Клубы дыма плыли над пожелтевшими домами, подсвеченные заходящим солнцем, они были чуть синими, чуть золотистыми, розовыми, алыми и фиолетовыми на фоне темнеющего голубого неба. Их не было только летом, когда район не нуждался в отоплении, а, напротив, была такая жара, что плавился асфальт, а самая высокая башня сверкала красно-белыми полосатыми боками. Один раз на лесенке, что шла по стенке башни до самого верха, появился муравьишка-человечек. Он поднялся до самого верха, а потом спустился вниз, и, наверное, ему совсем не было страшно. Трубы дымили…

У нее не было даже имени. Он звал ее «девочка». И этого было вполне достаточно, а в толпе бы она не потерялась, потому что она никогда туда не попадала. Замок на двери был крепок, их квартира находилась высоко от земли, через окно уйти бы не удалось, да и зачем, и куда? Их квартира была космическим кораблем, выйдя из которого, можно было погибнуть. Да, там снаружи был мир с множеством живых людей, которые… которые…

Слов не хватало.

Потому что он был очень неразговорчивым человеком. Более десяти слов за день – это был для него рекорд. «Ешь», «Садись», «Умойся», «Становись на колени», - вот приблизительная дневная норма. Так что и она говорила очень плохо, очень редко, невнятно, чаще просто жестами указывала на то, чего хотела или что ее тревожило. И с кем было разговаривать? Ее любимая игрушка, резиновый Арлекин в засаленном тряпичном костюме, понимала – понимал – ее без слов. Она ни на секунду с ним не расставалась, только когда приходил ее…
и снова закончились слова. Сожитель? Хозяин? Мучитель, садист, изверг? Она не знала ни одного из этих выражений, поэтому называла его просто – Он. Когда-то Он пытался приучить ее называть «дядя Паша», но не прижилось как-то. А у Арлекина было имя. Единственного в их мире. В этом мире были только стены, оклееные выцветшими, богатыми когда-то обоями в красно-коричневые ромбы, кубики, пара потрепанных кукол, маленький столик с карандашами, красками и бумагой, старомодная никелированная кровать с блестящими шариками на изголовье, пыльная лампочка без абажура да пара коричневых плюшевых занавесок…

Своих кукол она не любила, очень сильно. Ревновала к краснощекому ясноглазому Арлекину, он ведь был такой… такой… баламут, кокетливо подмигивал им, стоило ей только отвернуться. Куклы смотрели на хозяйку с полным ощущением собственного превосходства. Да, это были еще советские куклы, с телами, как баклажаны, с волосами, которые торчали из пластмассовых голов редкими концентрическими кругами, с негнущимися руками и ногами, в порванных одежках, но зато с аккуратными губками, большими глазами, пушистыми ресницами. Она, правда, не знала, уступает ли им в красоте, но чутьем женщины, тем, что не мог подавить даже Он, подозревала, что, даже самым красивым изменяют. Куклы были очень, очень опасными соперницами.

Себя она никогда не видела, у них в квартире не было ни одного зеркала, раньше, много… времени назад еще в ванной было, но, будучи пьян, Он зачем-то расколотил его. Возможно, его отражение укоризненно смотрело на него, бесстрастным голосом напоминая о Его грехах, за которые не было бы ему прощения на этом свете и не будет на том.

По Его поручению, за бешеные по тем временам деньги, - три тысячи рублей! – в мятом конвертике медсестра вынесла из палаты младенца женского полу, от которого вроде бы отказались родители… но затем передумали, потребовали младенца в семью, хвать-похвать, а ее и нету…
Большой скандал был, получила медсестра свой полный срок, но Его не выдала. Потому что ничего о нем не знала. Догадывалась лишь, что этот человек вряд ли решил завести ребенка, чтобы вырастить из него хорошего человека, чтобы было кому стакан воды в старости подать. И у него были мертвые глаза. Да, и она отдала ему младенца. Три тысячи рублей за этот кусочек мяса? Три тысячи! Это три автомобиля. Да этих денег им с мамой, прикованной к постели, хватило бы на много лет.

С ребенком он сразу же уехал в другой город, где у него была квартира. Его так никто и не нашел.

В этой квартире она и провела всю свою недолгую жизнь. Нельзя сказать, чтобы Он за ней не ухаживал, - кормил по часам, пеленал, укачивал. Она у него никогда не плакала. И, хоть соседями снизу были алкаши, а соседкой сбоку, - глухая в корень бабка, которая к тому же скоро умерла, такая молчаливость была ему только на руку. Уходя на работу, он давал ей немного снотворного, так, чтобы она весь день спала и не тревожила никого, по возвращении купал, кормил, - что еще там нужно младенцу? Он не слишком боялся, что он умрет, но все-таки хотел ее вырастить.
Он работал на местном заводе грузчиком. Маленький оплывший, как свечной огарок, человек с мертвыми глазами, его не любили, но и не чуждались. Он не пил, не смотрел футбол, не читал даже газет. И никто не подумал бы, что у него дома есть такая маленькая живая тайна.

Тогда Он не пытался ее насиловать. Понимал, что это может убить ребенка.

Она росла. Он приносил ей какие-то игрушки, раскраски, сладости. Почти никогда с ней не разговаривал, не играл. Не выводил ее на улицу, для свежего воздуха открывал нараспашку все окна. Не учил читать, считать, отличать большее от меньшего или «четвертое лишнее». Когда она заболевала – сам лечил, как умел, какими-то настоями и аспирином. Девочка попалась крепкая, и, несмотря ни на что, хотела жить.

Больше всего Он любил ее купать. Он проводил пальцами по всем ее складочкам и впадинками, целовал тельце, затем отчаянно онанировал. Но пока не трогал.

Никогда ее не бил.

Она не задавала вопросов, которые обычно задают все дети: «А где моя мама? А почему я не играю с другими детьми? А я когда-нибудь пойду в школу? А почему к нам никто не приходит в гости?»

«А ты мой папа, да?»

Она даже не представляла, что можно жить как-то по-другому, вне этой полутемной комнаты. Впервые она осознала, что есть внешний мир, в шестую весну своего существования, когда Он открыл окна, что были задраены всю зиму, в целях экономии тепла. Раньше она искренне была уверена, что это все – просто живые картинки в рамке. И вдруг в буквальном смысле слова открылось окно в другой мир! Она чуть не выпала оттуда, но вошел Он, подхватил ее, без малейшего волнения или возбуждения, повернул лицом к себе, достал из штанов член и заставил ее «закрыть глазки, открыть рот».

«Если ты уже достаточно большая, чтобы лезть в окно, ты достаточно большая и для этого», - необычайно многословно пояснил он, когда она, плача, плевалась и била ножками об пол в истерике.
В ее жизнь вошло еще одно явление. Поначалу было очень больно, затем она привыкла и терпела, сжав зубы, когда что-то разрывало ее изнутри, проникнув в писю или попу. В ротик было не так больно. Только противно, что он заливал ее слюной.

Она понятия не имела, что это называется секс. Она не знала, что, занимаясь этим с ней, он нарушает один из самых серьезных законов, что достаточно упомянуть самое безобидное из всего, что он с ней делал, например, купание с непременным ощупыванием, чтобы, попади Он на зону, его мгновенно бы убили, и не самым гуманным способом.
Она не знала о том, что есть смерть.
Общение с живыми существами ограничивалось мухами и бабочками, залетавшими в ее комнату. Если она отрывала им крылья или давила ножкой, они переставали шевелиться. Она пыталась узнать, почему, но Он никогда не отвечал на ее вопросы, просто игнорировал. Так она и не узнала. Но чувствовала, что с ними происходит что-то… как с ее игрушками, когда они становились совсем непригодны к игре, Он уносил их куда-то.

Все, что она уяснила из философского вопроса жизни и смерти, - все когда-нибудь становится непригодным. Ломаются игрушки, застоявшаяся вода в банке для рисования начинает противно пахнуть, значит, Он должен ее заменить, - в ванну до 10 лет Он ее не отпускал, держал в комнате под замком, - яблоки покрываются коричневыми пятнами, мухи перестают летать.

Поэтому она очень испугалась, когда из нее потекла кровь. Она текла из того места, которое Он больше всего любил мучить, текла по ногам, капала на ковер. Она плакала, пока Он не пришел с работы. Решила, что и она приходит в негодность. Он увидел, молча свернул какую-то штуку из ваты, засунул ей в трусики. Сказал: «Так будет каждый месяц. Не бойся». Значит, это был еще не конец.
Но смутно она понимала, что когда-нибудь она тоже может придти в негодность, и Он вынесет ее куда-то, а взамен принесет такое же существо, как приносил новые яблоки и кукол.

А хотела бы она, чтобы Он пришел в негодность?

Единственно плохое, из всего, что он с ней делал, - то, что было больно. Каждую ночь, методично, он приходил и делал ей больно. Но вместе с тем… Он был всей ее жизнью. В физиологическом смысле. Еда, игрушки, чистые простынки и наволочки, шампунь в бутылочке зайчиком, - это все Он. И боль тоже была частью жизни.
Как же она без него?

И Арлекина принес тоже он…

Ах, Арлекин, Арлекин. Он был носат, задорен и лукаво косящ. На нем был шелковый костюмчик, как и полагается, красно-зеленый, веселый колпак с бубенцами. Разумеется, она не знала, что это персонаж итальянского театра, она не знала, что такое театр и что такое Италия. Зато она научилась считать, по необходимости, правда, - когда Он спрашивал: «Тебе две сосиски или три?», она не могла ответить. Так что она твердо знала, что в доме напротив – пять этажей. Что дымящие трубы – три. Звезды, правда, сосчитать не могла, хотя и пыталась. Листья на деревьях тоже. Когда она пыталась спросить у Него, сколько их, он, по обыкновению, ее игнорировал.

Окончание следует.