Выйдя из участка, Палыч долго стоял ещё за углом его, соображая, что же такое с ним приключилось. Подъезжали и уезжали красивые разноцветные Кайены и Лексусы с мигалками, сновал служивый люд в бронежилетах и набрюшниках с надписью «милиция», конвоировали туда-сюда-обратно злодеев в наручниках и без.
Палыч стоял. Он бы закурил, но карманы его синтепоновой куртки были кем-то аккуратно высвобождены от всяких ненужных вещей во время его краткого заточения в казённом доме. Только-только початая пачка сигарет «LD», проездной на трамвай и самое главное – две тысячи семьсот рублей, бесследно исчезли, не оставив по себе даже лёгкого запаха для служебных милицейских немецких овчарок-ищеек, которые только и смогли бы отыскать пропажи в затхлой круговерти мегаполиса. Так же, как искали они противопехотные мины и гранаты, заложенные под танки героями-панфиловцами на заснеженном поле у разъезда Дубосеково. Исчезла из сумки и полупоржняя бутылка не Мирова.

- Чо же теперь мне? Как? – Разрывали череп Палыча горькие мысли. – Пойти обратно и потребовать? А протокол? Сам же подписывл…
Палыч вспомнил последние слова в последней строке: «…претензий к органам ВД не имею, такой-то…»
На жалость давить, канючить папиросочку и двадцать рублей на метро? Посмеются в лицо, да ещё и пиздюлей дадут на дорожку. Это к бабке не ходи…
К бабке? Ну конечно, к бабке! К кому же ещё с такой своею бедой?
Бабку звали Елена. Но все закоренелые алконавты, пропойцы и недобитые челноки-коммивояжёры на районе величали её между собой «старуха Маслова». Проживание имела она в пятом корпусе двадцать четвёртого дома по улице Судакова, в 216-ой квартире на первом этаже, и славилась тем, что в любое почти время можно было перехватить у неё сотню-другую под залог пизженного из дома или из других мест ликвидного имущества. Не брезговала старуха и торговлей алкоголем в неурочный час для проверенных людей. Не шиковала, но казённые платежи справляла вовремя. Оставалось даже кое-что на развитие бизнеса.

-Ааа..Ты, Родька? Ну проходи, чё встал-то? – Старуха Маслова встретила Палыча так, как будто он был здесь в последний раз не полтора года тому назад, а только вчера вечером. – Принёс чего? С деньгами плохо сейчас. Не плотят, ироды, не выкупают. А на Молотке мне весь аккавнт забанили, суки. Кабутто я виноватая, што проценты внестить-то нечем. Из золота чего принес, или опять оргтехнику? Учти, принтеры ваши мне нахуй не упали! У самой вся кладовка забитая. Мне бы картрижов к ним…Есть катрижы-то?
- А мне бы, Елена Ивановна, рублей пятьсот всего. А лучше – семьсот двадцать. Недели на две. Верну семь сорок…
- Семь сотенных! – Старуха Маслова закатила маленькие вострые глазки к маленькому же и вострому же носу. - А побожишься? А чем?...
Палыч молча, без ненужных препирательств, стянул с себя куртку, снял с лодыжки отцовскую «Победу» на кожаном ремяшке и придавил ещё всё это хозяйство спортивной сумкой-сосиской Адидас через плечо с треклятыми папками «диаграмм».
- Потянет?

Старуха Маслова сноровисто стала перебирать нехитрый скарб, время от времени приглаживая привычным движением белобрысые, мало поседевшие волосы свои, жирно смазанные маслом.
- Потянет. – Наконец ответила она, нервно поправив какое-то наверченное на её тонкой и длинной шее, похожей на куриную ногу, фланелевое тряпьё. – На триста целковых потянет. Семьсот отдашь, если што когда придёшь.
Палыч устало махнул рукой – забирай! Три засаленных бумажки с квадригами фронтона ГАБТа немедленно перекочевали в его тёплые, шершавые ладони.
- Чайку, может? – Засуетилась, припрятав палычево имущество в дальнюю комнату, старуха.
- А и то, не грех! – Сразу, не раздумывая, согласился на халявное почти угощение Палыч, в надежде если не на овсяное печенье под лейблом «Красная цена» из Перекрёстка к кипячёной воде, то хотя бы на сахар.

- …от я ж и говорю: живёте, как нехристи. От того и все беды ваши. Вам лишний раз в храм сходить, у Боженьки хлебушка насущного попросить – нож вострый. А делов-то на полчаса. Ну, знамо дело, и батюшке за труды его долю малую оставить надобно, а как же? Нешто Господь тебя, грехоблудника, слушать станет? А то у него делов мало! А батюшке, отцу Сергiю, внемлет Владыко небесный благосклонно… – Старуха Маслова, взопрев от трёх стаканов кипятка без заварки и без сахара, впала вдруг в миссионерский транс.
- Вот взять племяшку мою, Катьку Маслову. Два года права выправить не могла. И не ссана своего купила, и гараж ему построила, и даже шубу под цвет обивки в Турции взяла. А прав не дают, охальники, волки позорные, хоть ты шито делай с ними. Она к добрым людям за советом. Те ей в один голос: «Ступай к отцу Сергiю, что протоиерей на Якиманке в Иване-воине». Пошла. Батюшка, отец Сергiй выслушал внимательно и строго так говорит: «Дело твое, дщерь неразумная, многотрудное и требующее неустанного поста и молитвы в течении трёх дней. На третий день Господь милость свою являет. Ты не скупись, чадо, на богоугодную жертву храму в размере сорока тысяч денариев, и внемлет Владыка небесный молитвам твоим». Катька так и обомлела. Сумма-то! Но делать неча – сбегала домой, принесла просимое, и на третий день поехала на антамобиле своём со всеми бумагами, аки царица какая. А ты говоришь – не милостив Господь. Как просить… Как просить…
Старуха налила себе и гостю по четвёртому стакану кипятку.
- Складно врёшь, Ивановна. Ты глянь, и про Бога вспомнила! – Палыч степенно перелил кипяток из стакана в блюдце, поднёс к губам, подул. – А сама чего в черкву не ходишь? Грехи не пущают, али денег жалко?
- Нельзя мне, Родька, по вашим черквам шастать. Религия не дозволяет. Это ж я по мужу только Маслова. А в девичестве-то я Швайнбуттер.

- Немка штоль поволжская? – Неподдельно и неприятно удивился Палыч. – В войну-то, поди, ракеты зелёные пускала, фрицам дорожку указывала, куда бомбы на завод наш кидать?
- Вот дурак ты, Родион! Как есть – дурак! – Старуха даже поперхнулась кипятком от возмущения. – Бердичевские мы. Три года в оккупации. Кака советска власть? Какой тогсин? Какой коопторг? Одни панцергренадиры кругом. Страшные, краснорожие, одеколоном пахнут, папироски курят… За ворота выйти боязно. Как погнали их, треклятых, под Сталинградом, после приказа мужественного Паулюса о позорной капитуляции, так только и увидали мы свет в конце окошка. А в 44-м бои пошли под самым городом. Вся грунтовка разбита вражескими снарядами. Разруха кругом, мальчишки босоногие в придорожной пыли скачут, колонны пленных на Восток ведут. И тут вдруг открывается дверь и входит к нам в дом сам Жуков Георгий Константинович – Маршал Победы. И несёт на вытянутых руках сраненного эстонскими легионерами СС генерала Ерёменку. А у того голова вся оторвана, на одной жилочке болтается. Только глаза смотрят так жалостно, как будто спросить чего хочет. Уложили его, подушку дали даже с мого приданного. Он всё пить просил, сердешный. Проснётся, бывалоча, утром и так это застонет: «Молочка, молочка…» А где ж его взять? Он же старый уже был…
- Кто, Ерёменко? – встрял с вопросом Палыч.
- Да нет, какой в жопу Ерёменко. Борька, бык наш. Ему по всем статьям и выслуге лет к резнику пора пришла, а тут война, блять. Откуда мы ему резника в оккупацию возьмём? Так и харчевал, паскуда, все три года. Весь дом обожрал, сука. Ели угандошили его миной противопехотной в 45-м. На огороде. Никак помирать не хотел. Дайте мне, грит, как еврейскому быку резника и всё тут! Тьфу, аггел! Гнида чернажопая…

- Кто, Борька? – опять полез интересоваться Палыч.
- Борька? У Борьки жопа рыжая была. Мальчишка-гагауз, што мину нам за полведра очисток картофельных продал. Така, казал, гарна мина, што она хошь подводную лодку класса «Щ» с капитаном Маринеской на раз потопит, хошь штабной Виллис разорвёт. Наебал…Наебал…С тех пор я гагаузам и не верю. Ты, Родька, не гагауз часом? – С подозрительным прищуром взглянула Маслова на Палыча.
- Да не… Я так…При штабе там… - Не нашёлся сразу чего соврать он. Ляпнул первое, что пришло в голову. А в голову пришёл Брат. Брат-1. Накаркала сука-Ольга-докторица.
- Ну ступай, ступай! – Посуровела сразу и вдруг старуха.
- Ты бы, мать, денег-то поболее отсыпала. На попа там…На Сергiя твоего.
- Ступай, Бог подаст. – Сжала тонкие бледные губы жадная баба.
- Так там папки мои, в сумке-то. Ты папки-то верни хотя, об них уговору не было! – Вспомнил вдруг Палыч.
- Ступай, ступай! Бог подаст. – Стояла на своём Ивановна, вытесняя надоевшего гостя в прихожую.
Обуваясь, Палыч уткнулся взглядом в топор, прислонённый к стене под вешалкой.
И опять пришёл в голову Брат. Или не Брат? Короче там, где голос Ефима Копеляна говорит за кадром: «Если топор прислонён на стене, то хуйня и уголовщина будет. К бабке не ходи! И Штирлиц это знал, и Мюллер, и Шелленберг и вся ихняя пиздобратия черножопая...»