.
Не люблю подземные переходы. Они напоминают мне звериные отнорки. Спускаешься и не знаешь, что обнаружишь внутри. Норы пахнут зерном, кормом, детенышами, испражнениями. Последние встречаются куда чаще. Драгоценностей и золота там нет. Зверью такие вещи ни к чему. Зиму пережить, с голоду не помереть, потомство спрятать, пока не вырастет. А еще в переходах двери тяжелые, все время больно бьют по пальцам и пытаются наподдать по заду. Я все время ловлюсь на этот подвох, и слезы выступают то ли от удара, то ли от обиды. Ладно, хватит жаловаться. И так понятно, что подземными переходами я пользуюсь только в том случае, если дорога и городская архитектура не оставляют мне никакой альтернативы.

Есть еще одна причина, по которой подземелья и их обитатели не любят меня. Собака. Стаффордширский терьер - сука, трехлетка. У нее тигровый окрас – переход от медового к темно-коричневому. Так мне сказал ее предыдущий хозяин. Наощупь она просто бархатистая и полосок не чувствуется. Огромная лобастая башка, пасть полная острых зубов, высокий болевой порог и странная кличка Эллис. Все наши знакомые люди удивляются и говорят, что Алисой следовало назвать меня. Но меня зовут… Да неважно, в принципе. Собака досталась мне взрослой. Я не видела ее щенком, не находила изгрызенные туфли, не вступала в бесконечные лужи на линолеуме. Но мы сошлись и характером и повадками. Обе чутко спим, едим мясо и любим бродить по городу. Элька плевать хотела на мою нелюбовь к переходам. Каждый раз упорно тянет меня под землю по заученному маршруту. Сперва в гастроном, в который нас пускают вдвоем, потому что привыкли и не боятся порчи имущества. Потом либо аптека, либо зоомагазин. Оба заведения располагаются по соседству и принадлежат одному человеку – собачнику со стажем. Он всегда окликает меня при встрече, и мы вежливо раскланиваемся. Я с Володей, владельцем фармацевтически-ветеринарного бизнеса, Эллис с Луи, черным терьером, который часто сопровождает хозяина. Про собачью площадку надо спрашивать не у меня. Я сижу скромно на лавочке и жду. Инструктор говорит, что псина в отличной форме. Моя немаленькая питомица носится кругами, из-под лап летят комья земли. Еще она играет – сшибает сородичей с размаху грудью, и, этот клубок, радостно повизгивая, катится по траве, кусаясь, лягаясь и брыкаясь (или как это у собак называется?) Домой возвращаемся, зеркально повторяя повороты, углы и переходы. Да, так каждый день. Скучно и однообразно. Это наша с ней жизнь.

Сегодня мы снова спускаемся в подземелье. Здесь нет дверей, только пандус для инвалидов-колясочников. С какой стороны? Справа, точно. Холодный леер привычно ложится в руку. Проговариваю про себя список продуктов на сегодня. Замираю на последней, двенадцатой, ступеньке. Скрипка, да? Чуть дребезжащее звучание и неуловимая фальшь. Знаменитая акустика подземных переходов – это миф для доверчивых и сострадательных граждан. Акустикой следует восхищаться в залах консерваторий и в храмах. Звуку нужен простор, в котором он будет купаться, колебаться и резонировать. В переходах все проще. Сюда приходят играть от отчаянья. Когда что-то ломается внутри. Разбиваются надежды на блестящую карьеру музыканта или заканчиваются деньги и друзья, у которых можно занять. Когда уходит близкий человек или появляются друзья - обитатели переходов. Когда ты уже не стесняешься раскрыть футляр. Тебе отчаянно нужны деньги. На продукты старенькой матери или на флакон духов твоей крайне разборчивой избраннице. На бутылку водки или на дозу. И твой инструмент рыдает от ужаса и заходится истерическим смехом. А звук, мечется, ищет выход и умирает под решетками сточных канав.

Вот и сейчас. Что она играла только что? Чардаш или "Хава нагила"? Я перехватываю поводок, собака прижимается к ноге, и мы подходим ближе. Сколько же лет мы не виделись? Иногда, я считаю, как дети в ясельном возрасте – один, два, три, много. Много лет. Назад. Я становлюсь перед ней и жду. Она всегда играет с закрытыми глазами. В консерватории, на детской площадке, с которой нас гоняли старушки, и в подземном переходе. Ничего не могло измениться за столько лет. На ней должен быть черный комбинезон и куртка, наподобие тех, что носят лыжники. Ботинки на толстой подошве. Прохожие замедляются и бросают монетки, звук металла о футляр чуть режет ухо. Вот откуда фальшь, а я уж испугалась, что артрит искалечил ее руки. Мелодия становится тише, вот подземелье и съело последний аккорд. Она открывает глаза и видит меня. Нас. Я не выдерживаю первой:
- Здравствуй, Рапунцель. Как твои косы?
- Здравствуй, Гретхен. Ты уже не боишься злой мачехи? Вон, какой у тебя охранник теперь.
- Я ничего уже не боюсь. А ты все такая же?
- Что ты, я постарела и крашу седину в тот самый цвет. Как ты его называла – солнечный?
- Солнечно-рыжий. Как твоя дочь?
- Уехала. Ты ведь помнишь эту историю.
-Да.

Мы познакомились с ней в больнице. Это было давно, очень. Она единственная, кто не побоялся подойти к моей койке и шепотом спросить, хочу ли я пить. Пить я тогда не хотела. Равно как и говорить, есть и спать. Мне было все равно. Почему мы оказались в одной палате? Лечащий врач рассказывал потом, что не было мест, и меня положили в карантинную к ней. Мой кататонический синдром с ее разухабистым параноидальным психозом. Я молчала, а она требовала свободы и соблюдения условий содержания согласно Женевской конвенции. Мое желание умереть против ее стремления разнести здание по кирпичику, потому что там – жизнь, воля. Одну психику активно растормаживали, чтобы появились хоть какие-нибудь эмоции, а вторую пытались уберечь от избытка этих самых эмоций. Так вышло, что обе мы выкарабкались из лабиринтов и закоулков внутри себя. Обнаружилось, что у нее изумительной, невероятной толщины коса. На мой вопрос, какого цвета, соседка, пожала плечами: "Рыжая"; "Нет, золотая, как солнце" - произнесла я про себя. По моему воспаленному мозгу проскочила мышью догадка. «Рапунцель» - произнесла я, и это было первое, что от меня услышали психиатры и она. Позже выяснилось, что Светлана рассказывала мне сказки пока я лежала в позе эмбриона много-много дней. Воспроизвести этот удивительный эпос ни нам, ни медперсоналу не удалось. Чаще всего ей представлялось, что я заблудилась в лесу. Как Ганзель и Гретель. Но поскольку эти немецкие имена не вдохновляли, она нарекла меня Гретхен и старательно убеждала не сыпать хлебные крошки, а искать белые камешки-голыши.

После выписки мы вернулись к своей обычной жизни. Она продолжила преподавать в музыкальной школе, я вернулась к надомной работе. По праздникам созванивались, встречались, тайком нарушая строгий запрет на спиртное. Ее муж так и не вернулся к ним с дочерью, я тоже жила одна. Однажды соседка, промышляющая фарцовкой, предложила купить недорого лыжный костюм – черный болоньевый комбинезон и куртка. В итоге я купила два. Рапунцель оказалась очень аккуратной и бережливой, а я свой оставила в какой-то из квартир в череде бесконечных переездах. В этих же сменах места жительства я растеряла всех знакомых.
Вот так мы и встретились. Пятиминутный разговор и все новости рассказаны. Так легко уместить несколько лет в пару предложений. На прощанье мы задали друг другу еще по одному вопросу. Я спросила у нее, какого цвета лыжный костюм на ней. Она ответила, что синий. А меня спросила, почему я выбрала стаффа в поводыри. И тут же исправилась: "В компаньоны". "Эллис обещала меня съесть, если я снова сойду с ума" - заулыбалась я.