Ещё этой доброй упитанной женщине почему-то очень нравилось делать детям (главным образом мне) этакие подлые начальственные подножки (в переносном смысле); то есть умышленно создавать такие ситуации, в которых ребёнок оказывался выставленным в дурном свете и становился посмешищем для своих сверстников. Например, Нина Васильевна объявляет на уроке:
- Так, чтобы завтра все пришли с октябрятскими звёздочками!.. Кто не придёт, того будут называть ясельной группой!..

Не помню, по какой причине – то ли потому, что этой звёздочки у меня не было; то ли потому, что она оказалась вдруг сломанной – но я на следующий день пришла в школу без неё. Надо мной потешался весь звериношкольный класс, в том числе и девочки. Я была, конечно, очень обижена.

Или другой пример. Однажды Нина Васильевна, где-то уже ближе к лету, объявила классу, что завтра мы все идём загорать; и что каждому необходимо взять с собой одеяло и какое-то количество пищи. Когда я пришла домой и рассказала об этом мачехе, та вспыхнула и заявила, что учительница несёт чушь, так как в такую погоду никто не загорает. Никакого одеяла и никаких продуктов она мне не дала, и я назавтра пришла в школу без них. Каково же было моё огорчение, когда я, войдя в класс, увидела, что я – единственная из всех детей, пришедшая с пустыми руками. И опять же весь наш добрый класс глумился надо мной и показывал на меня пальцем.

Кстати, что касается мачехи, то я уверена, что она и Нина Васильевна бегали, образно выражаясь, в одной упряжке; то есть у них у обеих были одни и те же омасоненные и подтянутые хозяева. Почему я пришла к такому выводу, я сейчас расскажу на примере одного интересного эпизода. Я уже, по-моему, писала, что моя еврейская мачеха всю свою жизнь, сколько я её помню, была заядлой курильщицей. Пока я была совсем маленькой, мачеха как-то особенно не афишировала этот свой порок; пряталась; но когда я пошла в первый класс, она почему-то резко прекратила это скрывать, и как только я приходила домой из продлёнки, начинала фланировать передо мной с сигаретой в зубах. Более того, мачеха будто специально начала выставлять напоказ эту свою дурную привычку, закуривая всякий раз, как только оказывалась в поле моего зрения. Она курила и за чаепитием, и во время сидения в бигудях, и в купальном платке после ванны, и во всех прочих ситуациях. Словно сознательно хотела обратить моё внимание на то, что она курит, как бы подать мне пример.

Примерно в это же особенно прокуренное для моей мачехи время наша добрейшая заушная Нина Васильевна, приверженица национально - белорусских педагогических приёмов, однажды на уроке природоведения, когда мы изучали тему охраны здоровья, обратилась к классу со следующими словами:
- Так, дети!.. Поднимите руки, у кого курит папа!..

Чуть меньше половины класса немедленно подняло руки. Я тоже подняла – ведь мой еврейский «папуля», бегавший за мной с ремнём в руке, дымил целыми днями как изношенный и списанный в утиль паровоз.

- Молодцы, что так мало! – похвалила Нина Васильевна, но тут же, переводя стрелки, громко и внятно сказала:
- А теперь… А теперь поднимите руки, у кого курит мама!..

Из всего класса не нашлось ни одного ученика, кто бы поднял руку; но я как-то необъяснимо почувствовала, что все они выжидают; и не просто выжидают, а ждут именно меня (кое-кто стал оглядываться на меня, дети есть дети). Представляете? Получается, что весь этот прочекишенный класс уже тогда знал, что моя мачеха курит как табакерка; и не просто знал, а готовился кое-что предпринять по этому поводу. Я промолчала и не подняла руки, сердцем почувствовав недоброе. В те годы отношение к курящим женщинам в Белоруссии было гораздо хуже, чем теперь; считалось, что курящая женщина – это обязательно либо цыганка, либо проститутка, либо чекистская агентка. Следовательно, моё откровение грозило мне очень большими неприятностями со стороны моих немилосердных одноклассников; тем более что добрые дяди их, видимо, заранее к этому подготовили.

Придя домой, я рассказала мачехе о том, что Нина Васильевна задавала классу вопрос, курит ли у кого-нибудь папа (но об остальном промолчала).
- А про ма-а-му она не спрашивала? – вдруг медовым голосом обратилась ко мне еврейка со своей характерной гаденькой улыбочкой. Как будто она заранее знала, что Нина Васильевна и об этом тоже спросит. Пришлось мне рассказать всё как было; но мачеха, однако, не выглядела обрадованной от такой моей недетской сообразительности. Наоборот, на её лице появилось такое выражение, словно она сожалела, что в бытность мою младенцем недодала мне калечащих уколов.

У читателя, наверное, может возникнуть вопрос: ну, хорошо, из описания педприёмов Нины Васильевны видно, кто она была такая в профессиональном смысле. Но причём здесь КГБ? Почему я назвала её «кагэбэшной эсэсовкой»?

Сейчас в доказательство этого тезиса я приведу несколько случаев, которые считаю сознательно организованными провокациями, в коих она вкупе с другой чекисткой агентурой тоже принимала участие и этим выдала себя. Вот, например, случай с избиением меня прямо на уроке и ПРЯМО У НЕЁ НА ГЛАЗАХ белорусом по фамилии Бажанов.

В одну из суббот в третьем классе Нина Васильевна однажды разрешила всем детям рассаживаться не так, как они обычно сидели по решению учительницы, а кто с кем хочет. Все дети начали обрадовано пересаживаться к тем, кто был их другом или подругой; и только мне и моему соседу по парте по фамилии Бажанов в этом праве было отказано. Одним - единственным. Бажанов начал шумно возмущаться и бить меня кулаком на глазах у всего класса, в том числе и доброй толстой учительницы; однако та повернулась к нему попой и продолжала объяснять урок, как ни в чём не бывало. Бажанов, однако, ударил меня ещё раз, и ещё раз, и ещё раз, стараясь попасть по лицу (я закрывалась); и, в конце концов, от этих побоев я разрыдалась на весь садистский класс. Тогда палачиха - кагэбэшница нехотя повернулась в нашу сторону и укоризненно сказала Бажанову:
- Дьявол ты! (Весь класс дружно засмеялся, заглушая мои рыдания). – Опять Юлю бьёшь?
- Все сидят, как хотят; и только меня с этой Николаенковой посадили! – возмущённо выпалил мой палач.
Но на эту его тираду Нина Васильевна никак не отреагировала (видимо, так было предусмотрено по сценарию), а опять вернулась к учебному материалу. Я продолжала плакать, но добрую толстушку- белоруску эти мои слёзы совершенно не тронули. Жалость? К кому?!..

Или вот такой ещё случай, тоже произошедший в третьем классе. Прямо посреди одного из уроков (по-моему, урока труда; на этих уроках Нина Васильевна разрешала детям разгуливать по классу) мальчишки из компании Решетко и Каблуковича начали меня избивать. Девочки, сидящие здесь же и наблюдавшие, как меня бьют, подняли маленький скромненький шумок (вполголоса) и начали почему-то звать мне на помощь не взрослых, а одноклассника - белоруса по фамилии Галицкий. Этот Галицкий до того случая меня как будто не бил, не припомню; хотя и оскорблял почти каждый день. Они крикнули ему:
- Галицкий!.. Иди сюда!.. Мальчишки Юлю бьют!..

Но этот Галицкий, услышав таковы слова, подошёл ко мне, ударил меня кулаком и сказал:
- Вот и хорошо! И я добавлю!..

Тогда сердобольные девочки начали звать мне на помощь уже саму учительницу Нину Васильевну, крича:
- Нина Васильевна!.. Нина Васильевна!.. А Галицкий Юлю бьёт!..

Но белоруска даже не стала отвечать на их зов, полностью его проигнорировав. Как будто она не имела к этому никакого отношения; и вообще, всё происходящее в классе её совершенно не касалось. Бьют? Ну, и что? А ей какое дело?..

Никак не отреагировала она и в тот день, когда белорусы из троицы моих палачей на уроке труда, желая, по своей национальной привычке, мне нагадить, схватили у меня со стола тюбик с клеем и, сильно сжав его, выдавали почти весь клей. Сидевшая рядом со мной одноклассница Таня Мешкорудная, сама, кстати говоря, любившая больно дёргать меня за уши, чтобы сделать гадость (наверное, взялась подражать Нине Васильевне), на этот раз испугалась и со страхом обратилась к сидевшей за своим столом учительнице:
- Нина Васильевна, а мальчишки к Юле пристали!..

Однако добрая наставница даже не повела толстым мясистым ухом, как будто это вовсе и не к ней обращались. Мне было очень горько и обидно. Ведь это была её прямая обязанность – следить за порядком в классе; за это государство платило ей зарплату. Но, видимо, свои кагэбэшные обязанности этот «мудрый» педагог считала более важными; а в соответствии с ними всякой продажной агентуре строго - настрого запрещается защищать того, кого истязают эти палачи. Вот и весь ответ, объясняющий её «странное» с точки зрения человечности и порядочности поведение.

Какой же ужас, боже мой!.. Ну что же это за страна такая зверино – чёрная?!.. Ведь это же один сплошной ужас, люди добрые!.. Как можно жить в такой страшной стране?!..

Я понимаю, что среди моих читателей обязательно найдутся такие, которые все эти инциденты будут упорно истолковывать как вопиющую халатность и крайний, что называется, белорусский непрофессионализм, не имеющий, однако, никакого отношения к КГБ. Что ж, хорошо. Не буду спорить. Послушайте тогда, добрые люди, ещё один небольшой рассказ, который, я уверена, окончательно убедит вас, на кого же всё-таки работала эта добрая тётя.

Это случилось 27 или 28 мая 1984 года, по окончании второго класса, за несколько дней до летних каникул. Видимо, мои офураженные палачи долго и тщательно готовились к этой мерзости, потому что в ней было задействовано довольно много «людей». Началось с того, что я, устав от постоянных побоев в группе продлённого дня, решила в этот предпоследний школьный день не ходить в продлёнку, испросив на это разрешение у своей мачехи. Однако, когда я после окончания уроков вместо продлёнки направилась домой, оглядываясь, нет ли поблизости палачей - белорусов, одна из девочек нашего класса по имени Нина Кононович неожиданно остановила меня и стала напрашиваться ко мне в гости.
- Давай пойдём к тебе домой! – сказала она, глядя мне в глаза бесцветным и непроницаемым взглядом.

Я уже писала, что в детстве, замордованная белорусами, я была страшной тихоней и скромницей. Я боялась всего на свете, и поэтому не посмела ей отказать. Мы с ней пришли ко мне домой и сразу, не обедая, начали играть в куклы; мои «родители» в это время были на работе. По дороге, кстати говоря, она заглянула к себе в жилище, заставив меня примерно с полчаса стоять у подъездного козырька её дома в ожидании. Минут через десять после того, как мы пришли ко мне домой и взяли в руки кукол, в дверь неожиданно позвонили. Я подошла к двери и громко спросила: «Кто там?» И вдруг, совершенно неожиданно, я услышала за дверью голос одного из своих палачей, проклятых недогеноциденных белорусов.

- Это мы-ы-ы!!!!!!!... И далее послышался наглый приглушённый дверью смех. Сомнений быть не могло. Это был голос моего палача и мучителя Павлющенко.

Я испытала настоящий шок. У меня затряслись руки; я почувствовала, что земля уплывает у меня из-под ног. В первую секунду я онемело молчала, а затем отбежала от двери и трясущимися губами прошептала Нине Кононович, что это мальчишки пришли меня бить и что я не буду открывать им дверь.
- Я открою! – произнесла Кононович ледяным голосом, глядя мне в глаза стальными зрачками чекистской палачихи.
- Не открывай, не открывай!.. – прыгающими губами в ужасе залепетала я, чувствуя, что у меня пересыхает в горле и по коже бегают мурашки.
- Я открою!.. – повторила Кононович всё тем же ледяным голосом, глядя на меня бесцветным и ничего не выражающим взглядом (взглядом работника КГБ - ФСБ). Теперь, через годы, я понимаю, для чего именно она напросилась ко мне в квартиру – чтобы открыть дверь моим палачам, когда они придут. Будь она проклята, мразь.

Кононович не спеша подошла к входной двери и медленно, будто смакуя, открыла засов. В коридор тут же гурьбой ввалились три палача - белоруса: Павлющенко, Решетко и Каблукович. Тот самый Каблукович, который незадолго до того принудил меня съесть грязь с тротуара.

Я сразу же громко заплакала; точнее, взвыла, горько и жалобно, с непередаваемым надрывом. Кононович стояла рядом с палачами и равнодушно созерцала всю эту душераздирающую сцену. На лицах трёх наёмных чекистских мерзавцев немедленно появились широкие и удовлетворённые улыбки. Полюбовавшись какое-то время на мой ужас и мои слёзы, Павлющенко произнёс:

- Нас послала Нина Васильевна! Она нам сказала, чтобы мы привели тебя в продлёнку! Собирайся!..

Я заплакала ещё громче и молча покачала головой в знак отказа.

- Что, не веришь? – как бы удивился палач. – Так я тебе покажу записку!.. На, смотри!..
И с этими словами Павлющенко вытащил из кармана ровный и аккуратно сложенный листок тетрадной бумаги, развернул его и сунул мне под нос. Я увидела, что на листке красивым взрослым почерком был выведен мой домашний адрес. Я не поверила своим глазам.

- Собирайся!.. – властно повторил уже Каблукович, точно тем же тоном, каким приказывал мне за полгода до того проглотить собранную у своих ног грязь, которую засыпал в мой рот.

Но я ничего не говорила этим трём представителям проклятой недогеноциденной немцами нации палачей, а только плакала и отрицательно мотала головой, роняя слёзы. Я была уверена (научена опытом), что они обязательно изобьют меня по дороге, причём будут бить ногами, свалив на землю; это был их любимый приём. Павлющенко надменно произнёс, что если я сейчас не пойду с ними в продлёнку, то вечером они придут вместе с Ниной Васильевной, и Нина Васильевна будет с ремнём. На лице у этой двуногой особи мужского пола (стопроцентного белоруса) расцвела глумливая и радостная ухмылка.

Однако я, в свою очередь, увидела, что избивать меня в моей собственной квартире эти звери как будто не собираются, и немного воспрянула духом. Перестав рыдать и перейдя на всхлипы, я начала слушать их грубые и неумелые увещевания (неумелые потому, что они умели только бить кулаками и пинать ногами; никаких других навыков у них, как у истинных белорусов, не было) касательно того, что если я сейчас не выполню приказ Нины Васильевны, то завтра меня ждут большие неприятности. Так продолжалось минут двадцать или тридцать; посланцы доброй толстушки никак не уходили, однако воли своим грязным (белорусским) рукам всё же не давали. Во всё это время Кононович стояла рядом с ними словно статуя, отрешённо слушая этот залитый слезами диалог.

Наконец, пообещав, что сегодня вечером они, эти три будущих майора пронина, и заушница Нина Васильевна придут ко мне в гости и поговорят с моими «родителями», палачи вышли из квартиры. Кононович осталась. Однако через полчаса в дверь снова кто-то позвонил. Я опять спросила: «Кто там?» и вновь услышала голос Павлющенко, который на этот раз начал через дверь задавать мне разные глупые и неуместные вопросы; например:

- Скажи нам, кто твой брат!..
(Он имел ввиду сына моей мачехи - еврейки, который никакого кровного родства со мною не имел).
- Скажи нам, какой класс он окончил?..
- А кто твои родители?..
- А где они работают?..

Я отвечала слабым и неуверенным голосом. Так продолжалось ещё где-то с час или полтора с интервалом в полчаса: мои избиватели снова и снова возвращались и звонили в дверь, чтобы задать очередной дурацкий вопрос; и всё это время Кононович толкалась в моей квартире. Когда же она, наконец, ушла, звонки и вопросы сразу же прекратились. Всё стихло.

С того страшного дня прошло почти тридцать лет, но я до сих пор иногда вспоминаю и его, и тот ужас, который пережила. Такое не забудешь. Не забудешь…

Так что, уважаемые читатели? Вы до сих пор считаете, что заушница Нина Васильевна лишь по наивности поручила именно тем, кто почти ежедневно избивал меня У НЕЁ ГЛАЗАХ, привести меня в продлёнку? Вы серьёзно считаете, что виной всему была её удивительная забывчивость? Или, может быть, в её решении кроется что-то другое? А?..

Продолжение следует.