Иезекииль скоро возвращается, с удивлением сообщает муж. Еще не дослушав фразы, я чувствую, как в легких образуется воронка, втягивающая весь имеющийся в наличии воздух. Ни вздохнуть, ни выдохнуть. Он, кажется, не обращает внимания и продолжает что-то бубнить, прикидывая версии. Каждый раз в том равнодушии, с которым он произносит это имя, – Иезекииль, Ие-зе-ки-иль, И-е-з-е-к-к-и-и-л-ь – мне чудится подвох и мстительное злорадство. Много лет я ощущаю пульсацию бездны где-то под сердцем, когда он вдруг, будто бы невзначай, заводит разговор о далеком сыне Сиона.

И сама собой наводится на резкость странная картинка: как-нибудь во время такого разговора буквально на полуслове его интеллигентное восточное лицо вдруг преобразится в мертвую азиатскую маску с трещиной посередине. Сотни лет цивилизации в мановение ока обратятся в дым. И я сразу угадаю собственную участь в белых зрачках, отражающих ход времени в обратную сторону.

Сильные руки железным обручем сомкнутся на моей дряблой шее. Как цыпленка, меня сорвут с земли и кто-то на китайском ласково поинтересуется : а как ты ему давала сука? Задыхаясь и чуя жопой, что вот он писдец, каким-то образом найду в себе силы удивиться: какая хуй разница, как давала, если ты меня сейчас убьешь?

Жизнь напоминает хождение иногда мутных, иногда прозрачных вод на сушу, а потом обратно. В этих толщах, важно отмеряющих положенные расстояния, нет ничего от плоской походки нашего мира, законов, вежливого лицемерия, культуры и безопасности. Они берут, что хотят и никогда ничего не отдают назад и взамен, кроме причастности и цикличности. Бесполезно врать океану: он так же не поймет твоего вранья как не возьмет в расчет твою правду. Чтобы выжить, когда он забирает тебя, надо просто им стать. А это значит, что скрывать бесполезно. Ты ведь его часть, волна, которую он запускает на песок, а потом с тяжелой одышкой наблюдает за ее легкомысленным, извилистым ходом.

Но ты скрываешь большую часть жизни, что с этим мучительным древним именем И-е-з-е-к-к-и-и-л-ь тебя связывает нечто большее, чем легкий полупоклон или дружеский поцелуй в фойе провинциального театра.

Мой вечный семитский младенец, помнишь, как я прижимала твою васильковую голову к своему, лону, перепаханному татаро-монгольской конницей? Как хохотала, когда ты с колченогой лестницы тихонько заглядывал в мои покои и протягивал миниатюрную алую розу. Ты напоминал давшего обет безбрачия монаха в эти моменты. На самом деле, эту крепость давно разорили, разграбили и развеяли по ветру полчища гуннов. Ты надеялся, что карликовая береза приживется там, где почва пропитана золой и кровью и уже тысячелетия отзывается гулом не знающих пощады копыт.

С тобой я чувствовала себя вагонеткой Павки Корчагина, нагло развалившейся на ржавых рельсах. Полуслепой, туберкулезный юноша, которому было не под силу управляться с этой чугунной жопой, все же в напряжении всей своей веры в светлое будущее, рывком ставил ее на попа и опорожнял. Ты выгружал из меня все, что опутывало меня долгом, назиданиями родственников, страхами стать плохой женой и матерью.

А океан все так же безмятежно катил свои воды, находя покой в мерности приливов и отливов. В своей безбрежности он не замечал, что волна, которую он всегда первой посылал на сушу, в иные моменты вдруг начинала забирать против течения. Но каждый раз упрямо догоняла общий шаг. А потому ее короткие заплывы не должны были, не могли, я верю, беспокоить гигантское тело.

Однажды ты почти наткнулся на нас. Мы резвились, как испорченные дети, в семейной спальне, а ты забыл что-то дома и забежал в обеденный перерыв. Я знаю, что ты ничего не заметил, хотя долго стоял и смотрел, как мы испуганно жались друг к другу в кровати. В другой раз на дне рождения друга я, изрядно перебрав, прямо в квартире уединилась в сортире с этим волшебным именем Иезекииль. Ты ничего не понял, хотя и стоял под дверью все время, пока мы жадно вгрызались друг в друга. Самый опасный момент был, когда мы занялись любовью на том же диване, на котором с боку примостился и ты. Ты смотрел телевизор, а я не в силах сдержаться, глотала, захлебываясь, вековую печаль народа из пустыни. Но ты так увлечен был любимой программой «Это вы можете», что не нашел времени глянуть в нашу сторону.

- Иезекииль возвращается,- говоришь ты и смотришь на меня глазами испуганной сливы.

Ты что-то хочешь сказать, милый? Так скажи уже, наконец, если догадываешься! Но нет, губы ходят легко, а взгляд как будто бежит через ромашковое поле. Конечно же ты ни о чем не знаешь, иначе я давно уже лежала бы бездыханная в монгольских степях, разорванная надвое мохнатыми лошаденками.

И-е-з-е-к-к-и-и-л-ь, я мысленно пересчитываю ступеньки имени, проверяя каждую из них на долготу резонанса. Ты подарил мне сладость предательства. Предательство – это ведь тысячелетняя мудрость твоего народа, правда? Вы дорожите ею, как дарами духа. Твой отъезд был ничем иным, как прошитым в генах предательством не только по отношению ко мне, но и изменой стране, когда-то приютившей твоих предков. Давшей им возможность обрести себя, достоинство, расплодиться и принести клятву верности великой империи. Принести, чтобы в момент, когда она нуждалась в помощи, ее нарушить. Но двойная измена была слишком малой жертвой на алтарь Иеговы. Ты должен был еще посеять ядовитые ее зерна в моей душе. Чтобы было, с чем предстать перед Господом в час последнего испытания. Ваше беспокойное племя и по сей день хранит верность одному великому делу – предательству, отточив его мастерство до совершенства в Иерусалиме в ночь перед Голгофой.

Милый тихонько массирует мне шею, снимая накопившуюся за день усталость. Ну что мне за дело до этого еврейского имени? Пусть даже и дрожат колени, пусть ходуном ходит сердце. Я люблю приливы и отливы. Я не чувствую себя вправе нарушать их заданный природой ритм. Я – давно бабушка, уже даже не человек, а праматерь, хтоническое божество. Но, Боже мой! Испытать еще раз эту щемящую муку, прикосновенность к тяжелой поступи тысяч людей, сорок лет вбивших свои ступни в каменную почву пустыни!

И-е-з-е-к-к-и-и-л-ь , я не замечаю, как произношу вслух это имя, дышу, молюсь им в полный голос. Дыхание сбивается.   Слезы потоком сходят по щекам, вливаясь в бесчисленные реки тоски всех дочерей Евы, когда-либо рождавшихся и рожавших. Я cнова вжимаю твою васильковую голову в лоно, втягивая твою еврейскую лысину в самую глубину. Туда, где ты сможешь свернуться калачиком и уберечься от невзгод, уготованных твоему народу твоим же свирепым Господом. Но к желанию укрыть от опасности я прибавлю и немного плотской корысти. Пусть мой заасфальтированный временем бутон еще хоть раз дрогнет, покроется порочной росой и, добравшись до вершины, развалится комьями чернозема. Теперь уж навсегда.    

 Руки, массировавшие шею, внезапно замирают, как будто сочувствуя. А потом превращаются в железный обруч и кто-то по-китайски интересуется: а как ты ему давала сука? Ну, какая хуй разница, милый? успеваю подумать я напоследок, давала, как все. Вариантов не так, чтобы очень много.