***
Что ни делает Бог – всё к лучшему, либо он просто шутит.
Вот у нас приключилось… давно уже. Но это была такая быль.
Не верите – не настаиваю. Настойчивы только круглые идиёты.
Не хотите слушать, помидор пока можете съесть.
*
Было это… а-а, кому нужны эти истории с географией?
Это было у моря, где ажурная пена.
Северянин сказал, чтоб он был здоров.
Припоминаете всемирный потоп? Так сразу после Бог вернул людям море и солнце, чтоб молдаване построили дом на берегу, а греки сплели сеть, выдолбили лодку и привезли контрабанду… столько дел у всех, спасибо не вставить. Смыты все грехи! Вы что, и Богу не доверяете?
Сами у него спросите – как раз мы храм проезжаем.
*
Да, так я о потопе… С тех пор, как армянские евреи причалили к вершине Арарата, у Грачика Товеляна ни лодки, ни жены не завелось.
Никто не припомнит – значит, и не было их.
Что определённо было у Грачика, так это немного ума и две дочери.
Дочерей звали Ася Грачиковна и Фира…
Да просто Фира, она-то со своим норовом и до отчества не доживёт.
Нрав у Фиры южный, совсем не нордический. Как заорёт басом, мухи на лету дохнут.
*
Родословная дочерей смутная: по маме евреи, по папе грузчики.
Когда Ася Грачиковна – истинный муж гнева – рвала Фире височки в чёрных локонах, она всякий раз кричала прямо в Фирины очи: ты грязная, тупая кацапка! Почему тупая, обижалась Фира, я же пишу в строчку и складываю в столбик. А мне насрать с чердака в корыто, что ты там в строчку складываешь! – в ответ сообщала Ася и снова приступала драть Фире височки...
Зато уж если Фира мотала на кулак светлую Асину косу – такая коса была, я вам скажу! но и кулак тоже ничего – так Фира визжала на всю округу, будто молочное порося: ты, Ася, мерзкое быдло и жидовская тварь! Почему мерзкое, отвечала Ася, завсегда с тобой столько хлопот и кое-кто будет не согласен…
Перестаньте, Фира и Ася, кричали соседи, а то сейчас наступит много крови!.. Старый Грачик берёг себя для лучших времён, поэтому только мычал им изредка: дочи-дочи, не ссорьтесь! Тогда девочки хором отвечали ему: закройся, армяш неумытый!
Скажите, чем не Пятый Интернационал?
*
В остальное время сестрички жили душа в душу. Что его было-то, остального времени… Когда округа заметила, что Ася хороша в бёдрах, а Фира – в грудях, зачастили к Грачику сваты и женихи. Хороши были сёстры, как сейчас их вижу: золотистые, гладкие, смуглые, будто полированные бокалы из рыжего янтаря, что на витрине стояли в ювелирной лавке старого Гирша Тартаковера…
*
От великого ума и по совету дорогобужского раввина выбрала Ася в мужья уездного комиссара ЧеКа товарища Шнеерзона.
Венчалась пара на еврейский манер, а как же… потом уже на советский.
Девушка Фира тоже не лопухнулась – завела себе мужа в большом городском соборе, белокурого красавчика-пошляка… как его… ну, конечно! Вышла Фира за Лёвчика Врубеля.
Правда, звали его все в городе, от собаки до возчика – Лёва-Кочумай. Щипач и фармазон был Лёвчик, такая уж ему профессия выпала. В остальном, конечно, редкой души человек.
Дурацкое имя Кочумай ему не по наследству досталось. Били на пасху Лёву ямщики в трактире, пока он не крикнул, выплюнув сразу три зуба: да всё, земляки, кочумай! Хватит, то есть.
Так с тех пор и повелось – Кочумай да Кочумай… Только Лёвкина мама, случалось, кричала Лёве в сердцах: Врубель, скажи, если ты умный – ну почему твой папа не сдох в колыбели, чтоб он был здоров?!.. Откуда ребёнок знает.
*
Революция не разбросала Грачиковых зятьёв – наоборот.
Как вышло-то.
Лёва бросает щипать трактирных по мелочам и идёт уже на Тартаковера с наганом. Тартаковер был кто угодно, только не полный идиёт. Он оставляет в спальне Нюсю-белошвейку, она ему понятно где узоры вышивала, идёт и отдаёт Лёве две ювелирных витрины. Потом Тартаковер делает вид, что ключами ему в сейф не попасть, и вообще он готовится упасть в глубокий обморок. Большой он был артист, ювелир Тартаковер – не зря пережил двух молоденьких жён…
-- А если я тебе ногу прострелю, старик, ты мне откроешь? – спрашивает гада Лёвчик.
Тартаковер крепко задумывается над вопросом.
Нюся в спальне пугается и ждёт выстрела.
*
Тут все эти пустые размышления обрывает дверной звонок: дзынь-дзынь!.. А это уездному комиссару ЧеКа товарищу Шнеерзону, вечно ходившему с большим маузером и двумя поцами в чёрной коже, приспичило узнать: не найдутся ли в витринах Тартаковера камушки, рыжевьё и прочие цацки, взятые ономнясь тремя молдаванами из имения полковника Лыщатого?
Вопрос задан.
Тартаковер снова молчит, соображая, как бы половчее соврать.
Лёва прячется от Шнеерзона наверху, в спальных гардинах Тартаковера, и начинает изо всех сил молиться на фотографическую карточку товарища Луначарского.
Шнеерзону с компанией найти при обыске лишнего грабителя и шлёпнуть - не сложнее, чем пукнуть.
Революционный долг, это Вам не в тапки нагадить.
Извиняюсь за слово *шлёпнуть*.
*
Потом Лёвчик замечает Нюсю в отблесках одинокой свечи, соображает, что двери в спальне можно замкнуть на ключ, и ни о чём таком больше не молится. Наоборот – двумя прыжками летит к дверям и запирает их.
Нюся делает – аа-х, это кто это здесь?! Лёва быстро перебирается к ней, под крупную девичью грудь и несомненных размеров перину.
Надо же как-то успокоить себя и девушку?
Шуметь в кровати практически нечем, но всё-таки началось там немного шума. Узоры узорами, но на вечерний штрудель с Кочумаем Нюся никак не рассчитывала! Против Фиры она, конечно, жидковата в коленках – трёх минут не выстоит.
Тартаковер, стоя в прихожей, слышит шум наверху, ювелир оплывает потом и жмурится, словно его щекочут. Половина одиннадцатого, а в лавочке – нездоровый ажиотаж, будто это уже не лавочка, а синагога в разгар весёлого налёта махновцев!.. Он берёт подсвечник и ведёт Шнеерзона показать пустую кладовую. В это время Нюся опрокидывает резвящейся ногой единственную свечу на портьеру - и вот оно уже, всё загорелось!.. Лёвчик от огня ушёл бы в окна, но рамы забиты гвоздями, к дверям тоже не подойти. Дилемма.
Шнеерзон слышит наверху крики и чувствует запах дыма. Со всей чекистской прозорливостью комиссар соображает, что поджог затеян Тартаковером для сокрытия весомых улик. Комиссар товарищ Шнеерзон поднимается в спальню, сносит плечом закрытую дверь и арестовывает в дыму и пламени голую Нюсю с босым Лёвчиком. Однако тут на Шнеерзона падает семисвечовая люстра и сильно осложняет ему картину происходящего.
*
Кожаные революционеры, крича и паля из наганов, бегут за бочкой с пожарным. Они бы видели эту бочку… Шнеерзон лежит тихо и ни о чём таком уже не мечтает. Он, по всему, готовится увидеть покойных дедушку Ицхака и бабушку Цилю.
Им-то явно есть что сказать…
Сообразив, что гроза временно миновала, Лёвчик выталкивает Нюсю на лестницу: беги что есть духу! По-прежнему голая, Нюся что есть духу ползёт на четвереньках. Я бы с Нюси на четвереньках писал картину – да кто её заценит, когда кругом только голый меркантилизм… Тартаковер зверем воет на улице, приплясывая у кипящих заревом окон, как вилюйский шаман.
Всё у него, гада, давно застраховано, только Советской власти страховые выдумки при царском режиме определённо до лампочки.
*
Лёвчик берёт на плечи недвижного Шнеерзона, что нелегко: Шнеерзон – двухметровый еврейский бугай с бычьей шеей, а Лёва – субтильный расейский блондинчик с вечно смеющимся лицом… Что поделаешь, деверь деверю – поневоле свой, а своего Лёвчик не бросит. В общем, все выжили, а лавка сгорела. Нюся уехала в деревню с позором и выходным пособием от Тартаковера. А Лёвчик, тремя годами позднее, когда настала очередная чистка внутренних органов, два месяца прятал Шнеерзона в катакомбах...
*
Рассказывали как-то, что обе семьи теперь в Румынии, держат на паях гостевой бордель.
Вот я и приехал… что ж, будете в Букурешти, нашим кланяйтесь