Начало здесь: http://www.gonduras.net/index.php?a=4663

ххх
Несмотря ни на что, я был верен Саре. Ну, в смысле душой.
Когда мне было тринадцать, мы перебрались в Молдавию. Случилось ГКЧП. Или случился? Не знаю. Я видел телик. Несколько испуганных дядек сидели за столом перед кучей ебанутых журналистов и те издевались над пожилыми людьми. Мне было жаль и тех и других. Потом показали танки и людей которые улюлюкали и бросали в танки бревна.
 Дети, - сказала мать торжественно, - это Демократия свергает режим! Только бы не Совок снова, только не это!!!
После этого она поехала в отцу, на Север, помогать ему собирать пожитки, чтобы вернуться в Демократическую блядь Молдавию. И оставила нам с братом двести рублей на две недели. Тут-то и случилась очередная денежная реформа, и эти деньги обернулись ничем. Мы неделю жрали одну черешню, которую воровали в садах за домом, и срали от этого, как заведенные, ослабли страшно, я даже дрочить не мог, только лежал в углу на матрасе, мебели-то не было, да постанывал, а брат готовил мне единственное лекарство, которое мы могли тогда себе позволить — крепкий чай.
Но книга «Человек-дельфин» была со мной. Я глядел в нее, когда мне становилось совсем худо.
Папаша позже рассказал мне, что никакой власти тогда в России нигде не было, и он только и делал, что тащил со склада патроны, да стрелял — пистолет, автомат, пулемет. Наловчился из пистолета из десяти мишеней с пятидесяти метров все десять выбивать. У него были солдаты - азербайджанцы и солдаты-армяне. Папаша развлекался, и учил хорошо воевать одних и других. Жили они дружно и на прощание — перед тем, как разъехаться воевать друг с другом, - подарили отцу за науку немецкое охотничье ружье. Азербайджанцы и армяне. Вскладчину.
По телику показали балет, и мать загрустила. Балет значил, что красные побеждают, а мать не любила красных. Потом показали митинг и мать повеселела.
Я поглядел на телик еще немного, и пошел дрочить, в ванную.
Я выяснил экспериментально, что в ванной дрочится лучше всего. Есть два вида дрочки в ванной. Первый — когда ты полностью погружаешь член в воду. Для такой дрочки нужно прилагать больше усилий, потому что сопротивление воды не позволяет двигать рукой так же свободно, как над водой. Второй — ты держишь в воде член и яйца, а высунута только головка. Второй вариант более шумный — ты хлюпаешь. Ощущения хороши и так и этак, но они чуть разнятся. Это как выпить коньяку из широкого бокала, предварительно нагрев, или сделать из него глинтвейн или что там из него делают? В общем, по настроению.
Я выбрал глинтвейн, и спустил вод водой. В ушах стучало. Это бился в них океан, и Сара — не стареющая, молодая, прекрасная Сара, сотрудница океанариума Мичигана, снятая в 1972 году в дельфинами фотографом Джоном Иврином для книги «Человек-Дельфин» Жака Майоля, тираж 70 тысяч экземпляров, - глядела чуть в меня и чуть в сторону, чуть мимо меня. Мы были знакомы уже несколько лет, но чувства наши были свежи. Мне было уже четырнадцать
Я любил ее.
ххх
Конечно, со временем я изменил Саре не только телом.
Знаете, как это бывает. Шестнадцать - первая любовь, восемнадцать - вторая, двадцать - третья. То, что кажется тебе значимым в детстве, не так важно, когда ты взрослеешь. Ну, и тому подобная конформистская хуйня. Хуйня, потому что, когда я словно очнулся, и, - мужчина двадцати трех лет, в шрамах, и опытный, - случайно наткнулся на книгу «Человек-дельфин», валяющуюся на балконе, то понял, что у нас все по-прежнему.
Сара была самой красивой женщиной мира. Меня волновала ТОЛЬКО она. Самая красивая девушка в мире. Для меня, и для мира, и для Океана, и для тех двух ебучих дельфинов, что тусили у ее ног. Я мечтал о ее пизде. О ее груди и губах. Я был готов умереть за нее.
Я бы отдал все за то, чтобы лежать в воде у ее ног.
Я уже не плавал и успешно гробил спиртным все то, что подарил мне спорт. Закончил журфак, много курил, много работал, разбивал сердца, свое давно уже проебал где-то. В моей жизни была одна ценность. Одна постоянная величина. Сара. Все остальное — женщины, работа, книги, которые я начал писать — пролетало мимо меня в какой-то бешенной тряске. Мне исполнилось двадцать четыре пять, когда я, крепко поддав, сел в кабинете своего редактора вечером с бутылкой коньяку, и набрал справочную Мичигана. Во мне все трепетало. Ради этого момента я учил английский язык по самоучителю Петровой, и, мать вашу, выучил его.
 Океанариум Мичигана, - попросил я.
Они не торопились, но мне было все равно. Платила-то за переговоры, хоть и не знала об этом, редакция. Мне дали ебучий телефон этого ебучего океанариума. После моих долгих сбивчивых объяснений ошарашенные сотрудники океанариума обещали мне узнать все о персонале семидесятых годов.
И, конечно, ни хуя не узнали.
Мы очень сожалеем, сказали они. Это ужасно трогательная история, сказали они. Можно мы напишем про нее в нашей городской газете? Делайте, что хотите, сказал я, повесил трубку, и разрыдался. Впервые за двенадцать лет я плакал. Учить французский и искать Жака Майоля было бы чересчур. Ну что же, я хотя бы попробовал. Совесть моя была чиста, этот долг можно было закрыть.
Я бросил книгу «Человек-дельфин» на балкон, где хранится весь мусор, и зажил без Сары.
Хуево зажил.
ххх
В тридцать пять я развелся.
Глядя на свадебные фотографии, и отхлебывая пиво прямо из бутылки, я признался, наконец, себе в том, что выбирал жену по степени сходства с Сарой.
Они были очень похожи.
Наверное, мы могли бы быть счастливы с Олесей. Она была так же хороша, как Сара, пригожа, умна, все такое. Но, черт побери, за ее спиной не было Океана, и за ней не светило вечное Солнце, и она не была символом девушки-хиппи, бросившей все ради спасения блядских дельфинов в океанариуме. Господи, Сара, где ты, где ты, моя вечная молодость, где ты, мой океан, где ты, где ты, где ты...
Я вырезал из книги это фото и вставил его в рамку. Поставил на комод. Когда жена — бывшая жена — пришла забирать свои вещи, то спросила меня, что это значит. Я объяснил.
 Ненавижу тебя, - сказала она.
 Ты просто десятилетний пацан, который замер в свои десять у книжки с фотографией, окаменел, и пропустил всю жизнь, - сказала она. - И был таким все последние двадцать лет.
 Бедный, несчастный, одинокий и развращенный мальчк у берега моря, - сказала она, - а я ведь была вся для тебя. И мы могли бы жить настоящим...
Я закрыл глаза. В уши нам с Сарой бился прибой. Дверь хлопнула и больше я Олесю никогда не видел. Другие женщины в доме появлялись все реже. Зачем? Мы с Сарой достигли в деле ебли феерических высот. Вы не представляете себе Что можно вытворять, просто глядя друг другу в глаза и лаская себя... А вот во всем, что не касалось секса, все обстояло очень плохо. Дело вообще шло к деградации, я начал пить, бросил писать, курил прямо в постели, и все разговаривал с Сарой. Она была благодатна, как Вселенная, и не осуждала меня, я видел. Но какой-то инстинкт подсказал мне, что умирать еще не время. Так что я отослал свое резюме в пару фирм, пришел на собеседование чисто выбиритым, и одетым во все стиранное, и, благодаря своему слабо подзабытому английскому и любви к истории и Гомеру, получил работу экскурсовода в Трое.
Уже через месяц мы с Сарой улетали в Турцию.
ххх
Работа мне нравилась. Жил я в городке километрах в пятнадцати от самой Трои, - вернее, ее развалин, - назывался который Чанаккале. От него до берега Европы было климетра полтора, их еще Байрон переплывал. Пару раз переплыл и я. За два года, что я там пробыл, бросил курить, стал плавать, бегал по утрам.
Сара глядела на меня с одобрением.
Персонал гостиницы, - скромной «трешки», но мне хватало, - где меня поселили, к рассказу о погибшей жене, чье фото всегда со мной, отнесся по-турецки сентиментально. Так что меня не трогали особо, и я мог сколько угодно гулять по берегу моря с фото Сары, да два раза в неделю сопровождал группы туристов к Трое.
Вечерами я гулял по набережной Чанаккале, ел рис с соком лимона и мясом мидий из ракушек этих мидий, и сидел на лавочках у черного от ночи Черного моря. Над ним парила дымка. Я не был уверен, что из нее вот-вот не покажется голова Джона Гордона. Ну, или я вдруг увижу за пальмой Сару, кормящую с рук дельфинов.
Здесь все было так... зыбко, странно и удивительно.
Я, как оно в Турции часто бывает, постепенно пропитывался Солнцем, благодушной апатией ко всему, философским отношением к жизни, и умением просто жить, не требуя взамено ничего. Наверное, за это судьба меня и вознаградила.
И я встретился с Сарой.
Настоящей, а не картинкой из книжки.
Я вел группу туристов по дощатому мостику от стены, с которой на головы ахейцев лили кипящее масло, к храму, где заколол жертвы 900 лет спустя сам Александр Македонский, - а навстречу мне поднималась стайка позитивных англосаксонских туристов. Я прошел мимо, и уже спустя пару метров понял, что видел Ее. Я быстро указал своим туристам на поле, по которому Ахиллес таскал за своей колесницей труп Гектора и попросил идти в том направлении. А сам обернулся и прыжком, рискуя сломать шею, - здесь из-за раскопок все ходят по мостикам и доскам, - догнал туристов. Семь жизнерадостных, розовощеких американцев. Да, я не ошибся. Посреди них стояла Она, чуть расплывшаяся в бедрах, чуть усохшая в груди, с чуть седыми волосами, но это была она, она, она.
 Здравствуйте, я всю жизнь дрочил на ваше фото, - сказал я.
 Что? - спросила она на английском.
 Вас зовут Сара? - перешел я на английский.
 Да, - недоуменно ответила она.
 Вы работали в океанариуме Мичигана? - спросил я.
 Э-э, да, но очень давно и всего сез... А откуда вы, молодой человек, это знаете? - спросила она.
 Это вы? - спросил я, и показал ей фото.
 Это я, - сказала она весело-удивленно, - но отку...
 Я вас очень любил, - сказал я. - Очень-очень. Вы были божественно красивы.
 То есть, - сказал я, - вы и есть божественно красивы.
 Да, черт побери, - сказал розовощекий американец лет семидесяти пяти, как и она, - я это знаю, недаром я ее муж. Вот уж не думал, что в таком-то возрасте у меня появится соперник.
Пенсионеры радостно рассмеялись. Я улыбался.
 Я надеюсь, вы счастливы и у вас куча детей, - сказал я им.
 О, спасибо, уже внуков, - сказала, все еще не понимая, она.
 Я счастлив, - сказал я. - Я был очень влюблен в вас. Я должен объяснить. Я не сумасшедший. Я вас очень любил. Ну, именно такой, как тут. Ну, мне пора. Кстати, вот ваше фото. Это было в книжке одной, про море... Я увидел ее в детстве и был влюблен, ну, как это у детей бывает, знаете?...
 Про море... - сказала она, начиная что-то понимать. - Какое красивое фото... Я была так молода... Да, как у детей. Картина прекрасной дамы... Понимаю. Я была так молода...
 Вы и сейчас такая, - галантно сказал я.
 Молодой человек, - сказала она, и я понял, что моя Сара осталась моей Сарой, - молодой человек... Лет тридцать-сорок назад...
И подмигнула. Так, как сделала бы эта красивая девушка с фотографии моего детства. Они, и даже ее муж, снова рассмеялись, очень дружелюбно, и я понял, что лет тридцать-сорок назад, может, и правда...
Проблема была лишь в том, что лет сорок назад она, двадцатилетняя и прекрасная, сидела на краю бассейна и ветер Океана развевал ее волосы с розовой лентой. А меня еще не было. А эта, нынешняя женщина, она была уже вовсе НЕ ТА Сара...
Они попрощались со мной за руку все, старушка чмокнула меня в щеку, и они ушли, громко и восторженно обсуждая эту удивительную историю.
Я махал им рукой, улыбался, и на моих глазах выступали слезы.
Ххх
Так я увидел Сару и потерял ее.
Но это меня не огорчало. Утром следующего дня я взял автомобиль напрокат и поехал к Трое. Никого не было. Развалины выглядели, как обычные турецкие античные развалины. Много мрамора, камней, скульптур, земли. Много травы, зелени. И ящерицы, которые греются на мраморе. И очень редкие туристы, которые приехали не группой, а сами, остановились в городке неподалеку, и бродят по античным дорожкам, останавливаясь лишь у щитов с указателями. Старательено шепчут, повторяя про себя, куда идти. Гида такие не берут, но я сегодня и не был гидом. Птицы поют. Вдалеке чуть шумит море.
Раскопки пустовали. Я прошел по узким улочкам между крепостными стенами — именно среди них понимаешь, что история про Коня была преувеличением, тут и человек еле пройдет, - и взобрался на холм седьмой Трои.
Всего-то их было двенадцать, и штурму, описанному Гомером, подвергалась четвертая.
Впрочем, извините. Я все сбиваюсь на экскурсию. А я ведь не для того сюда приехал. Я спустился с холма к остаткам пятой Трои, и присел у мраморного столика, за которым сидел еще Македонский, когда остановился здесь почитать что-то из Гомера, ну, перед тем, как покорить Персию. Достал пистолет. Еще одна чудесная особенность Турции состоит в том, что здесь можно свободно купить оружие, не пулемет, конечно, но какой-нибудь скромный пистолет - запросто. Солнце уже начинало припекать, и я почувствовал капли пота на лбу. Надо было торопиться, пока не началась жара.
Я поставил на столик фотографию Сары в рамке. Расстегнулся. Сделал это в последний раз. И стал глядеть на нее. На лицо своей единственной любимой женщины. Время шло, а я все глядел и глядел.
... постепенно ящерки на кусках мрамора пропали, зеленые поля поблизости потемнели и превратились в синие-синие воды Океана, великого океана Любви, и девушка, сидящая передо мной в профиль двадцать пять лет, повернула, наконец, ко мне свое лицо, небо помрачнело и на голову мне что-то капнуло, а потом я понял, что это ветер, великий ветер принес ко мне соль и брызги Океана, и девушка улыбнулась мне, сухо где-то вдалеке щелкнул выстрел, но это не имело уже никакого значения, потому что глаза моей Сары широко раскрылись, и она, девушка с фотографии, ожила, и раскрыла мне объятия, и я упал в них, и ее тело, в короткой джинсовой рубашке и полные ляжки в розовых шортиках — все это потянулось ко мне, и вдалеке закричали чайки, и Солнечный диск взошел над водами, и воды омыли нас с Сарой, и мы стояли, молодые и красивые, обнявшись, прижавшись друг к другу, у кромки Океана, и дельфины плескались у наших ног, и мы глядели друг другу в глаза, и улыбались, и знали, что будем здесь вечно, и будем так вечно, теперь уже вдвоем.
Вместе и навсегда.
КОНЕЦ