Начало здесь: http://www.gonduras.net/index.php?a=4644  

http://www.gonduras.net/index.php?a=4654  

http://www.gonduras.net/index.php?a=4665  

http://www.gonduras.net/index.php?a=4671  

http://www.gonduras.net/index.php?a=4694

http://www.gonduras.net/index.php?a=4712

Возвращаться домой не хотелось. Некоторое время я в нерешительности оставался на том самом месте, где мы расстались. Сумерки незаметно растворялись в наступающей ночной темноте, окутавшей город бесплотным покрывалом.
Вернулся я поздно. При моем появлении жена в накинутом поверх ночной рубашки халате с встревоженным лицом вышла в прихожую.
- Все в порядке?
- Да. Просто гулял, думал.
Внезапно меня охватила жалость к стоящей сейчас передо мной женщине в мягких тапочках на босу ногу.
- Сейчас разогрею тебе ужин, - ее фраза прозвучала наполовину вопросительно.
Я кивнул и пошел переодеваться.

Я никогда не питал склонности к мистике. Более того, всегда испытывал к ней нечто вроде брезгливого презрения. Потому и сны, которые, впрочем, снились мне довольно редко, относил не иначе как к работе подсознания, которому не остается ничего иного, как дремать при работе разума. Однако сон, приснившийся мне сегодня, иначе как мистическому толкованию не поддавался. Пожалуй, любой более или менее компетентный психоаналитик, выслушав меня, выстроил бы довольно красноречивую схему, явно свидетельствующую о наличии у меня огромного количества внутренних проблем. Люди этой профессии вообще любят все усложнять, обладая недюжинным талантом генерировать нечто из пустоты.
Итак, мне снилось, что я стал текстом. Не постоянным, раз и навсегда записанным текстом, но текстом, постоянно меняющимся, и, кроме того, наполненным бесконечными сносками и цитатами, текстом самоинтерпретирующимся, разбухающим до размеров толстых фолиантов, непрестанно дополняющим себя и уничтожающим целые страницы. Порой, впрочем, фолианты сжимались до размера единственной фразы, фразы, удивительным образом передающей множественность связанных и несвязанных друг с другом смыслов. Расщепляясь множественностью букв, я то испытывал непередаваемую эйфорию полета, то низвергался в бездну самоуничижения. Одним словом, все в духе Борхеса. Я несколько раз просыпался посреди ночи в холодном поту, ощущая, что больше не засну. Но, словно в насмешку за самоуверенность, сон вновь и вновь захватывал меня, словно по заведенному сценарию заставляя испытывать все заново. Наконец, решившись прервать наваждение, я зажег свет и присел к письменному столу.
История утверждает, что все великие писатели писали по ночам. Быть может и переродившемуся литературному негру уготована подобная же участь? Мутанты способны наследовать многое от своих прототипов.
На часах было пять – естественно утра. Я не спеша оделся и, стараясь не разбудить домашних, выскользнул на улицу. Если во сне я и ощущал себя текстом, то, оказавшись под сонным светом фонарей, стал ничем иным как бессмысленной буквой из этого текста, буквой, сам факт существования которой всецело зависит от синтаксиса. Или грамматики – кто ж их разберет. Много возомнивший о себе homo sapiens и не подозревает, как многое в его жизни решают условные рефлексы. Кажущееся разумным поведение на самом деле ничто иное как более или менее пригнанные друг к другу звенья одной цепи. Подобно птицам, из года в год в точности повторяющим маршруты своих перелетов, мы с завидным постоянством повторяем пройденные схемы.
Я и сам удивился тому, как быстро оказался рядом с домом Сергея. Единственное из всех, его окно светилось. И тут мне в голову пришла довольно забавная мысль: не поднимаясь в квартиру, попытаться вызвать его с улицы. Ребячество конечно, но… Не долго думая, я набрал горсть гальки, которую принялся усердно забрасывать в сторону окна Сергея. Как выяснилось, снайпер из меня никудышный: первые два камешка , звякнув о стену дома, канули в темноту ночи, тогда как следующий попал в неосвещенное окно, располагающееся рядом с окном Сергея. Воображение услужливо подсунуло весьма живописную картину разбитого стекла и соответственно появляющегося разгневанного хозяина, что, впрочем, не помешало кинуть четвертый камешек, попавший наконец в цель.
Минуты через две окно открылось, и на его фоне я смог различить смутный профиль своего приятеля.
- Заходи! Открываю! – голос Сергея гулко прозвучал в спящем дворе, вспугнув ночные тени, недовольные тем, что кто-то нарушил их покой.
Открытый ноутбук все так же лежал на полу, монотонно мигая вэб-заставкой.
- Есть кофе, - не здороваясь, сообщил Сергей, - крепкий.
Я кивнул, и он налил из кофейника чашку и протянул мне.
- Ну как поживает твоя реальность?
- Как ей и полагается, динамично, - серьезно заявил Сергей, глядя куда-то в сторону. – И неожиданно прибавил. – Знаешь, что делали в деревнях с пуповинами новорожденных?
Я пожал плечами и слегка поморщился:
- Их закапывали под крыльцом дома. С тем, чтобы человеку всегда было куда вернуться. Наши пуповины, похоже, нигде не закапывали.
Я усиленно соображал, к чему он клонит. Тем временем Сергей углубился в свой ноутбук, казалось, забыв о моем присутствии. Я налил себе еще кофе, настолько крепкого, что он казался густым как кисель.
- У тебя, кстати, все в порядке? – Он бросил на меня выдающий настороженность взгляд, но равнодушно кивнул в ответ на мое краткое «да».
- Человечество само того не осознавая, наконец вплотную подошло к своей заветной мечте – сотворению новой реальности. Согласись, что бы мы ни делали, мы прямо или косвенно решаем одну-единственную задачу: выстраиваем некий мирок, уподобляясь при этом творцу Вселенной. Более или менее развитые особи заранее покупают себе индульгенцию, заявляя, что работают над частным замыслом Архитектора. Ведь провозгласи они, что творят самостоятельно, тут уж никак не обойти вниманием самого Сатану. Но, как бы там ни было, иная реальность уже создана, создана пока что из фрагментов реальности прошлой – скорее даже не фрагментов, отходов строительного материала, и вполне доказала собственную жизнеспособность. – На лице Сергея появилось нечто вроде улыбки, - Видишь ли, враг рода человеческого уже для многих не просто замаячил в виде пугающей тени, а стал вполне явственен.
- Не понимаю, к чему ты клонишь…Насколько я помню, ты никогда не отличался религиозностью.
- И самое занимательное во всем этом, – казалось, он не расслышал моей реплики, - то, что обе реальности уже давно и как нечто само собой разумеющееся пользуются инструментами друг друга.
Теперь уже я и вовсе потерял нить рассуждений. Он отставил пустой кофейник в сторону и, слегка зевнув, спросил:
- Пишешь?
Я кивнул. Что-то не припоминаю, чтобы ранее к моей персоне проявлялся такой интерес.
-Ты полагаешь, я несу чушь? Ведь так? На самом деле довольно трудно сделать последний шаг к осознанию, даже решиться принять допущение.
- Спасибо за культпросвет. Ну я пошел?
Он молча кивнул, и более не обращая на меня внимания, углубился в свой ноутбук.
Утром перед уходом на работу жена, глядя в сторону, как бы мимоходом обронила:
- Я не хочу упрекать тебя ни в чем, но пойми: ничто так не угнетает человека, как непредсказуемость поведения его ближних.
« Хорошая фраза, – отметил я про себя. – Непременно надо запомнить.» В сущности, я был благодарен ей за то, что она свела тираду заслуженных упреков к минимуму.
Заварив себе кофе, я вновь погрузился в работу над своим романом, романом, где балом правила эта самая непредсказуемость и чья реальность становилась для меня все более явственной.

Своей мечты можно стесняться, можно вовсе и не подозревать о ее существовании, или напротив говорить о ней к месту и не к месту. Однако гораздо чаще случается другое: мечта, родившаяся в сокровенных глубинах твоего «я» становится своего рода козырной картой, которую ты прячешь в самый дальний карман одежды, веруя в силу своего талисмана. Порой она может трансформироваться во что-то вроде проездной карточки, которую ты неизменно предъявляешь дотошному полумифическому кондуктору, поджидающему тебя при входе в новый день. Наличие карточки автоматически подразумевает присутствие цели: ведь никому не придет в голову покупать жетон метро лишь для того, чтобы, положив его в карман, пройти мимо турникета.
Моей юношеской мечтой было честолюбивое желание написать роман с потрясающим динамично развивающимся сюжетом, массой могущих восхитить любого читателя умных мыслей, одним словом, абсолютный бестселлер. На пути к мечте мне, впрочем, и в голову не приходило написать хотя бы несколько строчек или, по крайней мере продумать сюжет будущего шедевра. От такого бездействия мечта стала напоминать понемногу исчезать, напоминая сдувающийся воздушный шарик, который так и не удосужились убрать после праздника. В конце концов в отместку за небрежение мечта глухо закрыла те невидимые дверки, через которые с легкостью и почти всегда незаметно входят образы, питающие наше воображение. И только теперь, по прошествии многих лет, когда Вик предоставил мне полную творческую свободу и вдобавок к этому гонорар, достойный маститого писателя, я вспомнил о своей несуразной мечте, порождении мозга невесть что возомнившего о себе студента-филолога.

…


В гостинице, кою барон фон Каин указал в качестве своего пристанища, сообщили, что человек с таким именем у них не останавливался. Николай Васильевич, чрезвычайно заинтересованный в этой встрече, в растерянности вышел на улицу, не зная, что и делать. Подробности странного посещения вновь и вновь всплывали в его памяти, впрочем, задерживаясь ненадолго, вновь и вновь растворялись в давящей тяжелой тревоге.
« Ежели и есть цель, то скорее у вас, нежели у меня, – вновь и вновь настойчиво и вкрадчиво звучал в голове чуть приглушенный голос. - А какая у меня цель? Али и впрямь угадал мысли мои потаенные? А если так, почто ж скрылся тогда? И зачем про гостиницу говорил, если в ней о нем и не слыхивали?»
Гоголь сделал еще круг по бульвару и решил напиться кофе. Крепкий напиток приятно согревал, напоминая легкой, едва уловимой горечью о чем-то давно забытом. А что если и писать не смогу теперь вовсе? Странная мысль, пришедшая ему в голову, вызвала между тем некоторое облегчение. Обучусь ремеслу какому-нибудь, дабы добывать хлеб свой его посредством, а то и вновь благословения испрошу принять чин ангельский – как бог попустит. Мысль о монашестве, как и всегда отзывалась у него на сердце мягким согревающим душу теплом. И на этот раз произошло нечто подобное. «Создал меня бог и не скрыл от меня назначенья моего. Рожден я вовсе не затем, чтобы произвести эпоху в области литературной. Дело мое проще и ближе: дело мое есть то, о котором прежде всего должен подумать всяк человек, не только один я. Дело мое – душа и прочное дело жизни.»
- Однако ж, монастырь ваш ясен: он и есть Россия.
- Вы…Но как вы…Помилуйте, барон, откуда ж вы появились? Я ж вас разыскивал. И в гостинице сказывали… Впрочем, не в том дело, весьма и весьма рад вас видеть.
Барон фон Каин стоял подле его столика. Коричневый вельветовый костюм, в котором предстал он в прошлый раз, заменен был на длинный, по всей видимости, праздничный фрак. Не было в руках барона и столь смутивший Гоголя давеча трости.
- Позвольте, Николай Васильевич, - указал он на стоявший подле стул.
- Отчего ж, отчего ж не позволить, да садитесь же… Ах , как я искал вас… Впрочем, все ерунда. Мне надобно было говорить с вами. Крепко надобно!
- Не извольте беспокоиться, Николай Васильевич! А в гостинице – так я ж забыл сказать вам, что записался под другим именем. Вот и вышла незадача, да-с, да-с, смешное, так сказать, положение.
Гоголю показалось, что акцент, который столь явственно привлек к себе внимание во время их первой встречи, куда-то исчез. Как же-с? Как таковое возможно? Он, не отрываясь, пристально всматривался в барона. Настал момент, когда глаза их зацепились друг за друга точно два магнита, заставив застыть обоих в неподвижности. И тут ему показалось, что глаз становится все больше и больше, и вот уж сам он обращается во множество очей подобно сфере обозревающих пространство…
- Наконец-то, наконец-то очнулся, - Глаша , всплеснув руками, побежала к хозяевам, встретивших известие с необыкновенной радостью.
Семен Петрович с Дарьей Игнатьевной появились на пороге комнаты, где на высоко взбитых подушках вот уже как двое суток едва ли не без сознания пролежал Гоголь.
- За доктором послать, немедленно!- распорядился хозяин.
- Так он же не более как час и уехал, - робко возразила Глаша.
- А! – махнул рукой хозяин, - эко перечить выучились! - Сказано послать, так значится и послать!
- Не извольте беспокоиться! Прошу вас, - Гоголь приподнялся с подушек, схватив добрейшего Семена Петровича за руки. – Да как же я очутился у вас? Объясниться извольте! Ведь сидел в кафе давеча с бароном, а после – провал. Не помню ничего!
Дарья Игнатьевна сочувственно покачала головой.
- По всей видимости, нервический припадок с вами содеялся, любезнейший Николай Васильевич! Токмо случай и помог: видите ли,сидел за соседним столиком господин М., изволите ли помнить, пиит. Так он, памятуя, что видел вас в нашем доме, и послал к нам. Охочи мы с Дарьей Игнатьевной до литературы, изволите ли видеть, и потому особенное к вам испытываем уважение. Так вот, утверждает пиит сей, что одни вы были. А подтверждением тому то обстоятельство, что собирался господин сей подсесть к вам, дабы вступить в разговор, да помешало тому ваше, так сказать, нездоровье.
- Не помню, ей богу, не помню ничего! Очи только, много очей, и горящие все, пламенеющие!
- Бог с вами, Николай Васильевич, не извольте беспокоиться, лягте, и доктор придет скоре!
- Семен Петрович, как христианин христианина прошу вам: разыщите барона! Надобен барон мне до зарезу.
- Помилуйте, какого барона?
- Барона фон Каина; он сказывал, что в номерах гостиницы Н-ской остановился. Да только вот в чем загвоздка – под другим именем. – Гоголь понизил голос, едва не переходя на шепот. Под другим именем только. Впрочем, и разузнать сие не вызовет большого затруднения.
- Не извольте беспокоиться, прошу вам, не извольте беспокоиться, разыщем, всенепременно разыщем.
- Да вы ж не верите мне, Семен Петрович. По глазам вижу, что не верите! – писатель печально взглянул на него и попытался было встать, но, почувствовав слабость, вновь опустился на подушки. – Что ж это? Врет вам пиит, говоря, что не было никого со мной за столиком! – Опустив лицо на руки, Николай Васильевич принялся покачиваться из стороны в сторону, повторяя. – А то и впрямь не было! Не было барона!
- Послали ли за доктором? – Семен Петрович, ломая руки, сделал жене знак и вышел с ней вместе в залу.
- Бредит, и страшно бредит. Эх, скорей бы прибыл Иван Иванович!
Приехавший вскоре доктор заверил, что у больного случилось ничто иное, как нервический припадок, вызванный переутомлением, и лечение должно состоять единственно в покое. По уходе сгорбленного и вечно куда-то спешащего Ивана Ивановича писателя оставили наконец одного. Николай Васильевич встал, стараясь не производить шума, оделся и вышел в залу, вызвав своим появлением чрезвычайный переполох.
- Николай Васильевич, да что ж вы? – запричитала хозяйка.
Гоголь молча поднял вверх правую руку, призывая к молчанию. Лицо его сделалось серьезным до чрезвычайности.
- Любезнейшая Дарья Игнатьевна, милейший Семен Петрович, благодарствуйте за доброту вашу. Не смею долее обременять своим присутствием, откланиваюсь.
- Да куда ж вы теперь пойдете в таком-то состоянии? - Марья Игнатьевна в широком домашнем капоте, столь явственно напоминающем о далекой России, преградила ему путь.
Супруг мягко остановил ее.
- Об одном прошу только, Николай Васильевич: поберегите вы себя, такие люди России весьма надобны. Ежели ж я со своей стороны могу быть чем полезен, всегда к вашим услугам!
Впервые за последнее время лицо писателя несколько смягчилось.
- Благодарствуйте. Тепереча кроме Господня заступничества ничто мне не поможет. – Гоголь задумался ненадолго и заговорил вдруг с чрезвычайной горячностью: - А вот что, Семен Петрович, молитесь за меня, много молитесь. Едина молитва и дана человеку во вспомоществование! – С этими словами он как-то неестественно заломил руки, будто перегнулся пополам, затем резко выпрямился и, поклонившись хозяину, направился в переднюю.
Выйдя из дому Вельегорских, Николай Васильевич крикнул экипаж, приказав везти себя в то самое кафе, где давеча сидел с бароном. Хозяин заведения, долговязый тощий субъект с гладко прилизанными волосами долго не мог взять в толк, о чем идет речь. Когда же наконец уразумел, заикаясь ответствовал, что никакого барона знать не знает, и вообще, если и помнит кого из своих посетителей, то исключительно по какой-нибудь примете в костюме.
- Трость с ним была, странная трость такая, большая, черного дерева с головой песьей. Не могли б вы ее не запомнить.
- Нет, не припомню, - почесывая в затылке, проговорил хозяин. – Не было трости, уж если бы была, я б непременно запомнил, можете и не сомневаться.
Гоголь досадливо махнул рукой.
– А пиита Н. изволите вы знать?
- Как же-с, как же-с, каждый день у нас обедают. – Словно вспомнив о чем-то, хозяин потер руки. – Они у нас и в книге записаны. Господин Н. деньги заперед вносит. Потому как натура художественная, к средствам, так сказать, забывчивая.
«Плут, - подумал Гоголь. – Эко плут: ведь знает, знает то, что до моего предмета касаемо, а сказать не хочет.»
- А в каком часу пиит у вас обедает?
- К пяти часам изволят удостаивать своим присутствием прескромное мое заведение.
Тьфу, плут! Гоголь, не попрощавшись, вышел из кафе. Он отправился к себе на квартиру, но задержался там недолго. Едва слуга принес чистую смену белья, Николай Васильевич спешно переоделся и в нетерпении зашагал обратно.
« И зачем иду я? Жду, что пиит скажет, скажет, что не видал со мной никакого барона. А ведь скажет! И что ж тогда? За бред почту! Ну и пусть бред! До того никакого дела мне и нету. А то как есть?»
Он и не заметил, как подошел вплотную к заведению. Тот, кого разыскивал Гоголь, уже по всей видимости предупрежденный хозяином, нетерпеливо озирался по сторонам, ожидая его прихода. Николай Васильевич ступил пару шагов по надраенному до блеска полу, обвел медленным задумчивым взглядом всех присутствующих и легонько кивнув, будто отвечая на собственные мысли, покинул кафе.
А сюртук на нем был покроя удивительного, самого что ни на есть распрекрасного покроя. Тьфу ж ты, причем сюртук-то тут, разве ж в сюртуке дело? Вовсе и не в нем! Какой ж в одежде смысл может быть?
В голове вновь и вновь прокручивалось начало нового романа. Но выходило все не то, вовсе не то, о чем писать надобно. Сюртук! В сюртуке разве дело? А и то трость возьмешься описывать, - и к чему трость?
Гоголь задумался, наблюдая, как по бульвару взад и вперед, не торопясь, прогуливаются разнаряженные парочки. И ничего, ничего не меняется в вечном мире. Если только моды да наряды. Сто лет тому назад точно так же спешили и медленно прохаживались мужчины и женщины, то кичащиеся своей близостью, то напротив прячущие глаза под широкополыми шляпами и густыми вуалями. А надобно ли, чтобы менялось что? Вот если бы роман такой написать, такой, чтоб предстала истина , какова она есть ! Да так написать, чтоб отсвет мира горнего во всей полноте запечатлелся! А и то так: если ж даже истина обнаженная, таковая, какова есть она в действительности, пред людьми предстанет, разве ж поймут? О том ли Христос размышлял, приходя во спасение человеческое? Потому и писать надобно, крепко надобно так. Чтоб узнали все, не сейчас, так позже.
Внезапно ему показалось, что в толпе идущих мелькнул барон фон Каин. Николай Васильевич быстрыми шагами устремился было за знакомой фигурой, но, подойдя ближе, убедился, что и на этот раз ошибся. Если б еще разок только увидеть барона! Неожиданная мысль назойливым жужжанием волчком закружилась в голове: а то вдруг как дожидается барон его дома! Должен же он знать, что я его разыскиваю! Смущаясь своими мыслями, он отправился к себе на квартиру. Подсвеченные теплым светом закатного солнца, уютные улочки, казалось, подгоняли его, заставляя ускорить шаг, будто не желая, чтобы две пары нечеловеческих глаз, устремленных на них, и, кажется, ничуть не смущенных толстыми стенами и густыми занавесями, подобно жалу впивались в выхоленную плоть богатых домов. Он пересек площадь. Кварталы бедняков, казалось, тоже не обрадовались его появлению: убогие лачужки смыкались зловещими плотными стенами, чей сумрак бессильны были рассеять огни редких газовых фонарей.
На квартире Гоголя ждало письмо. На конверте значился Ржевский штемпель. Писатель покрутил конверт в руках, припоминая, от кого могло бы прийти послание, и решив, что принадлежит оно перу одного их его многочисленных читателей, разрезал конверт.
Ровные, будто по линейке выведенные строки полуустава. Николай Васильевич пробежал письмо, в недоумении пожал плечами, прочел еще раз и вновь наткнулся на подпись: «отец Матфей». Конечно же, тот самый Матфей Константиновский! Сам ведь просил он Александра Петровича переслать «Выбранные места» ржевскому иерею, о котором отзывался Толстой с величайшим почтением. Но ответ!
Николай Васильевич в третий раз перечитал послание. Написанное слогом человека образованного, производило оно меж тем действие весьма сухое и неприятное.
«Отчего ж? – подумалось Гоголю, – отчего ж он меня так? А и пусть. Пусть!»
Николай Васильевич кликнул слугу. Приказал принести чернил и бумаги и принялся за ответное письмо отцу Матфею Константиновскому. Строки складывались на удивление быстро, будто магнитом притягиваясь одна к другой. Необычайное воодушевление охватило писателя, вызывая настойчивое желание разом сказать много.
«Мне кажется, что если кто-нибудь только помыслит о том, чтобы сделаться лучшим, то он уж непременно потом встретится со Христом. Увидевши ясно, как день, что без Христа нельзя сделаться лучшим, и, бросивши мою книгу, возьмет в руки Евангелие.»
Опасаясь, что передумает отправлять письмо, Николай Васильевич поспешно запечатал его, и , кликнув слугу, приказал тотчас же нести на почту. Воодушевление, еще недавно внушившее ему необыкновенный прилив сил, бесследно исчезло, сменившись вдруг тяжестью и апатией. Гоголь подошел к киоту, перекрестился и, приклонив колени, принялся слезно и горячо молиться. Спустя час он встал и, устроился в своем излюбленном соломенном кресле, подняв колени к самому подбородку.
« Дадите ответ Богу, дадите ответ, - речитативом звучала в голове фраза из письма отца Матфея. А и то дам! Дам и не посрамлюсь! Смирение – вот чего во мне нет. Смирения! Волю свою поперек всего выставляю. А и то подумать: возможно ли творчество без воли? Творчество и есть воля. Без него ж… Но есть ли на то воля Божия, чтобы сбросить мне имя литератора? Да вот только и в монастыре тоже: тот же мир тебя и окружает, потому как весь мир внутри тебя собран.»


Едва открыв глаза, я понял, что должен увидеть Анну. По пути я купил пять оранжевых тюльпанов с зазубренными, будто специально подрезанными досужливым флористом, лепестками. Быть может именно из-за этих чуточку неровных краев цветы выглядели трогательно-беззащитно.
Анны в кафе не было.
- Она уволилась, - с усмешкой глядя на цветы, произнесла огненно-красная, явно радуясь, что цветы не попадут по адресату.
- Уволилась? Когда?
- Дня четыре тому назад.
Я был оглушен и подавлен.
- А вы не могли бы дать мне ее адрес или хотя бы телефон?
- Конечно нет. Во первых, в наше время никто никому не дает чужих телефонов, а, во-вторых, у меня его элементарно нет. Вы конечно можете попытаться поговорить с директором, но после всего того, что было, я очень сомневаюсь, что она вам его даст.
- А что было?
Девушка взглянула на меня и дернула плечами:
- Крупная недостача.
Оставив цветы на столике, я вышел из кафе. День выдался хмурым и сырым. Как две капли воды похожим на мое настроение. Я направился к Невскому и, выйдя на увешанный рекламами и от того напоминающий рождественскую елку проспект, зашел в Дом Книги. Сейчас я куплю книгу и, придя домой и позабыв обо всем, погружусь в мир чужих чувств, мыслей и…Словно наткнувшись на колдобину, бравая было мысль стала понемногу сбавлять обороты и наконец застопорилась, чтобы , прокрутившись вхолостую, через некоторое время выдать мне нечто совершенно неожиданное. Купив книгу, тем самым я автоматически покупаю себе билет, в соответствии с которым должен отправиться в пространство, не имея никакой уверенности в том, что оно не только может мне не понравиться, но и будет представлять потенциальную опасность. Большинству кажется, что книга – явление совершенно безобидное, уж во всяком случае не способное причинять зло явление культуры. Заблуждение! Книги оставляют невидимые, но весьма и весьма явственные отпечатки, в соответствии с которыми порой меняется маршрут судьбы. Влияние на судьбу, отпечатки! Да если б было можно одним глазком подсмотреть, какой густой паутиной волн мы окутаны! Мобильная связь, Интернет, множество источников, излучающих волны разной конфигурации, структуры, направленности. Кроме того мы и сами представляем собой излучающе-поглотительный прибор: токи крови, нервные импульсы, волны мозга – все это несомненно взаимодействует с внешними волнами, генерируя новые образования и разрушая старые. Куда уж тут книгам! И все же печатный станок – явление совершенно особенное, стоящее особняком в ряду других даже самых гениальных человеческих изобретений. И потому воздействие книги на человека, пожалуй, нельзя сравнить ни с чем. В действительности все не так: еще не родившаяся моя собственная книга давала знать о себе подобно тому как дает о себе знать эмбрион, переворачиваясь в материнском чрева.
Три следующих дня я был счастлив. Я писал много и увлеченно, автоматически перекусывая на ходу, порой забываясь сном на пару часов, чтобы, проснувшись, вновь ощутить послушный шепот клавиатуры. На четвертый день, дописав очередной фрагмент, я совершенно неожиданно ощутил, что ощущение счастья как-то незаметно ушло, растворилось, уступив место невесть откуда взявшемуся ощущению вины. Откуда взялось это чувство, оставалось только догадываться. Вина непременно подразумевает неизбежность наказания. В противном случае - то есть при отсутствии у нас перешедшего из условного в безусловный рефлекс ожидания наказания – чувство вины никогда бы не возникло и, следовательно, потеряли бы всякий смысл любые запреты.
Пожалуй, впервые за всю свою сознательную жизнь я обрел свободу. Я могу делать то, что хочу, получая при этом деньги, достаточные для того, чтобы обеспечить себя и вносить существенную часть в семейный бюджет. Мне не нужно вставать каждое утро по будильнику, толкаться в метро по дороге на работу, раздражаться сослуживцами, одним словом, делать то, что делают, считая это абсолютно нормальным, миллионы моих сограждан. Несколько часов в день за письменным столом – вот плата за свободу. Но откуда же это странное, невесть откуда взявшееся ощущение собственной виновности? Кто и когда внушил мне эту гаденькую мысль, сводящуюся к тому, что если ты не заплатил за свою свободу, значит получил ее незаконно? Свободу, как и женщину, надлежит завоевывать – вот что мелочно копошится где-то в глубине моего сознания. Мужчина просто обязан быть завоевателем, ну на крайний случай – игроком. Обязанность эту диктует какой-то рядовой ген, один из тысячи, возникших на заре человеческой истории и полагающий (если допустить, что ген может что-то полагать), что имеет право управлять нашим поведением. Уж не знаю почему, но этот ген не давал о себе знать вот уж как с добрый десяток лет, освободив меня от побуждения отправляться в крестовые походы. И вот проснулся, побуждая меня к действиям.
В век информационных технологий многое из того, что ранее казалось невозможным, решается достаточно просто. Пустив в ход все имеющееся в наличии обаяние, мне удалось узнать у директора кафе фамилию Анны. Теперь вся надежда на компьютерную базу данных из тех, что продаются едва ли не в каждом переходе метро. Такого рода базы содержат в себе данные о всех зарегистрированных жителях мегаполиса, их адресах и телефонах. Мне повезло: фамилия у Анны была довольно редкая, к тому же год рождения вполне соответствовал моим представлениям об ее возрасте. Осталось лишь убедиться в том, что информация верна.
- Вот уж не думала, что вы станете меня разыскивать…
- Что вы делаете сегодня вечером?
- Вечером?
Такое ощущение, что ее вопрос застал ее врасплох. Я терпеливо ждал ответа.
- Алексей, ведь вы обо мне ничего не знаете…
- Вы замужем? – Вот так с места в карьер, в полном соответствии с программой проснувшегося гена.
- Нет, - ее голос прозвучал несколько удивленно.- Я облегченно выдохнул.
- Но видите ли…
- Анна, быть может, вы все-таки найдете для меня часок?
- Хорошо, - отрывисто произнесла Анна. – Хорошо! Завтра в шесть. Вы знаете адрес?
- Знаю. Буду с нетерпением ждать завтрашнего дня..
Квартира, в которой я оказался, выглядела так, будто кто-то приложил все усилия к тому, чтобы она приобрела нежилой вид. Голые стены с потертыми местами обоями, почти полное отсутствие мебели – все это создавало тягостное ощущение заброшенности. Анна в молчании провела меня на кухню, имеющую столь же плачевный вид, что и комната. За столом, плотно прижавшись друг к другу, сидели две девчушки лет пяти-шести с совершенно одинаковыми личиками . При моем появлении они хором поздоровались, с любопытством глядя на меня. Отправляясь в гости, мне и в голову не пришло купить торт или что-нибудь в этом роде. Кретин!
- Познакомьтесь, это Аня и Жанна, - обратилась она ко мне, - а это - дядя Алексей, мы с ним вместе работаем.
Девочки одновременно кивнули.
Анна разлила чай, и девочки, положив в кружки изрядное количество сахара, принялись уплетать булку. Что ожидал я увидеть, напросившись в гости к Анне? Все, что угодно, только не ее дочерей. Признаться, такого я не ожидал. Несколько минут прошло в полном молчании. Две пары внимательных темно-серых глаз, не отрываясь, глядели на меня, казалось, сканируя мысли. Впрочем, сканировать было нечего: мыслей вовсе не было.
- Извините, что напросился к вам в гости. – Я старался держаться естественно, но сознавал, что это не особенно получается. Анна по-прежнему молчала. – я слышал, у вас неприятности на работе?
- Уже нет. Просто подвернулось кое-что получше.
- У вас чудесные девочки. Близняшки? – Анна подмигнула малышкам, которые тут же принялись прыскать от смеха.
- Идите в комнату, поиграйте!
Девочки встали и, хихикая, выбежали из кухни.
- Как движется ваш роман?
Что ж, до сих пор болтовня всегда помогала мне избавиться от напряжения. Не найдя ничего лучшего, я принялся пересказывать свое творение. Анна слушала внимательно, будто вдумывалась в каждое произносимое мною слово.
- Вы перевоплотились! – наконец произнесла она.
Я вспыхнул. Опять перевоплощение!
- Простите, что заговорила об этом…Вам неприятно. - Анна в считанные секунды зажалась, будто свернулась в точку. Огонек интереса, горевший в ее глазах, бесследно исчез.
- Сколько лет вашим малышкам?
- Шесть. Летом будет семь.
- Значит, в следующем году - в школу?
Анна кивнула. Я до болезненности остро ощущал, что должен что-то сказать.
- А знаете что…Давайте сходим в кино, все вместе.
- В кино?
- Ну да, в кино. Я вас приглашаю. Еще не поздно, выберемся на Невский, и там что-нибудь придумаем. Девочки будут рады.
- Да, но….
- Решено, мы идем, - главное не дать Анне возразить, - Аня, Жанна!
Я где-то читал, что мысль о том, чтобы однажды начать жизнь с чистого листа хотя бы один раз в жизни посещает каждого. Если следовать логике, согласно которой человек есть сумма мира, и вычесть из этой суммы его прошлое ( какую-то совершенно фантастическую производную из прошлой истории этого самого мира), получится невесть что, дикая абракадабра иррациональных чисел. Я автоматически крутил ложку в пустой чашке из-под чая, ожидая, когда Анна с девочками переоденутся. А мысли все вертелись в моей голове, однообразно повторяясь как мантры на молитвенном барабане.
Именно в кино я вдруг со всей отчетливостью понял, что влюбился. Ничего необычного в том, что мужчине нравится та или иная женщина нет: такова природа, диктующая свои законы. И все же я пытаюсь ответить себе на вопрос: почему именно она. И естественно не нахожу ответа. Потому что на подобные вопросы ответов просто не существует. Но как бы там ни было, любой ход развития наших отношений ( а я прокрутил в голове несколько вариантов) будет непременно натыкаться на огромное множество проблем. Потому самым правильным было бы остановиться. Пока не поздно.
Мы хрустели поп корном, запивая его кока-колой. Девочки, худенькие, с жидкими соломенного цвета волосенками, сидели обнявшись, отчего-то напоминая сиамских близнецов. Я взял руку Анны в свою ладонь и принялся медленно ощупывать каждый палец, словно желая найти в этой руке разрешение мучающих меня вопросов.
Парадоксально, но мучительное сознание собственной несуществующей вины продолжало усиливаться, все более завладевая моими чувствами. Перебирая ее пальцы, я старался не упустить каждый изгиб ее ладони, хранящий о ней информацию, чтобы потом приняться за сочинение истории, которая – как я сам прекрасно понимал – не будет иметь ничего общего с жизнью настоящей, реальной Анны.

Продолжение следует.