Однажды в студеную зимнюю пору Глеб покинул зону комфорта. Для него это было своего рода вынужденное пробуждение или миссия в реальный мир. По причине того, что материалы, необходимые ему для учебы, можно было найти только в ГПНТБ, иначе, городской публичной научно-технической библиотеке, поездка в город была неминуемым злом. Тут надо заметить, что Академгородок, где Глеб тогда проживал, имел все черты некой сказочной автономии. В первую очередь, он был для Глеба местом преданий и «сном Обломова», а уж потом реальным пригородом, где обитают реальные люди. Этот пригород, как водится, сообщался с городом посредством различных коммуникаций, главным из которых являлось зловонное Бердское шоссе.
Итак, из сонного и, в хорошем смысле, застойного Академа Глеб отправился в город, то есть, в расшевеленное безрадостной будущностью, реальное место. Поехал ранним утром и вопреки себе. Не пожелал стоять в длинной очереди на «икарус»-скорокат. Сел в гремучий и душный «лиаз» с обледенелыми стеклами. Битый час тот жевал пространство, пока, оглушительно перднув, не встал на конечной. Это была остановка Речной вокзал. Измотанный маршрутом, Глеб окунулся в сизую дымку. Боязливо вскарабкался по длинной и скользкой лестнице на кручу Правого берега, бросил бронебойный взгляд на покрытую льдом реку Обь. Потом резво пошел по разделенной сквером, широкой улице. К счастью, исполнение миссии не требовало глубокого погружения в чреватую чем-то таким нехорошим городскую среду. Короткая улица Восход прямо вела к мрачному чертогу «гэпухи». Вот так, запанибратски, называли студенты это почтенное учреждение. Пять подземных этажей книгохранилища – не шутка. Само здание «гэпухи» издалека напоминало стоящий на ребре серый кирпич, на который налипли осколки бутылочного стекла. Читальные залы были высоки, просторны, как дворцовые палаты, и полностью лишены декора, как плац. Функциональный мирок, куда приходят для получения специальных знаний.
Тема постепенно завладела вниманием студента-филолога. Глеб засиделся в читальном зале до сумерек. Порой он закрывал усталые вежды и представлял себя анахоретом в ските. Порой отрывал взор от покорно раскрытых книг и пытливо всматривался в окружающую действительность. А там было на что посмотреть. Читающие девицы были похожи на чуткие чучела райских птиц; чайки, послушницы, машеньки, золушки предавались пороку чтения. Глеб напускал на себя то рассеянный, то таинственный вид, принимал разные вольнолюбивые позы, грозным, порочным взглядом сверлил потолок. Однако никто не замечал бедного студента.
Он сидел у большого окна. Вид из окна был сущей безлепицей. Достаточно было глянуть туда, чтобы вновь ощутить себя смертным, голодным, неумным, пустым, как страница в бракованной книге. Время от времени наш читатель выходил в туалет покурить. Там стояли такие же, как и он, плохо выспавшиеся современники. Они взяли читательский билет на последний рейс в дополнительный мир. Бесконечно унылые коридоры «гэпухи» никуда не вели, но имели способность насылать черно-белые грезы. Глебу вот чудилось, например, что где-то здесь, в одном из глубоких подвалов, зарыты отмычки от вечности, а еще, здесь, возможно, в качестве редкой, крамольной и рассыпающейся от любого контакта брошюры, заточен доходяга Кащей, последний великий Архонт.
Конечно, Глеб важничал, задавался, но такое в его возрасте вполне простительно. Куда удобнее полагать себя замысловатой идеограммой, нежели простой буквой, намертво вмороженной в контекст. Ведь ни один годар или фассбиндер не смог бы снять кино здесь - в этом здании, в этом городе, в охваченной лихоманкой стране. С ним бывали моменты, когда он наблюдал в себе неприятное чувство, будто реальность гнетет, выдавливая его из себя. Немилосердны объятия реального мира, и, чтобы всплыть из него туда, где ему, Глебу, самое что ни на есть место, необходима постепенная декомпрессия, для которой мало будет срока одной человеческой жизни. Еще казалось ему, что кровь в его пока еще неубитом теле не бежит, а ползет, точно кетчуп, и что вблизи языка роятся спотыкливые вирши на мертвом северном языке. В те далекие годы эти болезненные проблески еще не слились в сплошную цепь. И достаточно было встряхнуться, чтоб наваждение отступило.
«Блин, я в читальном зале «гэпухи», а не на дне океана, - объяснил себе Глеб. - Тут тепло и надежно, много интересных читательниц. И этот виднеющийся за иллюминатором серый город-утопленник я, наверное, тоже смогу возлюбить. Так же крепко, как некое удаленное, волшебное место, как некий закрытый для посторонних, секретный район. Я живой, живой, и если умру, то не здесь и не весь».
Окно туалета выходило на тыльную сторону здания. Сквозь давно не мытые стекла виднелся бескрайний район частной застройки. Когда стемнело, домики слиплись в сплошной черный массив, и разбежались до самого горизонта электрические огоньки. Туалет, кстати, был вполне обычный, с расколотыми унитазами и непристойными писульками. Пол выложен желтой керамической плиткой. Разве что бросалась в глаза жирно нарисованная сбоку от входа надпись «DOORS». Утром Глеб дотронулся до нее плечом и ойкнул: краска была совсем свежая. Почему-то странно было видеть здесь именно эту английскую надпись.
Глеб стоял лицом к окну и дымил сигареткой. Вдруг кто-то вошел в туалет и приблизился так близко, что всколыхнул его личный покой.
- Что за чудный вид! Какой большой хутор в самом центре столицы Сибири. Сразу хочется взвыть от тоски. Ну, или выпить, хотя бы.
Оглянувшись, Глеб открыл для себя странного субъекта. Был он кучерявый, среднего роста и плотного телосложения, вид имел неопрятный и второстепенный. На округлом красноватом лице пугливой чайкой сидела улыбка вечного новосела. Глаза под толстыми линзами очков излучали беспечность и казались пришитыми пуговицами. В общем, выглядел он, как человек из народа. А Глеб почему-то сразу же подумал о сказочном Колобке. Кулинарное изделие бабки и дедки, возможно, со временем приобрело бы человеческий облик, отросли бы у шустрого хлебца ручки да ножки, кабы не схомячила его буржуйка-лиса.
В первый раз увидев Чернова, Глеб испугался. Он уже видел ранее подобных людей: подкатываются, подмигивают, что-то спрашивают, что-то роняют, какое-то веское слово, пароль, - и катятся дальше своей дорожкой. Ожидать от них можно, чего угодно, но и от встречи с ними не уклониться.
- Ты ж с универа?
Глеб отстраненно кивнул.
- Дай-ка сигаретку, - потребовал человек.
Глеб с достоинством извлек из кармана пачку «Магны». Незнакомец был в квадратных очках, одна дужка перемотана изолентой. На нем был грязноватый, растянутый свитерок и подвернутые внизу дешевые джинсы. Обувь не по сезону, к кедам прикипела осенняя грязь.
В ответ на придирчивое разглядывание парень выпятил грудь и громко продекламировал:
- Кругом одни эскарготы. Обувши сопрелые боты, пиздую, пиздую в туман, туда, где торчит истукан убожества нашего.
На всякий случай, Глеб посмотрел по сторонам. Больше никого в курилке не было.
- Check reality? Чикаэш кого?
- Что, извините? – напряженно спросил Глеб и скрестил на груди руки.
- Видел, говорю, тебя в универе. Идешь такой, нос задрав, а в глазах – ужас. Словно ты среди мертвых очнулся и не знаешь, как дальше быть. Серега. Чернов.
Глеб с неохотой ответил на рукопожатие и пробурчал свое имя.
- Учишься, значит?
- Да так, - махнул рукой Глеб. – К семинару готовлюсь. А ты - физик, наверное?
- С чего ты взял?
- Ну, они такие все… жизнерадостные.
- Ты хотел сказать, на маньяков похожие? Неа. Я математик. А ты гумик.
- Ага, - кивнул Глеб. – Пятое колесо в телеге универа.
- А чего на нормальный факультет не поступил?
- Да-а-а. Циферки не люблю. Тошнит меня от циферок.
Сергей снял с плеча укромную, переметную сумочку и достал из нее армейскую флягу.
- Будешь коньяк?
Глеб отхлебнул и скривился.
- Но это же бормотуха! – возмутился он.
- Ну, извини, если не угодил, - развел руками Чернов.
- Ты, наверное, в армии служил?
- Вот чего не было со мной – того не было.
Глеб еще раз к нему присмотрелся. Вроде, не идиот, хотя как тут поймешь, разберешься. Тестер нужен специальный.
- А вам, математикам, тоже, значит, в библиотеку надо ходить? – спросил он.
- Не. Я так, сам по себе. По своей инициативе. Нравится мне здесь. Культурненько так.
- А чего тут может нравиться? – растерянно произнес Глеб. – Так все уныло! Вешалка!
- Я тут, может, молюсь, - с хитрецой отозвался новый знакомый, чинно поклонившись своему отражению в темно-синем окне. – Это, может быть, храм для меня. С пятиэтажной криптой. А это вот, - он указал на черные, частые домики частного сектора, - это, вроде, как кладбище. То есть, земля, засеянная трупами. Трупы, значит, работают и плодятся. А ведь живой человек не станет работать, спину гнуть. У него совсем другие задачи.
- Да ну! И какие же это? – учтиво спросил Глеб, а сам, всё же, отодвинулся на пару шагов.
Конечно, от Чернова не укрылась его настороженность.
- А может быть, я и вправду маньяк?
- Да? А это не ты случайно там написал? – Глеб показал на черное слово «DOORS». – А то я бы вломил маньяку, который тут пачкает стены.
- Нет, настоящий маньяк. Допустим, девчонок сюда прихожу высматривать, а? – Чернов настоял на своем. – Выберу жертву, а потом ночкой темной подбегу да ка-а-ак дам.
- Это как Чикатило? – Глеб рассмеялся и посмотрел на свою руку. – А я с тобой братину делил? И руку подал тебе, извергу?
Чернов поднял вверх указательный палец и произнес:
- «Леди долго руки мыла, леди долго руки терла…»
- «Эта леди не забыла окровавленного горла», - тотчас подхватил Глеб.
- О! Вижу филолога перед собой? – похвалил Чернов. – Ну, так давай начистоту. Как взрослые люди. Без перифраз и эвфемизмов. Я ведь тоже немного в филологии понимаю. Я ее, эту филологию, освоил еще в материнской утробе. И про субъект знаю и про предикат. Вот говорят, что такой-то человек что-то там делает. А по сути, ничего он не делает. Это просто так про него говорится. Он подлежащее, подлежит. А кто про него говорит-то? Кто этот сокрытый сказитель? А? – Чернов недовольно ткнул пальцем в окно и продолжил свои загадочные речевые маневры. – А ведь есть нечто общее между публичной библиотекой и публичным домом. А, как ты считаешь?
- Ну да, - со смешком согласился Глеб.
- Ты, наверное, в курсе, что был такой украинский писатель по фамилии Короленко. Царский режим за свободные мысли его в якутскую тайгу сослал. И вот он где-то писал, что человек, мол, рождается для того, чтобы быть счастливым. То есть, родившись, войдя в этот мир, ты уже должен ему своим счастьем. А иначе ты зря живешь. Просто некробиому кормишь.
- Что такое некробиома? – Глеб всегда требовал объяснения незнакомых слов.
- Некробиому кормишь – это значит, что ты лох.
Глебу покоробило это подлое слово, только начавшее входить в оборот.
- На что это ты намекаешь?
- Елки, я рассуждаю. Не могу согласиться я с Короленко. Никак не могу. Хотя мне импонирует его выстраданное упрямство. Ну, какое тут счастье может быть, а? Особенно в этой ужасной стране, в этом нечеловеческом климате, а? Нет, далеко не всё так радужно, - тяжело покачал головой Сергей и поболтал в воздухе фляжкой. - На самом деле, смешон и жалок человек, со всеми его чувствами, намерениями, поступками и техническими приспособлениями. Всё, что он может предпринять для себя, так это сделать свое существование немного комфортнее против того, что дано ему от природы. Но этот благоприобретенный комфорт еще далеко не счастье. Зачастую мир его не приемлет. Попросту, отвергает, как фальшивые деньги. Да еще и прибить может. Нет, шкурным счастьем своим ты не расплатишься с миром за свое в нем существование.
- Счастье – это отсутствие несчастья, - деревянным голосом вставил Глеб.
На что Чернов пошевелил лицевыми мышцами и почесал небритый подбородок, всем своим видом призывая Глеба не говорить глупостей.
- У меня есть гипотеза на этот счет, но я вижу тебя во второй и, возможно, в последний раз в жизни. На вот, лучше хлебни. Нам, студентам, надо пить алкоголь, пока есть здоровье.
После того, как Глеб пару раз отхлебнул из фляги, желание учиться у него совершенно пропало.
- А какая-такая гипотеза?
- Да не важно уже.
- Ну, поделись. Я ведь упорно ищу смысл жизни.
- Ха-ха, - Чернов оценил его шутку. - Лучше ты расскажи про свой семинар. Пролей свет, чем это вы там, гумики, занимаетесь?
- Да ну! Это еще зачем? – удивился Глеб.
- Расскажи. Интересно. Понимаешь, математика – мой крест. А филология – моя любовь, - туманно выразился Чернов.
- Ну ладно, - Глеб пожал плечами и начал, с трудом подбирая слова. – Короче, это семинар по древнерусской литературе. Я должен представить точку зрения французского слависта Андре Мазона. Его, так сказать, аргументы. Он считал, что «Слово о полку Игореве» было создано в восемнадцатом веке, то есть, собственно, является подделкой. Источник-то не сохранился. Сгорел нахер вместе с Москвой.
Чернов оскалил крупные желтые зубы, зарычал от смеха.
- А-а! Ну-ну, продолжай.
- И вот. Была полемика. Бурная. Наши кентавры от науки собрались в кулак и отстояли аутентичность «Слова». Тут важно, что это единственная средневековая вещь, имеющая исключительно светский характер. И как таковая, она вписывается в жанровую систему, существовавшую параллельно в Европе. Это единственный в своем роде по-настоящему европейский памятник. У них там во Франции таких героических поэм, может, пруд пруди, а у нас только одна. Всё остальное, если и было, то подевалось куда-то.
- Я догадываюсь, куда, - тише, но всё так же зловеще усмехнулся Чернов.
- Правильно. Всё, что с тех времен уцелело, в той или иной степени связано с опиумом для народа, - печально кивнул Глеб. – Таким образом, «Слово» - это единственное доказательство того, что русская культура имеет свой путь и глубокие корни.
- Ха-ха-ха! – веселился Чернов.
- Ну, там нюансы еще, - немного смутился Глеб. – Есть, допустим, «Задонщина», «Слово о погибели русской земли», но они, по консенсусу, считаются более поздними подражаниями «Слову о полку». Так вот, Мазон этот, а до него был еще другой вредный, но не столь авторитетный француз, они, как раз, и берут «Задонщину», созданную примерно в 15-м веке, за оригинал. А «Слово о полку», стало быть, просто гениальная мистификация.
- Ишь чего! Мощно твой масон наехал! – насмешливо произнес Чернов.
- Да не мой! – Глеб начал злиться.
- Но вот если взять, да исключить этот патриотический аспект, да? То какая, собственно, разница – подлинник это или фальшивка?
- Да ты что?! – Глеб даже затрясся от возмущения. – Фиг с ним, с патриотизмом. Это ведь важно чисто из научных соображений. Датировка, исторический контекст. Ты чего говоришь-то?
- Нет, ты не понял меня. С точки зрения математики проблемы нет. Вы ерундистикой занимаетесь.
- Гм. Ты рассуждаешь, как варвар.
- А я варвар и есть.
В туалет вошел какой-то грозного вида, бородатый дядька. С неприязнью он взглянул на спорщиков и закрылся в кабинке. Чернов показал на дверь кабинки и состроил страшную рожу. Глеб не выдержал и рассмеялся. Злость на собеседника сразу прошла.
- Смотри, - понизив голос, проговорил Чернов и дернул его за рукав. – «Слово о полку Игореве» соответствует ожиданиям подлинности? Ну, шаблону, паттерну, модели, формуле – как это не назови. Вполне соответствует, удовлетворяет, да? Вот это и есть главное. А когда оно было создано – вопрос уже второстепенный. Я имею в виду, что его художественное достоинство имманентно. Понятно я выражаюсь?
- Имманентно? Не-а, - протянул Глеб и погрузился в задумчивость, как это с ним нередко бывало в минуты растерянности. – Темнишь ты что-то.
- Наоборот, чудак-человек. В математике нет темноты, - Чернов снова дернул Глеба за рукав и сказал еще тише. – Ты вот дай мне программу и машину, - и я тебе сто таких поэм накатаю. Не хуже «Безумного Роланда».
- Да? И где я тебе их возьму?
Глеб, конечно, слышал о том, что существуют некие умные машины, но никогда еще к ним близко не подходил. Да и не собирался, вполне обоснованно полагая, что ничего хорошего из этого не выйдет. Странный латунный блеск появился в глазах у Чернова, когда он заговорил о машинах.
- Пусть машина твоя хотя бы одно стихотворение напишет, для начала, коротенькое такое, а потом уже говори. Вы, математики, пиздец какие высокомерные, - заметил Глеб.
- Хм, - Чернов издал самодовольное восклицание, после чего предложил: - Тут на Восходе рюмочная есть. Я ее прочекал уже. Специально для гениев.
- Ээ. Разве это добро сейчас не по талонам? - на мгновение повелся Глеб.
- Конечно же, по талонам. Я пошутил, - с печалью признал Чернов.
Глеб решил вернуться в читальный зал, чтобы сдать взятые в публичное пользование книжки.
- Ты, главное, это, старайся в глаза библиотекарше не смотреть, - напутствовал его Чернов.
- Это еще почему?
- Что ты знаешь про зло?
- Ничего, - простодушно ответил Глеб.
- То-то же. Эти библиотекарши могут почище цыганки сглазить.
- Как это?
- А вот так! Можешь стать графоманом. Ну-ка, стой! – Чернов встал напротив и нахально заглянул ему в глаза. - А может, тебя уже угораздило? Признайся, ведь пишешь стихи? Наверняка пишешь, ха-ха. Иначе как бы тебя занесло на гумфак!
- Всё-то ты наперед знаешь! Нет, не пишу! – со злобой отверг его подозрения Глеб. – А на гумфак я пошел, чтоб не забрили в солдаты. Ептить, всё просто!
- Да? – разочарованно переспросил Чернов. – А я вот пишу. Точней, собираюсь начать. Но всё как-то не могу с духом собраться. Хожу у старта, приседаю.
- А что тебе мешает?
- Да, вот в чем вопрос!
- Тяму нет?
- Тяму полно!
- Неужели некробиома?
- А может, и она самая! Паразиты сознания. Да ты не беги так швидко, а то о бугор споткнешься. К твоему сведению, графомания – это ужасная болезнь. Никто не считал, сколько прекрасных людей она погубила. Сам не заметишь, как она тебя изнутри выест. Так что, не мни о себе, рядовой.
- А я и не мню! – яростно воскликнул Глеб и побежал сдавать свои книжки.
Библиотекарше он, все-таки, не удержался и глянул в глаза. Они у библиотекарш, как правило, серые, жаркие, строгие, колкие, почему не сказать – набожные, с тонкими красными капиллярами и расширенными зрачками. В них ясно читается моральное превосходство. В тот раз глаза жрицы на мгновение таинственно вспыхнули, как будто в сердце этой изнуренной книжным делом, разочарованной дамы сработало запоминающее устройство. И, возвращая читательский билет, ее рука слегка соприкоснулась с рукой Глеба, оставив на ней невидимую мету, а ее тело вздрогнуло навстречу, как подбитая ветром страница.
В этот самый момент Глеб всё понял, но не стал это долго держать в своем сознании.
Все были молоды, и сам он когда-нибудь станет старым, непривлекательным.
Жизнь – это редкая книга; читать ее можно только единожды. Однако читать ее никто не обязывает, и отложить ее можно в любой момент.
Библиотека – это райский бордель.
Читал-читал, читал-читал, опять читал. Оказывается, блядь, всего-то про как два пидорка полчаса в туолете на еблю сговариваются. Сейчас пойду жалеть об потраченном времени. Продолженье про то, как они на конец сговорятца и подолбятца в сраку, четать не буду...
16.06.2015 12:29:52
№2
"ответил на рукопожатие"
бля в туалете????
да ёбаные гусли
в туалете даже путин не ответит на рукопожатие.
а уж он-то не из брезгливых
никакой хуйни не чурается
кстати заебатое слово "не чурается"
16.06.2015 12:37:15
№3
не ну а чё
прикольный такой роман
ну в смысле завязка
щас начнуцца лихие девяностые
286, 486 потом пентиум
потом глеб с серегой замастырят русскую песнь о роланде
на 486
и ахрененно приподнимутся на этой мистификации
клёво
буду читать.
16.06.2015 21:18:19
№4
Для №3 Захар Косых (16.06.2015 12:37:15):
Не, хуйня. Не пойдёт дальше рассусоливания сложных однополых студенческих взаимных отношений на почве любви к неокантианству и общественным сральням...
17.06.2015 03:05:31
№5
Много умных слов без расшифровки. Это плохо - читатель ведь не обязан всё знать. Зачем-то написали в туалете слово "двери" на англицком языке, которое требует перевода. А вдруг кто французский в школе учил?
А написано не без искорки. Однако, дальше посмотрим - есть опасения что афтор может скатиться на обычную псевдоинтелегентскую заумь.
17.06.2015 03:06:32
№6
Сегодня уже среда... Среда - это маленькая пятница.
17.06.2015 09:48:59
№7
Для №6 Атец русской димократии и Гигант мысли (17.06.2015 03:06:32):
У алконавтов все дни недели пятьницы. Понедельник - зародыш пятницы, вторник - крохотная пятница, среда, как ты, синяк, правильно сказал - маленькая пятница, четверг - грядущая пятница, пятница - великая (она же светлая, она же святая) пятница, суббота - второй день пятницы, воскресенье проводы старой и встреча новой пятницы. И каждый день вы в говно, блять, по этому поводу, алкозавры ёбанные. Из ваших печёнок фуагру делать - не переделать сто лет можно. А уток невинных отпустить...
17.06.2015 12:09:43
№8
уток опустить, это крутое извращение, почище чем фуагру из них добывать...
17.06.2015 13:26:25
№9
На дверях надо писать " Илтимос суянмангиз"
17.06.2015 14:54:03
№10
Для №7 Л.Н.Толстов. (17.06.2015 09:48:59):
Сам синяк! Я от алкоголя лучше вижу в темноте - мне его употреблять жизненно необходимо. И, заметьте - поутру, но на свои!
