Часть 1. Сюжет.

Целый месяц мне казалось, что я не напечатаю больше ни строчки, и вот сегодня к своему изумлению, едва открыв компьютер, записал показавшуюся мне довольно умной мысль. Что именно - теперь уже не помню. Дабы не соблазняться, я тут же уничтожил документ. Раньше несчастные сочинители тратили груды бумаги, рвали, жгли и чего еще только не делали с казавшимися им неудачными произведениями. Теперь все значительно проще: щелчок мышью, и печатные строки бесследно исчезают с экрана монитора.
В «Дуле ярости», до сих пор кажущемся мне наиболее удачным романе Вика, я написал фразу: «Мы все являем ниоткуда, и туда же оно уходит». Вик, в те времена еще читавший собственные опусы, фразу убрал. Я бы, наверное, этого не заметил, если бы редактор зачем-то сам не сказал мне об этом. Зачем? Я уже давно настолько равнодушен к проблеме авторства, что обращать внимание на такие мелочи, как исчезнувшая фраза, с моей стороны было бы просто глупо. Жизнь бессюжетна по самой своей сути. Равно как и фразы, образующие подобие сюжета.
Как это ни парадоксально звучит, к мысли о бессюжетности жизни я пришел после нескольких лет работы в издательском бизнесе, бизнесе, построенном в основном на наличии сюжета. До этого мне и в голову не могло прийти, что литература может представлять собой разновидность бизнеса. Тогда мне, законченному идеалисту, претила сама мысль об этом, как, впрочем, и само словосочетание «литературный негр». С тех пор многое изменилось, и к казавшемуся тогда оскорбительному названию собственной профессии я стал относиться весьма спокойно. Тем более что название ей подыскалось куда как более достойное: фрилансер.
Перечитав только что написанные строки, я едва не предположил в себе коварный умысел самолюбования: мол, вот он я какой ангелочек с крылышками, оказавшийся жертвой обстоятельств. Что ж, согласен и на умысел. Будучи по природе человеком сговорчивым, я скорее соглашусь с тем, чем вовсе не согласен, чем буду ломать копья, доказывая собственную правоту. Одним словом, конформист чистой воды. Скорее всего именно этот мой конформизм и помогал мне столько лет держаться на плаву в команде Вика. Как бы там ни было, я совершенно искренне полагаю, что любой спор бессмысленен по существу, точнее говоря, по существу самого спора. Он представляет собой не более чем обмен эмоциями – вещь бесспорно полезную, быть может, даже необходимую, но, увы, абсолютно лишенную интереса. Единственный объект, с которым обмен эмоциями чего-то стоит – это пожалуй, ты сам. Во всяком случае мне вполне достаточно собственных впечатлений. Большинству, впрочем, этого мало: ведь жизненные аппетиты у всех людей абсолютно различны. У меня самого, к примеру, он довольно-таки скромный. Я почти никогда не испытываю необходимости чем-либо обладать – для его удовлетворения чаще всего оказывается достаточным прикосновение, взгляд, порой волна запаха. Возможно, впрочем, что заниженный аппетит к жизни компенсаторен: не обладая теми или иными возможностями, я сделал вид, что их отсутствие – ничто иное, как мой собственный выбор. Сами того не сознавая, мы часто хитрим сами с собой. Но хитрость эта, по сути, совершенно безобидна.
Моя жена, впрочем, утверждает, что хитрость безобидна в любом случае. Пару лет тому назад она на полном серьезе делала попытки аргументировано меня в этом убедить. Впрочем, слово «аргументировано» применительно к Вере малоприменимо: она просто умеет говорить так, что спорить с ней совершенно невозможно. По всей видимости, та волна непреклонной истинности, которую она столь явно излучает на протяжении 15 лет нашей совместной жизни, окончательно погребла меня под своей массой. Но вряд ли могло быть по-другому. Моя супруга отличается редкостной целостностью натуры: она абсолютно уверена в том, что говорит, делает, думает. Порой внутри у нее сидит некий бесстрастный компьютер, заранее просчитавший все, что еще только может произойти.

Когда пару недель назад я, наконец собравшись с духом, заявил Вере, что больше не собираюсь работать на Вика, она несколько минут молча пристально, не отрываясь, смотрела на меня, после чего, чуть вскинув свои тонкие выщипанные брови спросила:
- И какие у тебя планы?
- Я пока не думал об этом.
- Понятно.
На этот раз, судя по молчанию, ее внутренний процессор обрабатывал довольно большой объем информации.
- Это будет непросто. С твоими претензиями…- Сжатая информация вербализовывалась довольно медленно.
- Так, – я попытался вложить в свой голос всю твердость, на которую был способен. – Давай не обсуждать это, а просто представим, что я ушел в месячный отпуск. Меня вымотал последний роман, и пока я совершенно не хочу ничем заниматься.
- Понятно... Вот как... – Три сменивших друг друга фразы, вроде бы не неся в себе явного содержания, между тем, оказались чрезвычайно емкими.
- Закрываем тему? – наконец выдавил я из себя, испытывая ощущения, подобные тем, что испытывает поддавленная лягушка.
- Конечно.
Валю с полным на то основанием можно назвать мудрой женщиной. Вот уже на протяжении многих лет она не закатывает истерик и не говорит о том, то я должен и чего не должен делать.
А вечером позвонил Вик. Ровно через месяц после того, как я сообщил о том, что больше не буду его негром. Первым делом он осведомился о моем драгоценном здоровье, после чего прямо спросил, не изменил ли я своего решения. По поводу здоровья я распространялся довольно долго, по большей части для того, чтобы позлить его. Все уже давно привыкли к тому, что считается совершенно нормальным спрашивать о делах и здоровье, но совсем не принято давать на эти вопросы пространные ответы. После того как я перешел от периодически возникающих мигреней к обострению гастрита, Вик не выдержал и принялся деликатно покашливать в трубку. В ответ я поинтересовался, не простудился ли он, на что мой бывший плантатор ответствовал неясным мычанием, явно свидетельствующим о его скорейшем намерении поскорее свернуть разговор. На этом месте я счел, что ограничиться столь коротким разговором было бы нечестно по отношению к моему бывшему шефу и, кстати сказать, довольно щедрому работодателю. Вложив в свой вопрос всю заинтересованность, на которую был способен, я спросил, как продвигается его новое творение.
Вик выдержал паузу, очевидно обдумывая ответ, и наконец холодно произнес:
- Плохо.
- Да ну! Просто не верю своим ушам!
- Я готов повысить ставку на 25 процентов. Мне нравится, как вы работаете, Алексей. К тому же у вас есть стиль.
Неслыханно! Неужто он и впрямь не нашел мне замены? Мое самолюбие довольно заурчало, уподобляясь жирному пушистому коту, которого хозяин чешет за ушком. С какой стороны ни посмотри, звонок Вика явно опровергает казавшийся непреложным закон о незаменимости литературных негров.
- Я действительно решил сменить род деятельности. Виктор Ильич, мне очень жаль, но…
- Знаете ли, не в моих правилах выступать в роли просителя. Я всего лишь делаю вам предложение, и, на мой взгляд, выгодное предложение. Завтра в десять буду в издательстве. Мы сможем обсудить все детали.
Я положил трубку. Вопрос решен окончательно и бесповоротно: я больше не буду писать романы на заказ.
- Вик?
Вера, все это время не отрывавшаяся от телевизора, переложила ногу на ногу и внимательным изучающим взглядом смотрела на меня.
- Вик, – кивнул я.
- Вернешься?
- Нет. Дело решенное. Завтра иду на собеседование. У меня на завтра уже назначена пара встреч. - Я удивился сам себе. Спонтанная ложь звучит порой чрезвычайно убедительно.
- Ты не говорил, что ищешь работу.
Еще бы я говорил! Совсем недавно я понял, что вообще не хочу работать. Вообще-то эту ни то мысль, ни то ощущение к новой никак не отнесешь: нежелание работать я испытывал и раньше, но до сих пор списывал его исключительно на усталость. К тому же относилось это по большей части к работе литературной. И только совсем недавно я отчетливо понял, что испытываю жгучее нежелание работать вообще. Проще всего было бы назвать это ленью, однако что-то внутри меня подсказывает, что это несколько больше, нежели обычная лень. Мне, выражаясь библейскими словами, просто надоело «в поте лица добывать свой хлеб».
Труд изначально был проклятием, наказанием за вкушение запретного плода, которому подавляющее большинство человечества следует уже много тысячелетий. Существует, впрочем, меньшинство, избавленное от необходимости заботиться о хлебе насущном, но количество таких людей настолько малочисленно, что их присутствие скорее воспринимается как некая аномалия. Удивительным для меня является лишь то, что проклятие сплошь и рядом воспринимается вовсе не как проклятие, а как единственная форма человеческого существования и облекается порой в высокое понятие служения. Служение ближним – жене, детям, родственникам представляет собой несомненное благо, в то время как служение, выдаваемое за религиозную идею, и вовсе предстает истиной в конечной инстанции.

…

Не замедлившееся явиться «завтра» оскалилось на меня пристально-изучающим взглядом жены, готовящей мне завтрак. В виду таких обстоятельств мне не оставалось ничего иного, как извлечь из шкафа выходной костюм, одеваемый в особенно торжественных случаях. Полагающаяся к нему рубашка оказалась не глаженой. Разлив чай по чашкам, Вера включила утюг и принялась ее гладить.
- Опоздаешь на работу, – уныло констатировал я.
- Выходной, - лаконично сообщила жена. – Когда встреча?
- В одиннадцать, - соврал я . – Я хотел было расспросить про выходной, но в последний момент отчего-то раздумал.
Проглотив показавшуюся совершенно безвкусной яичницу, я запил ее явно склонным к брожению кефиром, надел рубашку, костюм и посмотрел на себя в зеркало.
- Вполне, – удовлетворенно кивнув головой, констатировала жена.
Я поморщился и, поправив галстук, уселся перед телевизором. Ненавижу галстуки!
- Ехать далеко?
- Три остановки на метро, - уже в который раз за последние 24 часа соврал я, продолжая пялиться в непрерывно мерцающий экран.
Подобно морским волнам, то и дело набегающим на опустошаемый берег во мне нарастала злость. Почему я должен вертеться как уж на сковородке, делая вид, что подчиняюсь невесть кем и когда установленным правилам поведения? Нонсенс! Наконец, будучи не в силах справляться далее с потоком желчных мыслей, я щелкнул кнопку пульта и отправился в бессмысленное странствие по городу.

. . .

Утверждая, что жизнь бессюжетна, я и сам удивляюсь тому, насколько выраженная таким образом мысль искажает изначальную идею. Сама по себе жизнь как раз и не бессюжетна; она представляет огромное разнообразие застывших сюжетов, своего рода каменное царство, заколдованное по воле злого волшебника. И города – эти заколдованные великаны – лучшее тому доказательство. Пожалуй, во всем мире нет больше ни одного столь искусно заколдованного города, как Петербург. Этот город застывших сюжетов, атакуемый все новыми и новыми супер-и-гига-маркетами, выставочными и торговыми залами, из года в год все надежнее прячется в каменный панцирь недосягаемости. Поистине велик труд моллюска по созданию крепкой раковины!
Когда, устремившись к выходу из метро, я попал наконец в очередную порцию переваренных чудищем метро пассажиров, до сих пор едва жмущий ботинок, стал причинять изрядную боль, предвещая огромный пузырь мозоли. Купленные год назад женой на какой-то распродаже выходные туфли несмотря на маркировку 43 размера были мне откровенно малы. Странно, но вспоминал я об этом всякий раз лишь когда удалялся от дома на порядочное расстояние.
Каким беспомощным делает человека боль! Сигнал тревоги, посылаемый мозгу от прижатого мизинца на левой ноге способен заставить забыть об исключительно важных делах, окончательно испортив настроение. Власть мелочей простирается гораздо дальше, нежели мы можем предположить. Пожалуй, наша судьба и есть ничто иное, как цепочка таких вот мелочей, которым рассудок не склонен уделять ни малейшего внимания. Потому, быть может, мало кто может предсказать ее дальнейший маршрут..
Выйдя из метро, я пересек Садовую, ненадолго остановился у величественного фасада Салтыковки и с наслаждением плюхнулся на пустую скамейку Александрийского скверика. Здесь наконец я снял ненавистную туфлю и, положив ногу на ногу, испытал ни с чем не сравнимое блаженство освобождения. Если бы тесная обувь не натерла палец, мне бы и в голову не пришла мысль о наслаждении, которое можно испытывать от отсутствия боли. Между тем любое наше физиологическое ощущение – толчок к одновременному развитию сразу нескольких жизненных сюжетов, большинство из которых, впрочем, так и остаются неразвитыми. Так называемая литература «потока сознания», завоевавшая сердца читателей 20 века, – ничто иное как попытка передачи многомерности жизни посредством фрагментарности сюжета.
Еще в самом начале нашего сотрудничества с Виком я попытался высказать ему нечто подобное. Это касалось его романа с броским названием «Глушитель», в частности той его части, где я на восьми страницах развил образ бандита-интеллектуала, этакого Робина Гуда по-новорусски. Я предложил Вику включить в текст пару абзацев рефлексии по поводу современной российской действительности, от чего тот категорически отказался, заявив, что такого рода философствование способно лишь отпугнуть читателя. Что ж, его правоту явно доказывает высокий рейтинг произведений, вот уже как несколько лет не покидающий верхнюю десятку самых читаемых детективов.

…

Продолжение следует.