Глава шестая
Тимофею было совсем худо. Ногу жгло как огнём. Кровь вроде бы остановилась, но острая пульсирующая боль, казалось, навсегда поселилась в колене. Временами от этой боли начинало тошнить и темнело в глазах. Он словно проваливался в густую, непонятную тьму, грозящую засосать его насовсем, но каждый раз, с огромным трудом, всё же выплывал из неё. Тогда он открывал глаза и бездумно смотрел в низкое пасмурное небо. Тёмные тучи стремительно плыли над ним. Изредка накрапывающий дождик приносил облегчение, приятно охлаждая горящее лицо. Страшная усталость сковала всё тело и в голове оставалась только одна мысль – поскорее забыться, уснуть и освободиться от всех этих мук.
Очнувшись в очередной раз, Тимофей вдруг почувствовал прилив сил. Надо было что-то делать. Он подполз к своему вещмешку и нащупал там сапожный нож. Со стоящей рядом липы надрал широкие полосы лыка. Осторожно надрезал штанину возле раненого колена и отодрал присохшую ткань. Внимательно осмотрел ногу. Пуля прошла сбоку, через самый сгиб колена, и вышла с другой стороны. Входное отверстие было не слишком большим, но с другой стороны разверзлось глубокая рваная дыра. Сквозь прозрачную сукровицу, были видны белеющие осколки костей. Превознемогая боль, Тимофей сдвинул края раны как можно ближе и замотал свежим лыком. От влажной прохладной коры чуть стало легче. В густом кусте орешника срезал две ровные палки и, с двух сторон, крепко примотал к раненой ноге. Удачно попавшийся толстый стволик с развилкой почти идеально подошёл для костыля.
Цепляясь за ветки, с трудом встал на здоровую ногу. С левой стороны приспособил подмышку самодельный костыль и попробовал шагнуть, осторожно приподнимая больную ногу. С трудом, но можно было передвигаться.
Повесив за плечи тощий вещмешок, опираясь на костыль и на винтовку, которую он побоялся бросить, Тимофей заковылял по лесу.
Под вечер вышел к большому болоту. Жадно напившись коричневатой воды, отдающей тухлятиной, без труда убил палкой двух больших лягушек. Долго сидел, разглядывая
скользкие, в зелёных разводах, трупики земноводных. От кого-то он слышал, что французы едят лягушек, но до конца не верил таким байкам. Сейчас выбора не было. Есть хотелось до такой степени, что Тимофей наконец-то решился. Кончиком ножа отрезал головы и, выпотрошив, снял мерзкую шкурку. Мясо оказалось очень мало, но, на удивление, выглядело оно достаточно аппетитно. Больше не колеблясь, он положил в рот лягушачью ножку и разжевал вместе с тонюсенькой косточкой. Вкус напоминал сырую рыбу и это напомнило, как Урале они готовили хариуса по-таёжному - резали ещё трепещущую тушку на куски и ели макая в соль, смешанную с перцем. Пожалев о том, что нет сол, он с жадностью, вместе с костями, схрумкал остатки лягушачьего мяса.
До наступления темноты удалось поймать ещё шесть квакушек. Почти сытый, Тимофей закутался в шинель, задремав в кустах тревожным сном.
Утром пришла в голову мысль поесть кузнечиков. Кидая в них пилоткой, он неуклюже скакал на одной ногу по лесной опушке. Поймав насекомое, уже без всякой брезгливости обрывал колючие задние лапки и жевал жесткие, хрустящие на зубах, тельца, пахнущие свежей травой. Случайно попавшаяся огромная чёрная жаба завершила завтрак.
Повеселев от съеденной пищи, Тимофей, неожиданно для себя, решил отлежаться в лесу, пока не подживёт нога. О пище можно было не заботится – он вдруг поверил, что сейчас уже не пропадёт. Оставалось только найти подходящее место, и Тимофей, с теплящейся надеждой о том, что судьба не даст ему пропасть, с воодушевлением заковылял на восток.
Глава седьмая
Под вечер неприметная лесная тропка вывела к небольшой поляне. Приглядевшись, Тимофей заметил, среди высокой травы крошечную избушку, срубленную из потемневших от времени брёвен. Скорее всего, это была чья-то заимка, предназначенная для того, чтобы обогреться и скоротать ночь на зимней охоте.
Выждав время и убедившись, что никого рядом нет, он прихромал к избе и осторожно приоткрыл дверь. В нос ударил смрадный запах гниющего мяса и человеческих экскрементов. Присмотревшись к полумраку, вздрогнул, увидев как шевельнулась куча тряпья, валяющаяся на дощатых нарах.
-Тёма, браток, помоги мне, помираю… - раздался знакомый голос. Тимофей ахнул. В избе был его земляк Спирька! Первым желанием было немедленно захлопнуть дверь и бежать прочь, но он пересилил себя и неловко перешагнул высокий порог, стараясь не потревожить больную ногу.
Спиридон лежал на нарах, широко раскинув ноги и бессильно запрокинув голову. Лицо его распухло до такой степени, что стало почти неузнаваемым. Дерзкие глаза спрятались в узких щелочках набрякших век и только знакомый голос едва слышно доносился из полумрака:
- Худо мне, Тёма. Огнём всё брюхо жгёт. Покалечила-таки меня та проклятущая баба. Так куснула за член, что на одном лоскутке кожи он болтался. Загноилось всё, заживо гнию, а сейчас зараза в кишки перешла. Ни по большой, ни по малой нужде сходить не могу. Помираю… Дай, браток, водицы напиться, тут недалече родничок пробивается… Будь ласка, сходи с котелком….
От холодной ключевой воды Спирьке слегка полегчало. Он цепко схватил Тимофея за руку и не отпускал:
- Ты посиди со мною, земляк! Посиди рядышком. Чую, помру я скоро. Огнём весь горю, рук и ног почти не чувствую. Это Бог меня так наказал, за то, что баб я сильно любил. Ох уж, сколько я девок перепортил за свою жизнь! И с замужними бабами тоже баловал…. Грешной любви их учил…, а вон как вышло-то… Ты, если доберёшься на родину, никому не говори, отчего я смерть принял. А может я ещё и оклемаюсь? Ты посмотри, посмотри как у меня там под животом-то? Может, подживает?
Тимофей осторожно высвободил руку и приподнял вонючее тряпьё. Увиденное заставило содрогнуться. На месте спирькиного мужского достоинства лежало что-то кроваво-синюшное, покрытое коркой засохшей крови, из-под которой вытекал вонючий гной. Большие багровые пятна расползались по вздувшемуся животу и ногам.
Тошнота подступила к горлу. Не в силах сдержаться, он скакнул к порогу и его жестоко вырвало.
Спать прошлось устроиться на куче еловых веток возле избы – смрад внутри стоял совсем невыносимый. Было слышно, как за стеной Спирька всю ночь стонал, плакал, в бреду звал какую-то Марию. К утру затих. Когда Тимофей зашёл взглянуть на него, то поразился неожиданно побелевшему и вытянувшемуся лицу. Нижняя челюсть безвольно отвисла, а по бескровным губам ползала большая зелёная муха. Робея, тронул за руку и тут же отдёрнул - землистая почерневшая кожа была странно холодной. Заглянув в открытые неподвижные глаза, он вдруг понял – Спирьки больше нет...
Нельзя сказать, что Тимофея особо тронула смерть земляка. За последнее время с ними произошло столько страшных событий, что все чувства притупились. С трудом, надрываясь, он смог оттащить тяжеленный труп совсем недалеко, только к краю поляны. Штыком от трёхлинейки и крышкой кастрюли, которая нашлась в избе, выкопал неглубокую яму-могилу, спихнул туда покойника и кое-как завалил комьями земли. На большее у него сил не хватило.
С утра моросил нудный осенний дождик и, волей-неволей, Тимофею пришлось укрыться в вонючей избе. От тяжёлой работы страшно разболелась раненая нога, и он снова едва мог передвигаться. Выкинул на улицу тошнотворно пахнущее тряпьё, как мог, оттёр с нар засохшие экскременты, отворил дверь, чтобы проветривалось. Пристроившись в углу, забылся в тяжёлой дреме, наполненной кошмарами и непонятными видениями.
Сон не принёс облегчения. Нога болела по-прежнему. Неприятный запах вроде бы стал менее ощутимым, а может быть Тимофей просто притерпелся к нему. Вновь проснулось чувство голода. Под нарами он нашарил те самые два узла, с которыми Спирька убегал из деревни и обнаружил там целое богатство: с десяток крупных картошин, кусок сала величиной с ладонь и заплесневелую, надкусанную краюху хлеба, завёрнутую в домотканое полотенце. Рядом была берестяная солонка полная соли. В другом узле лежала женская беличья шубка, большой роскошный платок из козьего пуха, серебряное обручальное колечко и пара золотых серёжек.
Он растопил крошечную печурку и вскоре в большой консервной банке, заменявшей кастрюлю, булькала похлёбка из картошки с салом.
Впервые за несколько недель Тимофей наелся досыта. От еды опять начало клонить в сон. Преодолев брезгливость, он бросил шинель на нары, где совсем недавно лежал Спиридон, и блаженно растянулся в жарком тепле, щедро источаемом печью.
Продолжение следует. |
