Из речей их Палыч разобрал только многократно повторяющиеся «геген майне вилле», «Катрин фон Маслофф» и «хайратен». И больше ни слова нихуя.
Потом приходил генерал Ерёменко. Голова его оторвалась совсем уже от последней жилочки и он держал её запросто подмышкой, изредка показывая на рот пальцем. Губы головы шевелились, но звука не было, поскольку не было и напора воздуха из генеральских лёгких. Постояв минут десять в безмолвном шевелении губами и не найдя не него отклика, Ерёменка сплюнул с досадой из головы на щитовой паркет и тоже скрылся за дверями, шаркая хромовыми сапогами.

Палыч предвкушал уже свидания с докторицей Ольгой Анищенкой и Маршалом Победы Георгием Константиновичем Жуковым, которые, как и положено влюблённым в докториц маршалам, должны были подрулить к его окну на запорошенном придорожной пылью от разбитой вражескими снарядами грунтовки штабном Виллисе. Ради объявления про «не свою волю» и про «племяшку Катьку».

Но вместо них впёрся бык Борька. Наскоро пробормотав дежурный текст про швиммен, баден унд хайратен, он перешёл к длинному и заунывному повествованию о том, какие до войны были резники в Бердичеве и как ребе Мендель делал ему кошрут, когда он ещё глупым телком соснул с голодухи молока у свиноматки соседей Ивановых – хрюни Касисонии, валявшейся, как на грех, кверху копытами и выставив набухщие, перемазанные в навозе тучные сосцы свои прямо у ворот дома Швайнбуттеров.
Под монотонное бормотание Борьки Палыч незаметно для самого себя и заснул.
Разбудил его настойчивый стук во входную дверь квартиры, когда низкое сентябрьское солнце уже залило её своими косыми утренними лучами.