«Смерть — это маленький мусорщик, тихий, как мышь.
Он ездит в общественном транспорте
и никогда не скажет ничего интересного».

Тибор Фишер «Пальчики оближешь»

1.

Нельзя прожить жизнь и ни разу не получить кулаком в челюсть. Это было первое, о чем я подумал, отрываясь от земли. По всем законам физики, мое тело должно было двигаться по отрицательной параболе с конечной точкой на кафельном полу сортира в трех метрах от первоначального положения. Восемьдесят килограмм моей материальной составляющей так и сделали — не в моей компетенции высказывать недоумение по поводу гравитации. Я летел, и целое мгновение мусолил ту философскую банальность. Сказать откровенно, не первый раз в своей практике я обращался к подобному автотренингу. Потому что моя физиономия помнит отпечатки трех сотен кулаков.
В полете меня развернуло, так что я грохнулся на бок, сильно ударившись правым локтем и успев подложить под щеку левую ладонь. Иначе, я выплюнул бы несколько зубов, хотя один все равно выплюнуть придется. Это было второе, до чего я додумался, ощупывая языком ротовую полость на предмет повреждений. Наручные часы на левом запястье находились в пяти сантиметрах от моего лица, я скосил на стрелки глаза, пытаясь сфокусировать зрение на таком коротком расстоянии, и отметил, что времени осталось полторы минуты — вполне достаточно, чтобы успеть сломать мне пару ребер.
У меня заурядная и скучная работа, но иногда в ней появляются интересные моменты, — это было третье, о чем я подумал, считая удар в челюсть точкой отсчета. Следом я заключил, что слишком много мыслей лезет из моей головы, за интервал времени в пару секунд. Я давно заметил, что моя голова работает лучше, если ее немного встряхнуть. Но инстинкт самосохранения пресек поток внутреннего монолога — он уверял, что в данной ситуации надо не мысли генерировать, а отползать в сторону, пока тяжелый ботинок не постучался в почку. Так я и сделал. Перевернулся на живот и пополз к унитазу. Наверное, я собирался за ним спрятаться.
Отползая, я думал о том, что удар, который мне отвесил верзила, заслуживает быть помещенным в коллекцию. Такие удары можно собирать, как марки, монеты, или что там еще коллекционируют… Яркий, правильный, без единой лишней детали. Сразу чувствуется, что человек, обладающий способностью к таким хукам, не разбрасывает их направо и налево, но всегда абсолютно точно знает, кому и зачем тот хук предназначается. Так что данный инцидент можно рассматривать, как дань уважения. А можно, как наказание за глупость. Вот в чем причина: глупость — это грех, до которого человек додумался сам. Не Господь. В списке смертных грехов она не фигурирует. Потому то я глупостью и злоупотребляю — не в силах посягнуть на запреты божественные, я с удовольствием посягаю на запреты людские. С моей однообразной работой это хорошее развлечение, хотя начальство (если прознает) за подобные выходки по голове не погладит.
— Ну что, еще будут наставления? — с угрозой спросил верзила.
Я перевел себя в сидячее положение, прислонился спиной к унитазу и потрогал пальцами челюсть. Немыслимо, но она оказалась крепче, чем предполагалось — хук ее не сломал и даже не вывихнул! Хотя, к чему патетика? Если бы эта челюсть была менее прочна, моя коллекции первоклассных хуков не насчитывала бы двести тридцать восемь экземпляров.
— Хороший удар, — похвалил я довольно искренне и поспешно добавил, дабы верзила не успел сменить гнев на милость, — но ты, баран, так ничего и не понял! Да, я вижу, что слово у тебя не расходится с делом, и мое тебе за это уважение. Только, видишь ли, времени у тебя осталось меньше минуты, а ты тратишь ее на физические упражнения, хотя впору позаниматься умственными, а то и духовными!
— Я смотрю, с первого раза ты не понимаешь, — он сделал шаг в мою сторону. — Я ведь и убить могу…

Явился в этот бар я пятнадцать минут назад. Опоздал немного, планировал быть пораньше. Что тут поделаешь — пробки. Если транспортные коммуникации — артерии города, то автомобильные пробки — их тромбы.
Я умостил свою задницу на высокий табурет у стойки и с надеждой посмотрел на бармена — бесполезно, он меня не замечал. Я не обиделся, я уже привык, что бармены, кассиры, продавцы, секретарши etc — одним словом обычные живые люди, не воспринимают меня, как раздражитель зрительных нервов. Так что я решил не затягивать игру в гляделки и обслужить себя сам. Я встал, зашел за барную стойку, снял с полки стакан и бутылку текилы, и вернулся на место. Я успел пропустить три порции, прежде чем бармен с удивлением обнаружил сие беззаконие — он молча таращился на початую бутылку и стакан рядом с ней секунд десять, потом настороженно оглянулся по сторонам, наконец, сгреб все и спрятал под стойку. Меня он так и не заметил, но четвертую порцию мне уже не хотелось, потому я сосредоточил внимание на «клиенте».
Он сидел за столиком в десяти метрах от меня и хлыскал водку, занюхивая ее лимоном. У моего «клиента» было больное сердце, и узнал он об этом совсем недавно. По этому поводу и пил, хотя врачи ему строго настрого запретили. Впрочем, в случае с моим «клиентом», медицина ему все равно бы не помогла. Медицина ведь только думает, что спасает людей, на самом деле все гораздо сложнее. В нашей работе, например, тоже бывают огрехи — ничего идеального не существует, но по сравнению с медициной мы атомный хронометр, по которому весь мир сверяет часы.
Я, не спрашивая позволения, умостился за его столик, и пристально так на «клиента» уставился.
— Проблемы? — спросил крепыш, спокойно выдержав мой взгляд.
С сердцем такая ерунда — если оно больное, чаще всего по внешности его обладателя этого не определить. Вот и «клиент» мой — мужчина тридцати шести лет, рослый, с развитой мускулатурой и крепкими кулаками, кто догадается, что в кармане у него пузырек нитроглицерина?
— У кого? — в свою очередь спросил я и взглянул на часы.
— У тебя. Чего вылупился?
Времени оставалось семь минут, потому я решил пропустить вступление и сразу перейти к сути:
— Наверное, грустно прожить жизнь в спортзале, чтобы в один прекрасный момент узнать, что твое сердце никуда не годиться, и что отныне тебе ничего нельзя поднимать тяжелее килограммовой гантельки?
Брови моего «клиента» поползли на лоб.
— Ты кто такой?
— Мое имя? Зачем оно тебе? Вернемся лучше к тебе, потому как времени осталось не много, а мы еще ни к чему не пришли. Итак… После такой новости ты понимаешь, что тебе даже сексом нельзя заниматься по-человечески, без боязни, что сердце не согласится с оргазмом и пошлет своего хозяина куда подальше. Легкая пробежка может отправить тебя в реанимацию. Стресс, не напрягаясь, способен уложить тебя в деревянный ящик. Резкая смена климата — и ты склеил ласты. Приснился ночью кошмар — и ты дал дуба. Признай — одной ногой ты уже в могиле. Самое время подумать о том, как ты прожил эту жизнь, чего сделал хорошего, как много набедокурил, и построить гистограмму совершенных грехов, чтобы определить с какого начинать каяться. Который из семи ты любишь больше всего?
Удивление в глазах моего «клиента» гасло, взамен проявлялась злость. Голос стал больше походить на рык.
— С какой это радости я должен тебе исповедаться?!
— Вполне возможно, что тебе больше некому будет исповедаться. С твоим сердцем ты можешь не протянуть и до завтрашнего утра. Или до вечера? Как думаешь, много у тебя времени? Ultima forsan,* — как писали на церковных башенных часах в средние века.
— Проваливай отсюда, придурок!
За соседними столиками народ начал оглядываться, перешептываться и показывать на моего «клиента» пальцем. С ними я был согласен — верзила и в самом деле вел себя агрессивно.
— Не делай поспешных, к тому же неверных выводов, — посоветовал я ему. — Во что я тебе скажу: забудь про злобу, у тебя нет на нее времени.
Верзила схватил меня за отворот пиджака.
— Обычно я так долго не терплю, — процедил он, пытаясь убить меня взглядом.
Сознаться, от такого взора — бык, готовый кинуться на плащ матадора, не меньше — у меня мурашки по коже бегают, вот и тогда я почувствовал, что спина начинает потеть. Но что поделать — раз уж я ввязался в эту глупость, надо было доигрывать спектакль до конца.
— Может быть, поэтому у тебя и проблемы с сердцем? Знаешь, нервы на нем сильно сказываются. И потом, видишь ли, уважаемый, я не могу никуда деться — в данный момент я на работе…
Я хотел было еще раз попытаться ему объяснить, что он попусту тратит время, которое мог бы потратить с большей пользой, но верзила приподнял меня над стулом и придал ускорение в сторону туалета. Я едва устоял на ногах. Как только я переступил порог сортира, он захлопнул за собой дверь и подарил мне тот великолепный хук.

Я улыбнулся. Нет, вы послушайте, что говорит эта тупица! Убить меня! Тавтология. Ну да времени развивать тему словесного каламбура моего «клиента» уже не оставалось — стрелки отчаянно тикали в направление развязки.
Я поднялся на ноги, отряхнулся, скрестил руки на груди и подарил своему клиенту последнее, что еще можно было успеть ему подарить — взгляд глубокой скорби по никчемному болвану, который прожил жизнь зря и ничегошеньки в ней не понял.
— Ты не можешь меня убить, — доверил я ему одну из своих тайн.
И вот он — миг трагической развязки этой короткой, но емкой пьесы! Я закинул правую руку за спину, а запястье левой поднес к лицу, так, чтобы часы были в поле зрения, приподнял подбородок, и не сводил с верзилы глаз. Голосом конферансье, объявляющего знаменитейшего актера, я произнес:
— Як Вениамин Гаврилович, ты умрешь через шесть, пять, четыре…
На третьей секунде мой «клиент» вдруг согнулся, в его глазах отразились ужас и боль.
— Кто… ты?.. — прохрипел он.
— Меня зовут Танатос 78, — больше не было смысла скрывать от него правду, которая ему все равно не понадобится. Так всегда в жизни — ищешь что-то, ищешь, а потом находишь и оказывается, что оно тебе сто лет не нужно. Иногда меня успевали спросить, почему 78? На это я отвечал: потому, что есть и Танатос 77 и Танатос 79. И это была чистая правда.
Верзила уже стоял на коленях, уткнувшись лбом в кафельный пол. Странная штука жизнь — минуту назад он гепнул меня мордой об эту обоссанную плитку, а теперь сам бил ей челом. С людскими жизнями всегда так — никогда не знаешь, что ждет тебя за поворотом.
На последней секунде мой «клиент» выудил из кармана пузырек нитроглицерина, но тут же выронил. Белый бочонок с лекарством неторопливо покатился к унитазу. Наверно, тоже хотел от кого-то спрятаться. Впрочем, лекарства бы все равно не помогли. Если в Книге Судеб напротив твоего имени стоит дата и время (а появляется она там не в момент рождения, но на протяжении жизни), никакая пилюля тебе уже не поможет. Увы.
Верзила замер, и плавно завалился на бок. Финальная сцена в момент завершения. Можно опускать портьеры и гасить юпитеры.
Дверь туалета открылась, парень уставился на лежащего человека, нерешительно приблизился, потрогал за плечо, сказал «эй», убежал. Через минуту здесь собралось уже пять человек.
— С ним и в зале было что-то не так, — делился впечатлением один из них. — Он разговаривал сам с собой и дергал руками, словно хотел кого-то схватить…
— Может, почуял Смерть…
Я улыбнулся. Зачем меня чуять? От своих «клиентов» я не прячусь.
Я достал из внутреннего кармана ежедневник и напротив троесловия «Як Вениамин Гаврилович» поставил галочку. Ниже располагались еще два имени — мой объем сегодняшних дел.
Такая вот работенка. Чуть-чуть статист, немного клерк, самую каплю душеприказчик. Распространенное заблуждение, будто наш брат является, дабы кто-то умер раньше положенного срока не верно в корне. Наше дело засвидетельствовать, что реальные события не расходятся с Книгой Судеб. Всего то. Я же говорил — скучное и однообразное занятие. Если бы не эти маленькие спектакли, которые я себе втихаря от начальства позволяю, можно было бы свихнуться прямо на рабочем месте. Мы даже души умерших не трогаем — этим занимается отдельная служба.

2.

Я сидел на парапете девятиэтажки, свесив ноги в тридцатиметровую пропасть, и смотрел, что делается внизу. Там ничего особенного не делалось. Легкий ветерок заставлял дрожать листья тополя, чуть дальше носились по проспекту разноцветные автомобили. С такого расстояния они казались игрушечными. В жизни всегда так — чем больше отдаляешься от предмета, тем меньше этот предмет имеет над тобой власть. Что это — метафизический закон о взаимодействии живой и неживой материи?
Я болтал ногами, генерировал ответы на этот никому не нужный вопрос и старался попасть плевком в прохожих, если они оказывались подо мной. Впрочем, целился не очень тщательно — постоянно промазывал. Нормальный ответ тоже не придумывался. Очевидно, по той же причине, что и с плевками — их владелец особенно не старался. Да и зачем отвечать на идиотские вопросы? Достаточно сказать: не знаю, но вопрос хороший. Тем самым ты остаешься как бы интересным собеседником, и ограждаешь себя от необходимости искать ответ на глупый вопрос.
Таким вот образом я убивал время, потому что моя «клиентка» опаздывала. Я уже забеспокоился, что она просто перепрыгнет парапет в последнюю секунду, лишив меня без возможности занять пару минут милой болтовней, которые я жду всегда с таким нетерпением. Но она не стала отходить от классической схемы, по которой полагалось выйти на последний рубеж — границу жизни и смерти, и собрать энное количество зевак. Самоубийство — это же спектакль, а каждому актеру нужен по крайней мере один зритель, иначе действо теряет смысл. То есть, не смысл, а драматизм и пафос.
Она забралась на парапет.
— Хорошая погода, верно? — задал я невинный вопрос.
Моя «клиентка» чуть не оступилась. Она уставилась на меня широко раскрытыми глазами, не в силах понять, откуда я взялся.
— Не пугайтесь ради Бога, — попросил я. — А то вы свалитесь раньше, чем положено.
На ней было тонюсенькое платье, и ветер обклеил им ее стройное точеное тело, зачесал назад подол и волосы. Готов поклясться, час назад она приняла душ и надела чистое белье. От нее даже пахло духами. Это же так символично — свидание со Смертью. Эта мысль была мне приятна, но девушка была совершенно не в моем вкусе. То есть, не в плане сексуальности и телесного притяжения — с этим то все было как раз в порядке. Просто, во-первых, в ее лице уже не было жизни, ее глаза умерли задолго до того момента, когда она отважилась на самоубийство, а я предпочитаю живые натуры, фонтанирующие энергией. А во-вторых, за такую выходку я отправлюсь в долгий отпуск ниже, чем центр Земли. Так что «свидание со Смертью» для моей «клиентки» станет совершенно не тем, чего она ожидает. Ни тебе романтики, ни высоких переживаний — бумц, и от тебя кровавая клякса. Ничего более.
— Вы не остановите меня, — уверенно заявила юная особа и опустила взгляд к подножию пропасти.
Там уже собралось целых два зрителя. Один стоял, запрокинув голову и указывая на нее пальцем, второй прижал к уху ладонь, должно быть, звонил по сотовому телефону.
— Боже упаси! Я и не собирался вас останавливать. Скажу вам больше — я не имею право вас останавливать. И даже еще больше — у меня не получится вас остановить, потому что дата вашей кончины прописана несмываемыми чернилами в Книге Судеб. А это значит, что теперь даже вы сами себя не сможете остановить. Просто потому, что вы уже мертвы. Вы умерли для этой жизни давно, и теперь ваше тело попросту догоняет свою кончину. А моя задача засвидетельствовать этот кульминационный момент.
Я взглянул на часы. У нас оставалось пять минут. Распахнутые очи девушки снова обратили на меня свой взор.
— Вы повторили слово в слово мое… Кто вы? — законный вопрос.
— Меня зовут Танатос 78.
На секунду она задумалась.
— Я изучала греческую мифологию… Вы Смерть?.. Смерть — человек? — в этом вопросе должно было быть удивление, если бы не было столько безнадежности.
— Не знаю, — сознался я искренне, — но вопрос хороший. А человек — это Человек?
— Не так я себе представляла Смерть, — мой вопрос она бессовестно проигнорировала.
Вот она людская природа — даже на смертном одре человек остается эгоистом.
Зрительный зал увеличился на пять ротозеев. Тип, который минуту назад звонил по телефону, теперь смотрел то на мою «клиентку», то оглядывался на автостраду. Очевидно, он вызвал службу спасения, или милицию.
— А как вы меня представляли? Я должен был захватить косу? — я говорил с улыбкой. Почему, собственно, я не мог позволить себе легкое издевательство?
— А она у вас есть? — пришлось отметить, что этой особе палец в рот класть не следует. Она продолжила равнодушно, — хотя, какая разница… Символом больше, символом меньше…
Часы напоминали о скоротечности времени — оставалось три минуты.
— Сегодня вы, наконец, обратите на себя внимание, — заверил я свою «клиентку». — Смотрите, даже милиция пожаловала.
К группе ротозеев подъехал УАЗик ППС, стражи порядка в количестве трех человек выбрались из машины и обратили свои физиономии к моей «клиентке». Ничего больше они не предпринимали. Очевидно, решили ограничиться работой сходной с моей — засвидетельствовать кончину, чтобы потом вписать ее в свои протоколы. В свои игрушечные Книги Судеб.
— Сознайтесь, вам приятно, что люди наконец-то воспринимают вас не так, как обычно? — признаюсь, я сознательно толкал девушку на исповедь. Спектакль ведь должен иметь драматизм.
Она молчала ровно пять секунд, потом ее прорвало:
— Я не знаю своих родителей. Мне говорили, что меня нашел милицейский патруль в мусорном баке. Мне тогда было от силы три-четыре месяца. Если бы я не орала, то и они бы не обратили внимания.
Я отметил, что воли к жизни в младенчестве у моей «клиентки» было гораздо больше. Это нормально — в грудном возрасте люди попросту не знают, что такое сломаться.
— Потом детский дом. В тринадцать лет я потеряла девственность и совсем не по своему желанию. Каждую ночь нас сдавали в аренду наши же охранники. Всех, кто хоть отдаленно напоминал женщину. В шестнадцать лет я уже была стерильна, потому что перенесла кучу венерических болячек. Материнство мне заказали раз и навсегда. В семнадцать я покинула эту дыру, в надежде, что мое тюремное заключение закончилось, и теперь, наконец, начнется новая жизнь, полная радости и… тепла. Выходного пособия хватило на билет в плацкартном вагоне в один конец до города, о котором я мечтала, как об Эдеме. Но оказалось, что если у тебя нет денег, то ты совершенно никому не нужна. Ты можешь лечь на тротуар и подохнуть с голоду, а если кто-то и протянет тебе бутерброд, то это будет пятидесятилетний мужик с проплешиной на голове и пивным пузом, который надеется, что ты ему отсосешь, как только очнешься от голодного обморока. В жизни изменилась обстановка, но совсем не изменился принцип — меня по-прежнему сдавали на ночь, только теперь я за это получала деньги, и могла снять комнату в общаге, да поступить учиться. Сейчас мне двадцать два года и у меня нет будущего. Потому что мое прошлое кошмар, и настоящее едва лучше. Да, я хочу собрать побольше зрителей, потому что я их всех ненавижу! Потому что никто из них никогда не относился ко мне по-человечески!.. Я хочу ляпнуться об асфальт, и заляпать их своим дерьмом и кровью! Мерзкие твари! Ублюдская жизнь! Ну а ты, хренова Смерть, какого черта ты явился на мою кончину?!
О, какой накал страстей! Апофеоз действа достигал кульминации. Но, извини, юная леди, первая роль все же остается за мной — мой спектакль, мне и решать.
— Было бы странно встретить Смерть в отсутствие оной, вы не находите?
Я улыбнулся и перевел взгляд на часы — у меня оставалось всего сорок пять секунд. В пору было поторопиться.
— Mores cuique sui fingunt fortunam, — голосом Римского Папы возвестил я.
Она молчала секунду, потом ответила:
— Даже перед самым Концом меня попускает моя же Смерть… Что, мне надо было всю жизнь учить латынь?!
— Это переводится, так: каждому человеку судьбу создают его нравы. Я не могу похвастаться глубоким пониманием Закона Жизни, но даже та малость, которую я понимаю, говорит мне следующее: человек не может и не должен жить, не имея воли к жизни. Иначе род человеческий попросту выродится. Ваша воля к жизни началась и закончилась в мусорном баке, когда вы орали, призывая о помощи. Как только хранитель правопорядка взял вас на руки, она иссякла. Вас приласкали, и она закончилась. Вас били — вы молчали. Вас насиловали — вы терпели. А с чего вы взяли, что все должно было само приплыть к вам на сияющем ковчеге?
— С того, что кто-то рождается, имея за своей спиной отряд нянек и сумму на счете, — я не совру, если замечу, что в ее голосе проступила злость. Наверное, это мой талант — вызывать у умирающих злость.
— Положим, это так. Но с другой стороны, вы никогда не задумывались, почему в королевских семьях такой большой процент смертности детей? Возьмите любую царскую династию и посмотрите на количество не состоявшихся царевичей и принцесс, ушедших из жизни в младенчестве. Вам все станет понятно — нет воли к жизни, нет и жизни. И потом, зачем смотреть на других? Чего вы там хотите увидеть? Как они воюют с жизнью? Но ведь этот опыт нужен только тем, кто борется, верно? А вы боролись? Вы убили кого-то из своих насильников, или хотя бы пытались это сделать? Хрен там! Вы плыли по течению канализационных сбросов, в надежде, что оно впадает в чистую реку с красивыми островами. И сознательно гнали от себя мысль, что так не бывает — река, в которую сбрасывается канализация, не может быть чистой изначально.
— А разве убийство — это не грех? — в ее голосе пронеслась нотка сарказма.
— А самоубийство разве не грех? Хотя все это не так уж и важно. То есть важно, когда речь идет о маньяках убийцах, к которым, вы не относитесь по определению.
Солнце клонилось к горизонту, наливаясь, словно глаз быка огненно-рыжим пламенем. Мой любимый цвет. Мои любимые оттенки.
Я взглянул на часы. Мы мило пообщались, но времени оставалось совсем чуть-чуть. Я перевел себя в стоячее положение и возвестил:
— Итак, Суиница Валентина Аркадьевна, вам осталось жить восемь, семь…
— А если я передумаю? — в ее возражении не чувствовалось силы и возможного упрямства, что только подтверждало теорию.
— Бросьте, сделайте в этой жизни хоть что-то сами. В противном случае за вас сделает это Рок. Порыв ветра, или карниз под ногами обвалится — ни Жизнь, ни Смерть не обманешь. Решайтесь, иначе даже ваша кончина будет пуком без запаха. Четыре…
— Вы чудовище… — безжизненно уронила девушка и шагнула вслед за словами.

Окончание следует.