Выглянув осторожно из шкафа, Палыч удостоверился, что наступило самое, что ни на есть, светлое и безопасное время суток. Когда силы гастарбайтерского зла, властвовавшие всю ночь безраздельно, должны по идее валяться где-нибудь в зассаной и засранной комнатке выселенной под снос пятиэтажки, а не барабанить смуглыми кулачищами в двери приватизированных квартир законопослушных российских граждан с целью насильственного завладения их имуществом. Топор по такому случаю решил он оставить в шкафу. До подходящего случая.
Спотыкаясь и чертыхаясь про себя, Палыч доковылял до двери и глянул в специально проверченную дырочку у верхней петли, которая была ему вместо глазка.

Так и есть! На пороге он увидал беспокойного соседа своего, Джебраила Евлоева из 146-ой. Тот, весь всклокоченный и какой-то странный, стоял перед палычевой дверью и время от времени угощал её, то с ноги, то с обеих рук градом ударов, при этом что-то приговаривая на гортанном горском языке своём в полголоса.
Ну ёб же твою мать! Тысячу раз Палыч показывал случайному согражданину из братской северо-кавказской республики пуговку звонка с правой стороны у притолоки, доходчиво, словами и жестами, объясняя, что именно при нажатии на неё можно легко и быстро вызвать хозяина на порог сакли. Или юрты? Или яранги? Не суть… Тупорылый чурбан так и не научился за долгие годы простым правилам пользования электричеством. Ну и кто он после этого, как не гнида чернажопая? Обезьяна, блядь, кавказоидная. Кадыровец хуев тупой. И они ещё обижаются, когда их кастетами па ебалам на Манежной после лезгинки у Вечного огня пиздячат славянские подростки из РНЕ? Ваххабиты, салафиты и сунниты шиитские! Жукова бы им на Виллисе по разбитой снарядами грунтовке прямо в центр ихнего Грозного! И ещё парашютно-десантный полк. Один, но с самоходками, танками и установками залпового огня…
Палыч сделал неприветливое лицо, что, впрочем, не составило ему особого труда после полубессонной ночи, и распахнул дверь…
- Эээ! Палович! – Расплылся сразу в фальшивой улыбке незваный кавказский гость. – Зачем так долга ходил, да? Старуха Маслова поят сещяс там всех. Памерла савсем. Па Минке тепер сечас. Убили она, чюрки-гасрабатены, плиточшники, я их маму ебал. Слышал, нет? Пайдём!
- Не знаю никакой Масловой. Кто это? Кому маму ебал? – Ушёл с порога в отказ Палыч.
- Пайдём, брат, э! Не харошо. Па Минке! – Джабраилов дружелюбно, но настойчиво вытащил Палыча за лацканы обтрёханного пиджачка в коридор. – Два раза наливали. Три раза наливали. Четыре раза сказали «пашол нахуй, гнида чернажопый, русские люди пусть идут сюда по Минке». Пайдём, русский Палович. Па Минке там…

У раскрытого настежь окна на первом этаже в пятом корпусе двадцать четвёртого дома по улице Судакова, к 216-ой квартире стояла приличная очередь. Угрюмые осиротевшие завсегдатаи и лояльные кастомеры старухи Масловой в траурном молчании тянулись скорбной вереницей к заветной амбразуре, где получали они пластиковый стаканчик с тридцатью граммами водки и бутерброд с сельдью рубленой на ломте чёрного хлеба. По желанию, на закусь. В скверике перед домом сложилась уже сама-собой небольшая горка из недоеденных бутербродов, из которой окрестные коты и кошки, брезгливо подёргивая лапками, старались выудить себе кусок недофоршмаченной рыбы пожирней, без лука и хлеба.

На раздаче в окне стояла несколько полноватая баба в турецкой шубе из Анталии и в золотых кольцах и браслетах на пухлых руках из левого золота оттуда же. Сноровисто раскидывая нехитрую поминальную снедь, вдруг прищурила глаз свой, жухло-бирюзовый, на тщедушной фигурке Палыча. Как бы ненароком, спотыкалась потом об него постоянно, покрикивала хрипло на очередь:
- Живей! Живей ходите! У меня наталиус с утра сидит в кухне не кормленный, а я с вами тут. Живей!
Когда Палыч с Джебраиловым добрались до заветного окна, шубная бабища налила против обыкновения не половину пластикового стаканчика, а весь его, в склень. Протянула Палычу с поясным поклоном, насколько позволяли турецкие меха:
- Прими, батюшко, во помин души убиенной Масловой старухи, не погнушайся! – И тут же полный стаканчик с её рук перехватил лихо иноверец Джебраилов.
- Куда?! Куда ж ты, нехристь, гнида черножопая!? – Только и успела взмахнуть отороченным густым мехом рукавом богобоязненная раздатчица на ушлого кадыровца.
- Русски брат угостил мне. Па Минке. Нельзя! Другой дай ему стакан. Такой тоже опять. Па Минке. Ты што, не русская сама? Я тваю маму ебал!
Джабраилов, по ходу, искал неприятностей по 282-ой и с отягчающими.
Злобно сверкнув глазами на непокорённого самим генералом Ермоловым сына гор, благодетельница и благонапитательница всей улицы Судакова стала затворять ставни.
- Ступайте, ступайте, славоправные! Господь с вами! Нету водки! Не-ту! Кончилась! Форшмак будет кто ещё? Тоже нет? Ну и пошли все нахуй! – Покрикивала она в толпу.
- А ты, - указала перстом в рыжих турецких гайках на Палыча, - зайди! Не заперто там. На кухню не ходи, там наталиус некормленый. Злой, блять, руку в палец не клади, откусит. На свет ступай, на небо в окне, по которому плывут серые облака…

Бог его знает почему, но пошёл в 216-ю Палыч с лёгким сердцем и без боязни. Как Маршал Победы Георгий Константинов Жуков в только что отбитый по разбитой вражескими снарядами грунтовке советскими войсками Первого Белорусского фронта под командованием генерала и хохла Ерёменки город Бердичев, где жались по подвалам в синтетических шинелках своих заиндивевшие до лохматых рыжих бровей панцергренадиры, в ожидании приказа мужественного Паулюса о позорной капитуляции в придорожной пыли и выл в огороде Швайнбуттеров не доенный три года Борька…