Начало здесь: http://www.gonduras.net/index.php?a=4809  

http://www.gonduras.net/index.php?a=4813  

http://www.gonduras.net/index.php?a=4818  

http://www.gonduras.net/index.php?a=4824  

http://www.gonduras.net/index.php?a=4827  

http://www.gonduras.net/index.php?a=4836  

http://www.gonduras.net/index.php?a=4843  

http://www.gonduras.net/index.php?a=4858

http://www.gonduras.net/index.php?a=4883

17 Блок 3 Мелания

На утро следующего дня Федосья Прокопьевна была особенно деятельна. Огромный боярский дом с поставленным на широкую ногу хозяйством, требовал непрестанной заботы. Странники, паломники, стекавшиеся в столицу московского царства со всех концов русской земли, находили здесь радушный прием и щедрый стол. На кухне в иные дни варилось до пяти котлов супа, а хлеба пекли, почитай, не меньше чем во дворцовой пекарне. Истеричные крики Христа ради юродивых то и дело прорезали постоянный гул, стоявший денно и нощно в людской и гостевых горницах. Особенно выделялся среди других голос юродивого Федорки, неотлучно живущего в Морозовском доме с самого появления в Москве Аввакума.
- А пошто, православные, убоимся, будем Исуса исповедовать; эко-то Иисусу иту прибавили; сладчайшее имя Спасово исказили?…- гнусавил юродивый. – Кто ж нам, грешным, запретит истинно веровать.
- Истинно, истинно, - вторили ему женские голоса. – Истинно, Федорушко, вот и Аввакумушко-свет, о том говорил.
Необыкновенно хорошенькое личико Федосьи Прокопьевны раскраснелось. Теперь она выглядела совсем молодой. Странноприимничество, богоугодное дело, на которое благословил ее Аввакум, отнимало немало сил. Страстная деятельная натура молодой женщины, вдохновленная мыслью о высоком служении, находила успокоение в утешении и лечении странников, убогих, шествующих по всей земле российской в надежде обрести благодать.
Идеи заразительны. В чем-то они подобны вирусу, развивающемуся тем сильнее, чем слабее иммунитет организма сопротивляется им. Случается так, что идеи могут обретать характер нравственной эпидемии, в которой наиболее явственно выступают фигуры фанатиков, носителей вируса, в коих он, если не поглощает целиком саму личность, то уж точно изменяет ее до неузнаваемости. Нечто подобное произошло с Аввакумом, число приверженцев которого в Москве росло с каждым днем.
Вирус капризен. Период его скрытого развития может продолжаться чрезвычайно долго. Порой случается, что он не дает о себе знать месяцами, но бывает что с манифестирует себя достаточно ярко, взрываясьвспышками эпидемий.. Но в любом случае он непредсказуем. Абсолютно. И практически всегда.
Прибытия Аввакума ждали вечером. В течении всего дня к дому Морозовой, не прекращающимся потоком стекался народ. Дворовым людям было приказано принимать и кормить всех без разбору, что и исполнялось беспрекословно. С утра на дворе была топлена баня, куда отправлялись все вновь приходящие. Многие поначалу отказывались от мытья, но, узнав, что тому, кто примет предложение хозяйки, будет выдаваться новая одежда, соглашались.
Стройная фигурка молодой боярыни мелькала то тут то там. Чаще всего она появлялась в поварской, чтобы дать распоряжения – трапеза, после которой будут слушать поучения Аввакума, предполагалась обильной.
- И стерлядушки, стерлядушки поварите, да грибочки к ней беленькие, да пирог , не забудьте, непременно с осетринкой, ты уж, постарайся Фролушко–светик, трапезу нескудную приготовь, - певучий голос Федосьи Прокопьевны действовал сильнее любых приказов, - Да кисель, кисель, свет, не забудь клюквенный.
Морозова, выйдя с кухни, прошла через странноприимницу, и, лишь мельком окинув взглядом собравшихся, направилась к себе читать акафист Пресвятой Богородице. Проходя через переходы, взгляд ее скользнул по маленькой фигурке, приникшей к узкому оконцу.
- Ванюшка, ты, дитятко?
- Я, мамонька!
Боярыня в умилении всматривалась в ангельское беленькое личико сыночка, обрамленное кудрявыми пшеничными волосами.
- Почто ж ты не с нянькой в горнице, светик? Застынешь еще здесь, упаси Господи!
Мальчик молчал, исподлобья глядя на мать.
- Али наказала тебя Параскева за шалость какую, что глаз матери не кажешь?
- Ни мамонька, спит Параскева , не можется ей.
- Ах ты, ангел мой, душа моя болящая! Ну пойдем, пойдем в горницу!
Большие серые лучистые глаза уставились на нее с не по-детски серьезным взглядом.
- Погоди, мамонька!
Морозова внимательно взглянула на сына. Растет ее Ванюшка. Вот уж совсем в разум вошел.
- А скажи, любишь ты меня?
- Да что ж ты такое говоришь, соколик мой ясный! – всплеснула руками боярыня. – Не заболел ли часом?
- Здоров. Так скажи, любишь ли?
Слезы затуманили ее прекрасные глаза. Став на колени, Федосья Прокопьевна обняла сына, уткнувшись лицом в его пушистые волосы.
- Скажи, скажи, мамонька, - не отставал ребенок. В его голосе теперь послышались плаксивые нотки.
- Да как же не любить-то дитятко единородное. Никак бес тебя попутал такие вопросы задавать.
- То они, они все бесы! - горячо зашептал Ванюшка.
- Да Бог с тобой, кто бесы-то?
- Да они все, черные, немытые. – Он остановился, словно задумался о чем-то и горячо продолжал. – А ты их заместо меня любишь.
- Да что за напасть, миленький ты мой? Нету-ти бесов никаких.
- Есть, есть, мамонька, - продолжал упорствовать ребенок. – Вон весь дом ими полон, а ты их любишь, а меня – ни.
Внезапно Морозова поняла, что имеет в виду сын. И правда в последнее время она только разве и видела Ванюшку, когда перед сном благословляла.
- Светик мой, Ванюшка, дитятко мое неразумное! – твердила Морозова, непрестанно целуя заплаканное личико сына.
«Где сокровище ваше, там и сердце ваше, - в такт с сердцем стучало в голове. – А сокровище-то мое истинное на небесах. Тамо и будет время с Ванюшкой натешиться.» Рядом с заплаканным личиком сына возник пред ней образ Аввакума, вспомнился пронзительный взгляд старца, казалось, проникающий в самую душу.
Морозова оправила чепец на голове и, взяв сына за руку, молча повлекла его в комнату. Худенькие детские плечи еще подрагивали. Доведя его до детской горницы, она спокойным голосом обратилась к сыну:
- А читал ли ты молитву ко Богородице? – И, не дождавшись ответа, продолжала, - Чти, Ванюшка, пуще всех Богородицу, она твоя матерь, святая заступница.
Слезы вновь выступили на глазах ребенка. Он резко выдернул ручку из пухлой руки матери и скрылся в переходах.
Морозова хотела было последовать ха ребенком, но что-то в последний момент остановило ее.
Дверь своей келейки Федосья Прокопьевна никогда не закрывала, полагаясь на честность сенных девушек, которым единственным был разрешен вход в эту часть дома. Да и то подумать: запирай, не запирай, а если кому надо пройти, он и завсегда войдет. Тут не запретом, а лаской действовать надобно. Густой запах ладана укутал боярыню, едва она толкнула дверь своей келейки. «Неужто кадило оставила? – молнией пронеслось в голове. – Да не могло того случиться, со вчерашнего вечера уголья не разжигала.» В полутемной комнатке Федосья Прокопьевна не сразу различила сухопарую женскую фигуру, облаченную во все черное.
- Кто тут? – от неожиданности у нее похолодело все внутри.
- Раба Божия Мелания. – В резком голосе старицы ей послышалась ухмылка.
Впрочем она тут же отогнала от себя суетные мысли, истово перекрестилась двумя перстами. И все же неприятно не чувство не оставляло ее: что делает Мелания одна в ее келии? Старица молчала, не моргающими глазами уставившись на Морозову. Рука, коей она непрестанно раскачивала кадило, казалось, не принадлежит ей самой, двигаясь независимо от хозяйки. Боярыня невольно опустила глаза, невольно сосредоточившись на одном этом медленно раскачивающемся кадиле.
- А я вот хлопотала, трапезу собирала, - словно извиняясь, начала она.
- Тщета все. Тщета и суета, - не отводя глаз, резко произнесла Мелания.
- Истинно, истинно, родимая, тщета и суета. Да вот токмо и сам Христос вечерю устроял…
- Не устроял вечери, - сухо произнесла Мелания.
Морозова опустила глаза, будто и впрямь была в чем-то виновата перед старицей. Тревога, смутные предчувствия, вызванные разговором с сыном, усиливались. Федосья Прокопьевна ощущала, что то, что происходит сейчас, происходит неправильно, точно с изъянчиком. Но понять, в чем дело, не могла.
- Помолимся, - по-прежнему не отрывая от боярыни своих пронзительных рысьих глаз, не то предложила, не то приказала Мелания.
Чем больше поклонов клала Федосья Прокопьевна, тем спокойнее становилось у нее на душе, будто что-то внутри, мятежное, непонятное, не успокоенное, погружалось в вязкую плотную массу и, парализованное ей, понемногу затихало. Когда Морозова приступила к чтению акафиста, до ее ушей донесся шум. Поначалу ей казалось, что шум лишь чудится, но гул усиливался; в нем все явственнее проступал топот суетливых холопьих ног, приглушенные возгласы, явно свидетельствующие о том, что случилось нечто неожиданное, из ряда вон выходящее.
Мелания же, казалось, ничего не замечала, по прежнему усердно перебирая длинные четки.
«Никак беда стряслась, - думала Морозова, не решаясь, между тем, прервать молитвы. – Спаси Господи, сохрани от помышлений тщетных, горячо шептала она.»
- Легче верблюду войти в игольное ушко, нежели богатому в царствие небесное, - раздался неожиданно резкий голос старицы.
Морозова, полагая, что матушка перешла к чтению Евангелия, взглянула на Меланию, но та, полуприкрыв глаза, оставалась безмолвна, по прежнему перебирая четки.
« А никак про меня матушка – провидица глаголет…Эх тошно! Пошто Господь не сподобил нищенствовать! Эко попечение влачу: и все то мне во искушение! Страшно сие, зело страшно!»
Не в силах оставаться в келии, она бесшумно вышла. В доме и впрямь царила суматоха. Сказывали, что Аввакум приехал раньше назначенного часа и теперь дожидается хозяйку.
«Эко я дура – старца святого не встретила, - запричитала Морозова, оправляя на бегу чепец». В необыкновенном волнении направилась она встречать учителя. Личико подходящей под благословение боярыни необыкновенно раскраснелось. Большие прекрасные глаза, казалось, еще увеличились, горя не виданным доселе огнем. Аввакум улыбался; сердцем он уже давно прилепился к своей духовной дочушке, радуясь ее праведности и чрезвычайному рвению к богоугодным делам.
Два последних дня прошли как в тумане. Она хлопотала по хозяйству, давала распоряжения, принимала странников, выдавала милостыню, и теперь буквально подала с ног от усталости. Наконец удалось ей остаться одной в своей горнице. Горячие слезы непрестанным потоком текли их глаз Федосьи Прокопьевны. Так горячо она еще никогда не молилась.
«Сподоби, Господи, венца мученического! Дай выстоять в вере праведной, не прельститься ересью ради земных благ!»
Поглощенная молитвой, Морозова и не заметила, как в келью проскользнула Мелания.
- Молишься?
- Истинно молюсь, аз грешная! – Морозова вплотную подойдя к Мелании, и порывисто заговорила.
- Горит душа моя, матушка, желаю и убоюся принять чин ангельский.
Мимолетная гримаса исказила лицо старицы, впрочем тут же сменившись прежним выражением. Боярыня, казалось, ничего не заметила.
- Узы на тебе затянуты, путы - зело любима ты. Христос же везде гоним был…Что те путы разорвет…
…
Что движило Меланией, произнесшей слова, вызвавшие необратимые изменения в судьбе Федосьи Морозовой?
Истина - так полагала она, сама нисколько в том не сомневаясь. Истина и только она. Однако уверенность в собственной непогрешимости часто оборачивается ошибками, порою ошибками роковыми.
…
Ангелам не пристало сомневаться. Они наделены знанием, и в этом знании нет места для сомнений и противоречивых трактовок. Отступил ли он от истины хотя бы на шаг, преступив ту дистанцию, что являлась определяющей чертой их отношений? Пожалуй, что нет. Ведь только в отношениях между людьми дистанция – это мера отчужденности. Дистанция между ангелом и человеком – нечто иное, скорее мера разнородности…
За метаморфозами, происходившими с Меланией, он наблюдал исподволь, порой с большим удивлением. Почему-то многим кажется, что поступки людей оправдываются идеей. На самом деле оправдание – не более чем вымысел, оправдание самому оправданию. Увы, человеческая логика не может обойтись без оправданий, воспринимая их как непогрешимые весы, взвешивающие доли истины и лжи.
…
Порой он оставлял ее надолго, так надолго, что, казалось, не вернется никогда. Он знал, что так уже бывало не раз с другими его собратьями, и только теперь начинал понимать почему.
Кроме того его все чаще мучила ностальгия. Эта чудовищная ностальгия по тому, что совершенно явно ее не заслуживало, не отпускала, казалось, внедряясь все глубже и глубже. Охваченный ею, он подолгу наблюдал, как с темной поверхности планеты непрерывно отделялись точки, яркие и тусклые, большие и поменьше, ускоряясь, бомбардировали незримые мишени. Увы, лишь немногие из них вообще попадали в них. Некоторые теряли скорость и при, казалось, довольно хорошо направленном движении стремительно летели в бездну. Впрочем, больше всего было таких точек, которые, попав в зону притяжения мишени, так и оставались зависшими где-то рядом.
Все происходившее не отличалось разнообразием: ведь давно известно, что хаотичное движение весьма однообразно. Потому-то, очевидно, наблюдателей, во множестве скопившихся здесь, столь привлекали именно точки, напрямую попадавшие в тот или иной участок «мишеней». Свитки их судеб, как правило, отличались исключительной крепостью. Во всяком случае, письмена свитков оставались невредимыми даже под действием такого универсального растворителя, каким является забвение.
Соборное служение, до сих пор поглощавшее все существо Ангела , не оставляя ни малейшего места для праздных мыслей, не относящихся в Вышнему служению, от ностальгии спасало лишь насроки. Но как только на сфере Вечности проглядывал узор времени, ностальгия захватывала его вновь. И с каждым разом все сильнее.
Ностальгия, разрастаясь, представала перед ним великим множеством оттенков, неподвластных человеческому разумению. Это мучило. Несмотря на понимание. Понимание, которому доставало, казалось, всего, кроме одного -–причины. Причина таилась где-то выше, там, где он не был способен постигнуть ее суть.
…
Когда Ангел вернулся вновь, перед его взором предстал врытый в землю сруб. Со стороны села к нему вилась узенькая тропинка, по которой «скорбящей вдове», как называли в Москве Морозову, и ее сестре, княгине Урусовой, приносили хлеб и воду. Не смирившаяся Федосья Прокопьевна с каждым новым днем своего пребывания в заточении становилась все непреклоннее. Ввалившиеся глаза на исхудавшем бледном лице светились горячечным огнем. Уже много месяцев сестры были отрезаны от внешнего мира. Несгибаемая женская воля, подвергаясь давлению, день ото дня лишь крепла.
Он ждал Меланию здесь, зная, полагая, что эта встреча может стать последней их встречей перед переходом. Ангел пристально всматривался в переплетение нитей судеб той, память о которой переживет время и чье имя станет нарицательным, с женщиной, чья поступь не оставит в истории ни следа. В истории зримой.
Все крепнущая воля Мелании, рушащая любые запреты, казалось, вовсе не требовала его участия. Порой ангелу казалось, что она вовсе не нуждается в нем. Впрочем, так уже было со многими, но это ничуть не меняло дела.

Несокрушимая Мелания не могла скрыть постигшего ее изумления при виде Морозовой. Она застыла в оцепенении , при слабом свете лучины разглядывая выпирающие скулы на бывшем некогда полнокровном прекрасном лице молодой боярыни, костлявые пальцы с отросшими и по всей видимости нечистыми ногтями. Темно-пшеничная тугая было коса сильно поредела, а от роскошного сафьянового сарафана, в котором арестовали Федосью Прокопьевну, остались лишь лохмотья, плохо прикрывающие наготу.
- Ах, ты, матонька! – Морозова, завидев гостью, всплеснула руками, не веря своим глазам. А я уж и не чаяла узреть твой лик ангельский, думала, тако и сгнию заживо, благословения твоего не сподобившись.
- Крепись, крепись, Федосьюшка! - голос Мелании прозвучал бесстрастно. – Я тебе образок богородицын принесла на утешение.
- Поистине чудо явила, матынька! Изверги и иконы ни единой не оставили. Мы с Аксиньюшкой на стене крест нацарапали да только истинно ли , не ведаем: солнышка не видать, где восток не разумеем. Прости Господи, грешниц! Токмо на крест сей единый да молимся.
Мелания подошла к стене, на которую указывала боярыня и не без труда разглядела неподалеку от земляного ложа грубо нацарапанный на стене крест. Глядя на эту стену, перед ее взором предстала чистенькая горенка в богатом доме боярыни, массивное золотое распятие рядом с окошком, вкруг которого во множестве были развешены иконы в дорогих окладах.
Мелания, охваченная вдруг вихрем нахлынувших чувств, молчала.
- Аль неистинный крест? - руки морозовой затряслись от волнения.
- Истинный, истинный, родимая!
Федосья Прокопьевна в изнеможении опустилась на каменное ложе. Мысли путались; она была близка к обмороку. От густого спертого воздуха Мелании было трудно дышать. Хотелось поскорее вырваться на волю и пойти-пойти по петляющей тропинке, ощущая, как под стопой хрустит гулкий наст.
- Федосьюшка, видала я, горница светлая тебе уготована. Живой свечечкой Божьей затеплишься.
- Истинно ли, матушка? – всплеснула руками боярыня.
- Истинно, истинно, говорю.
Боярыня истово перекрестилась, вплотную подошла к Мелании, желая ее обнять, но та мягко отстранилась.
- Постой-ка! - Старица достала из-под длинного одеяния крошечные ноженки. – Дай-ка власы твои.
Слезы выступили на бескровном лице узницы. Она все поняла.
«Звяг, - лязгнули ножницы под самым ухом.» Большая прядь выбившихся из-под небрежно заплетенной косы волос осталась в руках черницы. Морозова затеребила косу, впервые со всей отчетливостью вспомнив, как расплетали ее подруженьки перед венчанием с ее светом Глебушкой.
«А ныне как схиму великую приняла, - пронеслось в голове.» Мысли путались, сменяясь видениями.
- Скоро свидимся с тобой, свет-Ванюшка! – тихо прошептали бескровные губы несчастной. Морозова тихо заплакала.
- Не плачь, крепись, крепись! – холодно произнесла Мелания. – Приими чашу сию без страха, яко Христос принял венец мученический.
Морозова заплакала пуще. Плакала она не от того, что по вести, оказавшейся, впрочем, ложной, старицы назавтра была приуготовлена ей огненная горенка, но от внезапно охватившей тоске по малолетнему сыночку, до срока покинувшего мир. К материнской тоске примешивалось жгучее чувство вины: не прими она тайный постриг, не перечь столь явно великому государю Алексею Михайловичу, гарцевал бы ее Ванюшка на вороном жеребчике, а она радовалась, глядя их окошечка.
- А что Ванюшка, - начала было она, желая исповедально поделиться с Меланией своей болью.
- Умер твой Ванюшка, - жестко прервала ее старица, полагая, что изможденная Морозова повредилась в уме. – И на могилке его цветочки растут лазоревые, вся могилка усажена, а крест высоко вверх ко Господу взмывается.
Федосья охнула, ощущая, как волнение этой встречи отняло у нее последние силы. Душа ее изнемогла.
- Исхожу аз, - Мелания испытывала теперь нечто, напоминающее брезгливость.
Однако уйти просто так ей что-то мешало. Необходимо было что-то значимое, что-то, что поставит все на свои места. Мелания медлила, раздираемая двумя совершенно противоположными чувствами. Одно подталкивало к тому, чтобы утешить несчастную узницу, матерински обняв ее, подарить обреченной последние капли любви и нежности, другое…Другое диктовало оставаться такой, какой они была известна половине раскольничьей Москве – твердой, несгибаемой, лишенной эмоций.
Опустив глаза, Мелания все накручивала на палец локон волос Морозовой, чтобы тут же снова раскрутить его. Тишину в землянке прервал слабый стук. Так стрелец-дневальный давал знак, что свидание окончено.
- Федосьюшка, сестрица, - подчиняясь внезапному порыву, Мелания подалась к ней.
Вспугнутая стуком, боярыня в недоумении смотрела на свою позднюю гостью. Теперь она не узнавала ее. Перехватив полный боли и недоумении взгляд узницы, Мелания решительно спрятала локон под тулуп и, поспешно перекрестив ее, вышла из землянки.

Продолжение следует.