Начало здесь: http://gonduras.org/index.php?a=1665#comms

Сначала прекратились посиделки с друзьями. По праздникам в доме стало тревожно, мать нервничала за столом – «Володя, тебе хватит уже!», норовила скорее подать чай, а случайные гости понимающе переглядывались. Потом вошла в обычай «весёлая неделя» - так Санька окрестил про себя неделю после получки. Отчим приходил домой поздно, еле ворочая языком, а в квартире поселялся неистребимый запах табака, перегара, какой-то кислятины и немытого тела.
Когда мать дежурила – было ещё ничего, терпимо. Санька уходил гулять, потом закрывался в своей комнате и спокойно засыпал с книжкой в руках. Он привык, что из-за стены до самой ночи доносится хриплый раскатистый голос Высоцкого и взрыкивание подпевающего пластинке отчима – «Я конечно вер-р-рнусь!!! Весь в др-р-рузьях и в делах!!!». Санька знал - отчим ходит сейчас по комнате вразвалку, отчеркивая каждую строчку песни резкими взмахами руки, словно гвозди кулаком забивает; и жесткое, затвердевшее лицо его в эти минуты – как на той огромной фотографии из «заветной» папки. Лицо Победителя, который обязательно будет Чемпионом!
Война начиналась, когда приходила с работы мать. Она перепробовала на отчиме всё, пыталась остановить его «и лаской, и таской», и «кодированием». Три года металась исступлённым маятником - от надежды к отчаянью и обратно. Без толку - один в поле не воин, а отчим…не то, чтобы он сопротивлялся – нет, тут другое было!
Он потерял главную цель - травма и возраст закрыли ему дорогу в большой спорт, а чемпиона из него так и не вышло; остальное стало мелким и неважным. Он спивался на глазах, из тренеров его перевели в массажисты, потом работы замелькали калейдоскопом - учитель физкультуры, проводник вагона, завхоз, грузчик…
И мать сдалась – выгорев дотла. Разводиться она боялась из-за квартиры, а отчим - обещал, но не уходил. Зато не стояло на месте время – и короткий женский век разменивался на недели без радости и месяцы без смысла. Жизнь медленно, но верно превращалась в пожизненное заключение…
В тупиках люди не становятся лучше. В тупиках растёт ненависть - в неё мать переплавляла память о счастливых первых днях, свою любовь и жалость, мысли о возможном, да так и несбывшемся. Теперь она взрывалась как порох - от одного вида пьяного отчима, от звука его голоса. И когда начинался очередной запой Саньке – как «рефери на ринге» - приходилось быть начеку, чтобы вмешаться вовремя и увести её ночевать в свою комнату.
Вечер наполнялся тоскливым, изматывающим ритуалом привычного скандала. За полночь гневный монолог матери завершался криком: «Скотина, ну когда ж ты уйдёшь-то от нас, а?!!! Ты ж мужик, ну как тебе сказать-то ещё, чтоб ты понял?!! Ну оставь нас, Володя – я прошу тебя!!!». Дальше она начинала плакать - громко, взахлёб и с причитаниями. Санька лежал на кровати, на всякий случай не раздеваясь, и внимательно вслушивался в этот плач.
Вспоминал и сравнивал. Оценивал и выжидал.
Главное – правильно угадать момент. Дать матери выплакаться в полный голос, а когда останутся едва слышные всхлипывания - зайти, взять её за руку и отвести к себе в комнату – слабую и безразличную. Если прийти раньше – она только отмахивалась от Санькиного «Мам, пойдем!». Даже сильнее заводилась: «Куда это я пойду из своей квартиры?!!! Пусть эта сволочь уходит! Слышишь, ты - скотина, алкаш несчастный?!!». Ещё хуже, если Санька опаздывал или засыпал, не дождавшись - тут бывало по-разному…
Мать, к примеру, могла в одном халатике выскочить на улицу - в стылую зимнюю темень. Тогда Санька наспех накидывал куртку, хватал с вешалки её пальто и, прихватив Туську, бежал на поиски. Он не раз слышал из-за стены: «Володя, пойми ты - я не могу так больше! Мне от такой жизни уже хоть в петлю лезь! Хоть под поезд бросайся!». Мало ли чего ей взбредёт, а железная дорога рядом; десять минут - и ты на путях. Да и поясок от халата на шею накинуть - большого ума не надо. Живи потом сиротой…
Глупый Туська ночные прогулки любил. Он считал их весёлой игрой, носился по пустынным улицам белой кудлатой пулей, разыскивая хозяйку; когда находил – сигналил заливистым лаем. На Санькины же крики мать почти никогда не отзывалась; стояла где-нибудь в темноте возле дерева, обняв себя за плечи, и молча дрожала.
Еще она могла кинуться на отчима и, вцепившись, колотить его вслепую, чем попало – от тапка до настольной лампы. Недавно она схватилась на кухне за нож, и Санька едва успел повиснуть у неё на руке. Он долго не спал в ту ночь, искал выход; лишь под утро решение встало перед ним с беспощадной резкостью.
Не может это добром кончиться. Или – или. Но мать только натворит глупостей. А он сделает правильно - если всё продумать и подготовиться.
Из коридора донеслось пощелкивание дверного замка.
Пришел, значит. Нарисовался.
Трезвый – это Санька научился безошибочно определять «на слух». Пьяный отчим долго возился с замком, что-то бубнил вполголоса, норовил толкнуть ещё запертую дверь. А сейчас – два резких поворота ключа и шорох отрывающейся дверной створки. Отчим скинул в коридоре туфли, заглянул в Санькину комнату, буркнул, как обычно: «Здорово!». Не дожидаясь ответа, протопал на кухню.
Санька сидел молча, уткнувшись в книжку. Размышлял. Взвешивал и прикидывал.
Рано он сегодня. И трезвый. Деньги кончились? И запой, значит - тоже… Мать дежурит завтра. На рыбалку – с утра послезавтра? Надо у Рыжего пару удочек взять. И червей накопать. А если оглянется, когда замахнусь?! Да без разницы. Сзади рук нет. А развернуться сидя – не успеет. Можно в висок - прямо над ухом. В глаза только не смотреть. Жахнуть как по бревну. Со всей силы. А дальше – по плану. Быстро закончить и домой.
Отчим торопливо ходил по квартире, чем-то гремел на антресолях, шуршал в шкафах. Заначки свои проверяет? Или ищет – чего толкануть из дома? Ну-ну, поищи. Мать давно всё попрятала у Саньки в комнате, учёная уже… О, сумку спортивную в коридор поволок! Неужели «талисман» свой главный загонит? А вообще-то – на кой он ему теперь…
- Сань! Иди сюда – сказать тебе надо…
Санька неторопливо вышел в коридор.
- Ты вот чего, Сань… Ты скажи матери – я ушел… Совсем ушел – вот ключи, закрой за мной… Скажи – собрал вещи и уехал, больше не вернусь. Как она хотела. Устроюсь – напишу. Понял?
Санька оглушено молчал.
Мир лопнул. Мысли разметало, последняя оставшаяся плыла тягучим звоном: «Зна-а-чит – не на-адо… не на-адо-о…». Страшное, неподъёмное дело, которое плавно и не спеша, незаметно для Саньки выпрессовывало его «под себя» - внезапно превратилось в пустоту. И Санька - холодный, рассудочный, скрученный в беспощадную пружину - тоже исчез, словно растворился в этой пустоте. Остался другой Санька – ошеломленный и перепуганный, чуть не ставший от ненависти зверем обычный мальчишка. Летел куда-то мелкой пушинкой, не поймешь - то ли вверх, то ли вниз. Было легко и невесомо, только сильно кружилась голова. А ещё щипало в глазах и отчего-то нестерпимо хотелось засмеяться…
- Ты чего молчишь-то, Сань?
- Ага – невпопад сказал Санька. Запрокинув голову, чтобы не выкатилась слеза, он глянул на отчима и не удержал расползающейся улыбки.
Увидав Санькино лицо, отчим аж вздрогнул и резко нагнулся за вещами. Потом отвернулся в сторону и севшим голосом сказал:
- Ну я пошел…И это, Сань - ну если что не так было… Мы ведь с твоей матерью…как сказать-то… Я, Сань, тоже по-другому хотел - ну семья там, и всякое такое, понимаешь?... Ты ж большой уже… А-а, да чего теперь… А ты, Сань – не пей никогда, ладно?
- Ага – снова сказал Санька, развернулся и побрёл в комнату.
Он боялся, что упадёт. Подташнивало, перед глазами назойливо крутились светлые точки. Санька не видел, как отчим с тоской оглядел пустой коридор, повесил ключи на вешалку и шагнул за порог, тихо прикрыв за собой дверь.
Больше они не встречались. Года через два родственники отчима сообщили, что умер он в каком-то гадюшнике, окончательно опустившись. Химии выпил вместо водки. На похороны мать не поехала.


Яма в прибрежном лесочке заплыла, скрылась в бурьяне. Время почти разровняло и холмик земли сбоку. Берег заболотился, густо порос камышом и осокой. Неизменной осталась лишь огромная сосна неподалеку, хранившая когда-то Санькину лопату.
Всё та же дремотная неподвижность узловатых корней, обнимающих землю. По-прежнему могуч уходящий в небо ствол - сургучно-морщинистый снизу и гладко-золотой в вышине. И как всегда послушны ветру ажурные ветви. Что сосне эти двадцать лет - будто вчера… Вон, в Японии есть сосна – так ей, говорят, за пять тысяч перевалило.
Санька – впрочем, давно уже не Санька, а Александр Владимирович! - поднялся на ноги, тщательно отряхнул брюки от налипшей хвои и зашагал по тропинке к оставленной у дороги машине. Странная штука: ему казалось, только оглянись – и в зыбких вечерних сумерках мелькнёт уходящая вглубь леса фигура мальчишки с топором в руках. Но оглядываться не хотелось – лишнее это, не нужное больше. Лучше бы и не было!
Сколько можно ненавидеть Высоцкого? Вздрагивать от шороха за спиной и с дурацкой беспричинной опаской поглядывать на подрастающего сына? А сон этот «фирменный» - кому нужны такие сны?!
Он ведь приезжал сюда прощаться. Решил, что мальчишка, оставшись в этом лесу - забудется и уйдет, наконец, из его жизни. Хоть когда-нибудь, а?
Но они каждый раз уезжали вместе.