Первая и вторая главы здесь http://gonduras.net/index.php?a=4327
Глава третья.
Поначалу, больше года провёл Никитка вместе со взрослыми каторжанами. Это было самое лучшее время его жизни. За невзрачный и жалкий внешний вид почти все его жалели, ласково трепали по бритой, на каторжный манер, головёнке и угощали кто чем мог. Быстро смекнув, что к чему, научился он строить жалкий вид, горестно «на публику» плакать по делу и без дела.
Потом его перевели в ремесленный приют для малолетних преступников.
Жизнь там тоже оказалась вполне сносной. Кормили три раза в день, сытно, от пуза. Иногда даже огрызки хлеба и недоеденная каша после обеда оставались. По-первости Никитка даже задерживался после обеда и, помогая кухаркам убирать посуду, украдкой доедал невиданное изобилие.
Плохо было только то, что воспитатели уроками да ремесленным делом досаждали. Целыми днями сидели в классах зубря азбуку, складывая из букв слова и заучивая молитвы. Поочередно меняясь, работали то в сапожной, то в столярной мастерской. Нерадивых учеников по указке учителя надзиратели тут же секли розгами. Могли в карцер закрыть и без еды оставить. Особо не забалуешь. От всего этого скучно и тоскливо было. А за зарешеченными окнами протекала мимо совсем другая неизвестная, и, судя по всему, интересная жизнь.
* * *
Той ночью Никитка вместе с такими же как он сорванцами допоздна играл в карты, а потом пошли «шкодить» - мазать сажей ручки дверей и лица спящих товарищей. На утро воспитатель легко вычислил озорников по грязным, измазанным сажей рукам и назначил наказание – день без обеда.
Без завтрака, привыкший к сытной жизни, желудок беспокойно урчал. На первом уроке сапожного ремесла голодный, обозлённый и не выспавшийся Никитка не стал работать. Вместо выполнения заданного урока – сшивания двух лоскутов кожи, он бездумно сидел, тыкая шилом в низкий сапожный столик. Представил, как вместо обшарпанной деревянной поверхности блестящее остриё втыкается в педагога, наказавшего его, и от этого развеселился. Расхохотавшись вслух, он, шутки ради, кольнул сидящего впереди товарища. Тот подскочил от боли и тихо заплакал.
- Что ж ты вытворяешь, паршивец! – наградил его звонкой затрещиной стоящий сзади и наблюдавший за ним наставник.
- В карцер немедленно! На трое суток!
Ухватив за воротник, потащил щуплого Никитку к выходу. Извернувшись, тот машинально ткнул его шилом в живот и только потом сообразил что вытворил. Учитель ремесла – пожилой бородатый мужичок, ойкнув, выпустил Никитку. Почерневшими от смолы заскорузлыми руками задрал подол несвежей рубахи. С изумлением посмотрел на бусинки крови, стремительно капающие из крошечного отверстия.
Никитка отскочил в угол, схватил с ближайшего стола сапожный нож. Мысли в голове лихорадочно заметались. Выставив вперёд отточенное жало лезвия, он дико заорал:
- Не подходите! Всех зарежу!
Разъяренный учитель схватил в руки низенькую сапожную табуретку и, держа её как щит, стал медленно надвигаться.
Никитке вспомнились советы бывалых каторжан, слышанные в тюрьме: «Если кого порезал, то выход один – вены себе вскрывать надо. Тогда, может так статься, что судьи срок скостят или совсем не назначат – вроде как ты тоже пострадал»
С размаху он полоснул ножом повыше запястья. Через доли секунды алый широкий поток хлынул из раны, зияющей вывернутым розовым мясом. Весь класс ахнул. Не помня себя, Никитка замахал рукой, разбрызгивая кровь на потолок, стены, одежду и лица товарищей. Он в истерике топал ногами, верещал что-то нечленораздельное, грозил ножом, никого не подпуская к себе, пока не упал без сознания…
В лазарете пролежал Никитка почти год. Рана заживала плохо, перерезанные сухожилия не срастались. Доктор говорил, что повредил он себе какие-то нервы, отчего рука стала сохнуть. Пальцы скрючились, перестали двигаться и были словно чужие.
А учитель, которого он шилом тукнул, сказывали, долго в городской больнице от брюшной хвори маялся. Весь живот ему лекари из-за махонькой дырочки изрезали. Когда оттуда выписали, то он с малолетними преступниками больше работать не стал. Обратно в свою сапожную мастерскую подался.
Как верно говорили взрослые каторжане, обошлось дело без суда. За год забыли все об учителе-сапожнике, да и о Никитке тоже. Вернулся он в приют с рукой, подвязанной к шее тряпицей. От уроков его, по причине увечья, освободили, и настала тогда для него не жизнь, а малина. Целыми днями просиживал он на кухне, греясь у печки и слушая болтовню стряпух.
Слухи те приносили самые разные. Трепались о том, что германцы на фронте наступают, а солдаты наши воевать не хотят. Рабочие в больших городах, якобы, бастуют. С оглядкой шушукались, что недолго самодержцу править осталось. Скоро какие-то большевики власть захватят и своего царя поставят. Со смаком по складам шёптали новое, незнакомое слово: ре-во-лю-ци-я!
Между тем смутные времена, как и обещали кухарки, стремительно наступали. Кормёжка, вдруг, разом ухудшилась. Половина учителей, надзирателей и воспитателей разбежались, не получая казённого довольствия. Одёжку приютским перестали выдавать. Все припасы из кладовой исчезли вмести с жуликоватым интендантом…
Зато послабления наступили. Уроков не было, охраны тоже. Половина воспитанников, пользуясь случаем, тут же разбежалась. Другая половина решила остаться и, переждав зимнюю стужу, уходить из приюта по весне.
Но вышло всё иначе.
Хмурым декабрьским утром дверь в спальню – единственное отапливаемое помещение, со стуком распахнулась. Вместе с морозным холодом, из стылого коридора в комнату протиснулась три странных человека: два солдатика в грязных коротких шинелях и папахах с красными лентами. Впереди был сильно горбатый широкоплечий мужик, затянутый ремнями в поскрипывающую блестящую кожанку. Все держали в руках винтовки с примкнутыми штыками. На горбуне, вдобавок, болтался одетый через плечо и свисющий до колена, невиданный револьвер в деревянной кобуре. С другой стороны волочилась по полу старая жандармская шашка в ободранных ножнах.
Шмыгнув носом, горбун выкрикнул неожиданно писклявым голосом:
- Всё товарищи! Конец вашей неволе! Советская власть дарит вам свободу! Ступайте куда хотите!
Удивлённые подростки молчали, с удивлением рассматривая диковинную троицу.
- А куда нам идти-то? Нам и тут не плохо…, подал кто-то робкий голос.
- Нет! - неожиданно разъярился горбун, который, похоже, был за главного:
- Здесь вы больше жить не будете! В этом здании теперь губернская ЧЕКА заседать будет! Час даю чтобы убраться из помещения! Пошли все вон!!!
С этими словами он неожиданно, с одной руки, пальнул из винтовки в потолок. Перепуганные приютские малолетки, ошарашенные грохотом выстрела, повскакивали с кроватей и стали проворно собирать немудрёные пожитки.
Глава четвёртая
Приютила Никитку старушка-нищенка. Заприметила она его в церкви, куда он зашёл погреться, да так и уснул в уголке разморённый теплом и убаюкивающими песнопениями.
Вместе с бабусей стал стоять Никитка на паперти, выставил напоказ искалеченную руку. Подавали плохо – народ почти перестал в церковь ходить, да и обеднели людишки. Не до подаяний нищим стало.
После рождества церковь совсем закрыли. Десяток солдат, по приказу того самого горбуна, выволокли батюшку на церковный двор. Матерясь, долго пинали ногами и колотили прикладами. Потом, окровавленного, швырнули в сани и увезли в приют, где когда-то жил Никитка. Там, за зарешеченными окнами, всю ночь напролёт горел свет, иногда доносились сдавленные крики и выстрелы. Жуткие вещи творились там. Поговаривали, что большевики расстреливают людей прямо за высоким каменным забором и закапывают в могилы тут же во дворе. А горбатый мужик, которого с уважением и страхом называли теперь председателем губчека, собственноручно любил шашкой рубить арестованных. Хватали ещё чекисты девок прямо на улице и насильничали в бывшем приюте. В страхе престали жители губернского городишки даже выходить на улицу.
* * *
Жизнь между тем стала совсем невыносимой. Без подаяний стали голодать. Старушка подсказала Никитке, как ночью забраться на церковную колокольню, где ему удалось наловить с десяток голубей, ночующих под стропилами. На голубиной похлёбке продержались неделю. Привязав на нитку косточку, удалось подманить пару соседских кошек, которые тоже пошли в кастрюлю.
На улице февральские ветры жутко завывали и стучали в заиндевелые стены. Во дворах не было слышно даже брехливого лая собак. То ли хозяева пожрали их всех, то ли боялись они подать голос.
Третий день Никитка уже ничего не ел. Старуха лежала молча на своей кровати, а он мерз в нетопленной лачуге на скамейке, укрытый старым женским салопом. Тусклый день угасал, и мутное оконце темнело на глазах.
- Помрём ведь мы от голоду, - неожиданно подала голос старуха:
- Как пить дать помрём. Надобно на промысел идти тебе Никитушка.
- Дык куда ж идти-то? На какой промысел?
- А вот я тебя научу сейчас. Ты вот возьми чулок мой старый, да потуже набей его песочком с завалинки. Знаешь, склады возле станции стоят? Так ты сторожа чулочком по башке тюкни и в сторожку беги. В склад ты не попадешь - замки там здоровенные висят, не сломать тебе их одной-то рукою. А у сторожа наверняка еда припрятана где-то. Людишки бают, что приторговывает он съестным-то. Когда очнётся сторож, то шухер поднимать не будет – рыльце-то в пушку у него. А на всякий случай возьми ещё вот это, - она вытащила из-под подушки крошечный, словно игрушечный, револьверчик:
- Ты не смотри что он маленький. Дамский называется. Хорошая штука. Из него не только попугать, а даже убить можно, ежели с близкого расстояния.
Продолжение следует.
|
