Начало здесь: http://www.gonduras.net/index.php?a=4644

 http://www.gonduras.net/index.php?a=4654  

http://www.gonduras.net/index.php?a=4665  

http://www.gonduras.net/index.php?a=4671  

http://www.gonduras.net/index.php?a=4694 

http://www.gonduras.net/index.php?a=4712

http://www.gonduras.net/index.php?a=4733

Вик опаздывал уже на 20 минут. В конце концов мог бы и позвонить. Он сам назначил встречу в кафе, где, как он выразился, «все можно будет спокойно обсудить». Честно говоря, что он имел в виду под последней фразой, я не вполне понимаю: мы все уже давно обсудили, он платит деньги, я пишу тексты, он их печатает и далее по кругу.
Заказав третью порцию кофе и не без труда отыскав его номер в мобильнике, я все же решил позвонить сам. Голос оператора равнодушно сообщил, что «абонент недоступен или находится вне зоны действия сети». «Уплыла рыбка из сети, - подумал я». Дурацкая фраза показалась мне довольно забавной; злость принялась понемногу улетучиваться, уступая место рефлексии.
Я так и покинул кафе ни с чем. Его мобильный номер заблокирован вот уже как два дня, а домашний вообще не отвечает. Когда я пытался узнать хоть что-то о пребывании Вика в издательстве, секретарь издательства с тщательно сокрытой издевкой сказала, что писатели не отчитываются перед ними о местах своего пребывания. Тем временем мой роман понемногу движется вперед. Странная закономерность: чем более я выпадаю из обычной жизни, тем интенсивнее развивается творчество. Увидеть бы того, кто переворачивает песочные часы нашей судьбы, когда в верхней части колбы полностью кончается песок!

Инициатором нашей следующей встречи была Анна. Она позвонила вечером на мобильник, сказав, что приглашает меня в гости. Голос звучал взволнованно и, как мне показалось, несколько торжественно.
- Алексей, я же просила вас ничего не приносить!
- Это не вам! – я выкладывал на стол яркие яблоки с глянцевой кожурой, высыпал пахнущие Новым годом мандарины. – А шалунишки затаились, да? А вот как я сейчас их найду!
Я направился в комнату, но в тщательно прибранном и на этот раз показавшемся мне не таким уж убогим помещении никого не было. Как, впрочем, во всей этой квартире не было следов пребывания детей.
Анна, чуть улыбаясь, появилась на пороге.
- Девочки у бабушки.
Забавно, мне и в голову не приходила мысль о том, что у Анны могут быть родственники.
- До утра, - прибавила она, и, будто смутившись, тут же отвела глаза в сторону.
- Анна! – я взял ее руку в свою, но она резко отдернула ее и вернулась на кухню.
Господи, как все это глупо! Домой, скорее домой! «Не будь дураком, слышишь, не будь идиотом! Ты меня слышишь? – кричал я самому себе.»
Но тот, к кому я обращался, по всей видимости, не слышал. Он подошел к столу и взял в руки тоненькую детскую книжку.
« Жили-были, – так начинается большинство сказок, - И стали жить-поживать, и жили долго и счастливо, - гласит оптимистичный конец». Я отложил книжку в сторону. Жизнь действительно бессюжетна.
- Давайте пить чай!
Я положил книжки на место и нехотя встал. На столе, застеленном ослепительно белой накрахмаленной скатертью, стояла неоткупоренная бутылка французского « Каберне». Рядом с ней помещалась тарелка с несколькими сортами сыра, представленного всеми оттенками от светло-желтого до темно-янтарного. Я старался не выдать своего удивления, ожидая, что происходящему последует хоть какое-то объяснение. Но ошибся.
Анна протянула мне штопор, я открыл бутылку и разлил вино по бокалам.
- За хозяйку! – увы, в мою голову не приходило ничего кроме банальной фразы.
Маленькими глотками Анна опустошила весь бокал. Я напряженно копался в собственных мыслях, пытаясь отыскать тему для разговора. Безуспешно. Зато сыр был восхитителен. За всю свою 40-летнюю жизнь я не пробовал ничего подобного. Быть может, все дело в хлебе? Хлеб с сыром – это уже бутерброд, своего рода смешение стихий. А вот сыр с вином продолжает оставаться сыром. Я попытался высказать Анне эту мысль, но вышло крайне неуклюже
- Вы избегаете рассказывать о себе, и я вынужден гадать на кофейной гуще.
- Природное любопытство? – раскрасневшееся лицо Анны приобрело чуть насмешливое выражение.
- Да нет, от природы я не любопытен. Это все вы. Вы загадали мне загадку, которую я не вправе не разгадать.
- Некоторые загадки лучше и не пытаться разгадывать. Уж поверьте мне.
Было такое ощущение, будто я катаюсь на водных лыжах: стоит чуть-чуть нарушить равновесие, и вот ты уже беспомощно барахтаешься в воде.
Я налил еще вина. Анна, наколов на вилку кусочек сыра, теперь разглядывала его на просвет. Отчего-то мне стало жаль этого кусочка. Мучительно хотелось, чтобы она поскорее его съела. Но Анна, будто назло все продолжала вертеть вилку. А во мне все нарастало смутное беспокойство. Наконец она все-таки положила сыр себе на тарелку.
- Во мне действительно нет никаких загадок. Я говорю это отнюдь не из кокетства. – Она поморщилась, словно собственные слова причинили ей боль. – Видите ли, загадок не существует; есть то, что находится в процессе перевоплощения. Именно оно, оставаясь непонятным, плохо поддается логике. – Она коснулась губами бокала. - Ведь человек перевоплощается для того, чтобы соответствовать обстоятельствам. Порой – надолго, и тогда уж это называется этапом, периодом жизни. Но гораздо чаще перевоплощения незаметны, незаметны потому, что собственно и составляют повседневность, будни.
- О чем-то подобном писали неоплатоники, - произнес я и тут же пожалел об этом.
- Я поставлю чай, - Анна встала, стремительно порвав ту тонкую невидимую паутинку, что едва начала ткаться между нами.
- Допьем вино? - виновато спросил я.
И почему, почему рядом с ней я постоянно чувствую себя провинившимся школьником? – Анна молча кивнула.

…

Вик все не появлялся. Поначалу я почти не придавал этому значение, но теперь всерьез забеспокоился. К тому же у меня кончились деньги. Роман тем временем основательно подвинулся, и я тешил себя мыслью получить никак не менее 20 тысяч. Несколько раз я звонил в издательство, но за умеренно-вежливыми ответами не стояло никакой информации. Неожиданно для себя я отчетливо осознал, что не знаю о Вике практически ничего. Нехорошее предчувствие, неоформленное, напоминающее прикосновение грязных липких пальцев, нарушало мое спокойствие всякий раз, когда я принимался думать о нем.
Человек постоянно перевоплощается для того, чтобы соответствовать обстоятельствам Я вспомнил слова Анны, поспешно примерил их на себя, тут же опроверг и вновь вернулся к ним. А что если Вик вообще больше не появится? Так сложились обстоятельства: кто знает, что происходит, когда меняешь покер на преферанс? Но все же… Не так давно я сам хотел прекратить с ним сотрудничать, но не мог не клюнуть на приманку. Я поверил его обещаниям, и теперь уже не могу не писать! И не смогу не писать! Я всячески отгонял от себя малодушные мысли, но, словно притягиваясь невидимым магнитом, они вновь и вновь возвращались ко мне.
Я в Интернете, когда в правом углу монитора замелькало изображение почтового конвертика. Адрес был мне не знаком, но в теме сообщения было указано «для Алексея». В сети меня никто не называет Алексеем. Новый изощренный способ передачи вируса?
«Конечно, вы удивитесь, получив от меня письмо. Хотя такого рода общение для многих стало естественным. - Я подвел мышку к полосе прокрутки. – Анна, – гласила подпись внизу, – Я пишу потому, что не смогу сказать того, что попытаюсь написать. Мне кажется, что во время разговора человек рассыпается ( во всяком случае, так происходит со мной). Когда это касается бытовых тем, это почти незаметно, но, бывают ситуации, когда рассыпаться нельзя. Я долго страдала от этого, до тех пор, пока не поняла, что каждый имеет право оставаться таким, каков он есть. И не переделывать себя. Действительно, зачем переделывать себя, если мы и так постоянно перевоплощаемся? Прикладывать усилия к тому, что не предполагает усилий – почти то же самое, что грести против течения.»
Стоп! Стоп! Мы действительно вскользь обменялись электронными адресами. Это была ее инициатива, но мне и в голову не могло прийти, что она мне напишет. Я отошел от компьютера и направился к шкафчику, где по моим представлениям должно было храниться спиртное, открыл его и обнаружил початую бутылку какого-то вина. Не доставая стакана, сделал несколько глотков прямо из горлышка и, открыв окно, уселся на подоконник.
Бумажный 19 век, возлюбивший эпистолярный жанр с его многостраничными письмами, предполагал размеренность и фундаментальность жизни. Ненужную бумагу непременно полагалось сжечь, то есть совершить вполне определенный магический ритуал. Электронные послания – совсем другое дело; они существуют в пространстве, где магия бессильна.
«…плыть против течения. Ну вот, в сущности, и все. Алексей, я прошу вас больше не звонить и не приходить. Пожалуйста, не обижайтесь! Действительно не обижайтесь, если можете… Так будет лучше, поверьте. Анна.»
Следующее письмо не заставило себя долго ждать. Честно говоря, я вовсе и не ждал его. Напротив, только-только оправился от первого, и собирался вернуться к своему роману.
«Вы пытались расспрашивать меня о прошлом. Я отмалчивалась. Ведь прошлое – это вообще единственное, что у нас есть, настоящее вечно ускользает. Теперь, когда мы уж точно больше никогда не увидимся, мне нет необходимости прятать его от вас.
Я была счастлива. Знаете, счастье чем-то напоминает кристалл марганцовки – попадая в любую жидкость, он окрашивает ее в розовый цвет. Чем меньше жидкости, тем интенсивнее окраска. Мой кристалл был наверное каким-то особенным: не исчезая и не растворяясь, он был способен окрасить все. И мир был ярко-розовым. Но вот однажды он растворился целиком. Тогда оказалось, что мир всегда был прозрачным, он не имеет собственной окраски, лишь пропускает чужие световые волны…
Когда у нас родились девочки-близняшки, все вокруг говорили, что это подарок судьбы, особого рода благословение. Часто бывает, что после родов внимание женщины всецело переключается на ребенка. Со мной все было не так. Страсть к мужу, вспыхнувшая с невероятной силой после появления на свет малышек напоминала ураган, бурю, доходя порой до исступления. А Дима разрывался между мной и стремительно растущим бизнесом. С разных сторон я и его дело, дело, бывшее поначалу нашим, но которое я вынуждена была оставить с рождением дочерей, подобно двум воронкам затягивали его, высасывая все силы, не оставляя ничего для него самого. И он устал. У него появилась женщина. Я узнала об этом сразу, меня просто невозможно было обманывать. Ане и Насте было тогда по полтора года.
Вот вам один из вариантов моего прошлого. Зачем я пишу все это вам ? Прежде всего для себя. Ведь записанное в отличии от того, что хранится в памяти, уже почти не относится к тебе самому, хотя… Нет, я не испытывала боли, сожаления или раскаяния по отношению к своей жизни. Я просто перестала доверять ей. Ну или скажем так: у нас с ней установились отнюдь не самые лучшие отношения. Я разоткровенничалась. Это все он забытого ощущения прикосновения к клавишам. Было время, когда я сутками не отходила от компьютера. Тогда это были старые подслеповатые машины с западающими буквами на клавиатуре. У меня упорно западала буква «и». Тут уж ничего нельзя было поделать. Вы знаете, как много этих самых «и» в обычном тексте?
Если вам еще не надоела моя болтовня, то буду писать дальше. У меня была подруга Марина, скорее не подруга, соседка с соседнего подъезда, с которой мы за неимением ухажеров иногда вдвоем выбирались в кино. В то время она училась на втором курсе медицинского, и как-то сказала, что в медицине существует два основных направления – хирургия и терапия, консервативное и кардинальное. Она мечтала заниматься хирургией, но места по специализации были только на терапевтическом. Маша очень расстраивалась, что ей не удастся стать хирургом. С месяц она пребывала в сильной депрессии, всерьез подумывая о том, чтобы бросить институт. Я тогда все не могла понять, как можно расстраиваться по таким с моей точки зрения пустякам. «Понимаешь, - объяснила мне Маша, - Бог требует от нас прямого выбора, если да, то да, если нет,– нет, остальное – от лукавого. Человек же все время хочет убежать от выбора, вновь и вновь идет на компромисс.»
Тогда я поняла, как хорошо, что она не стала хирургом. Наши пути разошлись, и через несколько лет я встретилась с ее мамой, узнав, что Маша работает патологоанатомом в какой-то областной больнице. Я пишу все это потому, что пытаюсь объяснить, что я тоже выбрала хирургию. Мы развелись с мужем. Я поставила ультиматум: если он откажется разводиться, я перережу себе вены. Он всегда четко знал, распознавал, когда я шучу, а когда – нет. И через год он умер. Через год и восемь дней после нашего разговора, 373 дня. За месяц до смерти Дима продал квартиру, из которой мы с малышками уехали на следующий день после его измены. Его мама поседела за один день. Молодой, умный, преуспевающий – он умер от гнойного аппендицита, который не смогли вовремя распознать. Нонсенс! Но меня до сих пор не покидает ощущение того, что он знал, что умрет.
Я должна идти, иначе опоздаю на работу. Ну вот я, пожалуй, и удовлетворила ваше любопытство. Теперь мы квиты. Анна.»
Квиты… Красивое, емкое слово. Равны? В расчете? Или как-то еще?
Я сохранил письмо, зачем-то поместив его в папку со своим романом, выключил компьютер и пошел варить себе кофе.
Увлекшись разгребанием бардака, возникшем в моей голове после прочтения письма Анны, я совсем забыл про кофе. Газ давно погас, залитый густой кофейной массой.
- Па, ты что? – на пороге кухни стояла Настя с испуганными глазами. – Это же газ, папа!
Я наконец очнулся и повернул рычажок на плите. Дочь открыла форточку и недоуменно смотрела на меня.
– Папа, с тобой все в порядке? Папа!
- Да, да, конечно, не волнуйся, иди к себе, я все уберу!
- Папа! – в голосе дочери слышалась досада.
Я чувствовал, что сейчас надо бы было сказать что-нибудь успокаивающее, обнять дочь, погладить по голове, но что-то во мне, жесткое и бездушное, не позволяло этого сделать. Настька, моя маленькая Настька, выросла, став едва ли не точной Вериной копией. От девочки, обожающей мыльные пузыри и воздушные шарики не осталось ничего. Или почти ничего. Любовь же моя, по-видимому так и не успев обрести взрослое измерение, куда-то скрылась вместе с пузырями и шариками.
Наскоро выпив кофе, я вернулся к компьютеру. Интересно, мог бы я умереть от удушья не окажись Настьки дома? Дурацкая мысль! Боже, какая дурацкая мысль! Словно внутри меня оборвалась какая-то струна, струна, о существовании которой я ранее не подозревал, и только теперь, когда она лопнула, недоуменно прислушивался к ее прощальному звуку.
Я не знал куда деваться. Хотелось просто куда-то деть себя, положить в коробочку и завязать сверху ленточкой. Чтобы потом на досуге самому развязать бантик. От однообразных заезженных мыслей разболелась голова. Пульсация в левом виске все усиливалась, пока не разлилась по черепной коробке вязкой массой. Я отыскал аспирин и выпил две таблетки.
Боль здорово переводит стрелки, возвращая ощущение реальности, из раза в раз доказывая, что нет ничего более реального, чем ощущения, и более нереального, нежели наши чувства. На этот раз, впрочем, стрелки так и остались непереведенными.

Мысль о поездке в Иерусалим, давно уже зародившаяся в голове у Гоголя, теперь вдруг предстала во всей своей силе. Если где и способна разрешиться загадка истинного моего устроения, то только на Святой земле. И тогда очи, Ангелом дарованные, преобразятся у гроба Господня и свет узреют истинный, но не тьму мучительную.

Обстоятельства жизни Николая Васильевича складывались, однако, самым что ни на есть неудобным для поездки образом. Почти год ушел на улаживание каких-то мелких, незначительных дел, оказывающихся впоследствии совершенно пустыми и ненужными. Впрочем в глубине души он понимал, что не одни только внешние обстоятельства задерживают отъезд, но сокрытое, гнездящиеся у самого сердца и меж тем всячески от самого себя скрываемое желание увидеться с бароном.
Стараясь не вызывать особых подозрений и используя все свои знакомства, он всяческими методами пытался разузнать хоть что-нибудь о бароне фон Каине или по крайней мере о том, кто скрывается под его псевдонимом. Розыски меж тем не давали ровным счетом никаких результатов. Было в числе прочего и еще одно обстоятельство, чрезвычайно взволновавшее Гоголя: в день, когда, поддавшись уговором друзей, он предпринял поездку загород, по словам слуги, в передней его квартиры его довольно долго дожидался не пожелавший представиться господин. По ответам, которые Николай Васильевич с трудом получил у скудоумного Степана, в посетителе он узнал барона. Впрочем, заключить об этом с полной определенностью было все ж-таки невозможно.
Литературная работа не продвигалась ни капли; если что и удавалось записать ему из нового романа, по прочтении выходило все не иначе как дрянь. Гоголь вновь и вновь рвал и комкал пачкающие чернилами листы и подолгу не занимался ничем иным как ответами на письма. Написал он и исповедальное письмо отцу Матфею, на которого как на духовного своего руководителя с недавних пор начал возлагать чрезвычайные надежды. Надежды эти, вызванные по большей части лестными отзывами людей, близко знакомых с писателем и отмечающими исключительную даровитость ржевского священника, усиливались настойчивым желанием смирить себя, безропотно покорившись внешней воле.
В исповедальном своем письме Гоголь во всех деталях описал оба появления барона, попытавшись по возможности точно передать все подробности состоявшегося между ними разговора. В заключении, упомянув о постигшем его душевном смятении, писатель смиреннейше просил совета и духовного наставничества. Ответ не заставил себя долго ждать, будучи доставлен с оказией гораздо ранее, нежели предполагал Николай Васильевич.
Он вновь и вновь перечитывал письмо, откладывая его ненадолго, порывисто вставал, нервически размахивая руками, прохаживался по комнате и вновь перечитывал строки, большинство из которых уже давно знал наизусть. К утру, измаявшись после бессонной ночи, Гоголь встал со своего кресла , подошел к зеркалу и, пристально вглядываясь в собственной изображение, произнес:
- Что ж, вот и точка поставлена. Не там, где виделось, но все ж-таки поставлена. А то как и текст не докончен…

…

Качка на корабле, продолжавшаяся уже третьи сутки, воспринималась теперь не так болезненно. Зная свой слабый организм и ожидая ужасных проявлений морской болезни, Николай Васильевич был приятно удивлен, не только не обнаружив у себя ни малейших ее признаков, но и испытывая некоторый прилив сил. Прохаживаясь по палубе, ему доводилось наблюдать, как безропотно сносят тяготы пути паломники, число которых было настолько велико, что удивительно даже было то, как сумели разместиться они на узкой палубе суденышка. Случалось нередко, что кому-нибудь из путешественников не удавалось найти места, чтобы прилечь, и тогда несчастному приходилось коротать ночь, в каком-нибудь отнюдь не приспособленном для того месте, прислонившись к дорожной котомке. К седьмому дню пути цепкая память Гоголя хранила в себе почти все лица случайных своих попутчиков. С некоторыми он успел познакомиться , и порой словоохотливые бабы, впервые в жизни пустившиеся в путь из родной деревни, с тихими всхлипываниями поведывали ему о своей грешной, по сути лишенной каких бы то ни было заметных потрясений или ярких событий жизнях. Вслушиваясь в певучую русскую речь, Николай Васильевич впадал в умиление, с трудом сдерживая грозившие вот-вот выступить на глазах слезы: вот она, где вера истинная, без сомнения, полное, без мудровствования приятие своего назначения.
Уже битый час Гоголь ходил по палубе. Однорукий мужик с густыми благообразными седыми волосами, всю дорогу непрестанно погруженный в чтение св. Евангелия, оторвался наконец от изрядно потрепанной заключенной в кожаный переплет книжицы, и мечтательно уставился в неспокойное неотличимое от набухших туча моря. Писатель улыбнулся, вспомнив, как вчера тот весь вечер сильным мелодичным голосом читал «Радуйся, Богоизбранная Отроковице, радуйся Мати Божия!» и десятки голосов вторили ему: « Радуйся, Заступнице усердная рода христианского!» В сладостном умилении услышал он, как слаженный стоголосый хор взвивался над морем: « Аллилуия! Аллилуиа! Аллилуиа!» Николай Васильевич подошел к мужичку и, обнаружив подле него пустой деревянный ящик, подсел рядом. Некоторое время он не решался нарушить молчание, однако, выждав немного, все же решился:
- А скажи, любезный, неужто так уж и необходимо человеку идти в Иерусалим, молиться у гроба Господня? Почему ж того нельзя дома в церкви своей сделать?
Мужик удивленно вскинул на него свои широко распахнутые доверчиво-детские глаза и проговорил:
- Так-то-с, барин, так-то-с. Грешен аз!
«Слабоумный верно, – подумал Николай Васильевич, – Истинно говорил Господь, что мудрость мира сего – безумие. Не должно веровать, мудрствуя!»
- А то, барин, верно, что сердцу толчок надобен, - поглаживая единственной рукой широкую окладистую бороду, проговорил мужик.
Гоголь со вниманием взглянул на своего собеседника и, взволновавшись, встал:
- Верно, верно ты, брат, про толчок сказал, благодарствуй!
Мужик в растерянности посмотрел на странного барина, стремительно вдруг отошедшего от него и теперь прокладывающего себе дорогу по палубе.
Ближе к вечеру низкое южное небо стало проясняться. Но на вечно сменяющейся палитре лазурь царствовала недолго; стало темнеть и вот уже в бездонной глубине проявились драгоценные россыпи звезд. Гоголь вышел из каюты, чтобы молиться вместе с остальными паломниками, но так и застыл в изумлении, созерцая. как из необъятной дали выступает круглое око луны. Завороженный чудесной картиной, Николай Васильевич так и замер. А ведь это ж самое небо созерцал пречистыми своими очами сам Спаситель! И меня ныне удостоил Господь сего видения! А как верно сказал давеча однорукий мужик: сердцу толчок надобен. Эко! Выходит ж так, что мужик этот ближе мне по духу, нежели те, кто казались друзьями моими!
Имея длительное сообщение с представителями Русской Духовной миссии и определенную договоренность о том, чтобы отправиться на пароходе «Истамбул», следовавший в Бейрут, а оттуда в Иерусалим, Гоголь неожиданно поменял свое решение и. не давая о себе никаких известий, отправился в Одессу, откуда на пароходе отбыл в Яффу. Иного способа расстаться с просившимися ему в попутчики людей Николай Васильевич не нашел, видя для себя крайне затруднительным отказать напрямую. Спутники же непременно отвлекали бы его от того, благоговейного состояния, в котором единственно и должно приблизиться к гробу Господню: мысль, и сердце единственно должны быть устремлены к миру горнему!
Незаметно и нечувствительно прошла за молитвой ночь. Многоголосый хор, управляемый невидимым регентом, звучал благоговейно-трогательно, внушая мысли о Ноевом ковчеге, движущемся посреди житейских волн.
Николай Васильевич, не смыкавший глаз уже вторую ночь, находился в величайшем возбуждении, усиленном тем, что вскоре на горизонте должна была показаться Яффа. Встреча с легендарным городом, уделом колена Данова, где пророк Иона сел на корабль, чтобы бежать от лица Господня, пославшего его в Ниневию для проповеди, заставляла учащенно биться сердце.
Полнолицая луна то и дело накидывала на себя тонкое покрывало бегущих по небу облаков, отчего мнилась живым существом. Мало кто спал в эту ночь. Повинуясь общему движению, паломники затепливали десятки восковых свечечек, в темноте ночи казавшимися спустившимися с неба звездами. Зачарованный мельканием десятков огней, Гоголь так и замер в восхищении: мнилось, что всюду в мягкой тишине бездонной ночи рассеяны лучистые ангельские очи, охватывающие своим взором одновременно мир дольний и горний, отчего обыденные вещи и явления предстают в ином, небывалом дотоле свете.
Славословия подобно плотному густому туману окутывали устремленное вдаль судно, внушая ощущение нереальности происходящего. Меж тем вдали уже смутно различались очертания берега. Отрывистые команды бросить якорь, спустить паруса пронеслись по палубе; матросы засуетились, спеша выполнить приказания, но сгрудившиеся на палубе паломники, казалось, не обращали на происходящее ни малейшего внимания. Поддавшись побуждению, Николай Васильевич вернулся в свою каюту, достал бумагу, дорожную чернильницу и порывисто написал: « Путевые заметки о паломничестве на Святую землю». Перо застыло в руке: впечатления, еще только что переполнявшие его, схлынули подобно тому, как отступает морская волна, обнажая неприглядную прибрежную полосу. Ощутив внезапную усталость, Николай Васильевич устроился на узкой прикрепленной к стене кушетке и задремал.

…

Яффа, шумная и многолюдная, пестрела непривычными для русских глаз аляпистыми одеяниями туземцев, толпами окружавшими русских паломников, в надежде выгодно сбыть свои товары. Проводник из русской духовной миссии, долженствующий прибыть специально дабы препроводить прибваших ко святому Гробу, задерживался в пути, и потому паломникам пришлось разместиться в единственной местной не очень большой и довольно грязной гостинице. Особенно страдали от вынужденной задержки женщины, не решавшиеся покидать убогое пристанище. Николай Васильевич же напротив заходил в гостиницу лишь изредка и ненадолго, по большей мере для того, чтобы напиться чаю и сразу же, гонимый смутной тревогой, шел бродить по окрестностям городка. Мысль о том, что вынужденная задержка являлось отнюдь не случайной, не покидала его все это время.
Единственной, пожалуй, достопримечательностью Яффы был дом Симона-кожевника, в коем апостол Петр сподобился чудесного видения. Внизу жилища располагалась теперь узкая темная мусульманская молельня, лестница с которой вела на крышу. Поднявшись на крышу и уплатив 10 копеек стоявшему при входе одноглазому турку в намотанной на голову цветной тряпке, можно было беспрепятственно любоваться чудесным видом, открывающемся на море и горы.
Гоголь уже не в первый раз поднялся по ветхой лестнице. Легкий морской бриз приятно освежал лицо.
« В Иопии находилась одна ученица именем Тавифа, что значит «серна»; она была исполнена добрых дел и творила много милостынь. Случилось в те дни, что она занемогла и умерла. Ее омыли и положили в горнице. А как Лида была близ Иопии, то ученики, услышав, что Петр находится там, послали к нему двух человек просить, чтобы он не замедлил придти к ним…Петр, встав. Пошел с ними; и когда он прибыл, ввели его в горницу…Петр выслал всех вон и, преклонив колени, помолился, и. обратившись к телу, сказал: Тавифа! Встань. И она открыла глаза свои и, увидев Петра, села….Это сделалось известным по всей Иоппии, и многие уверовали в Господа. И довольно дней пробыл он в Иопии у некоторого Симона кожевника.» ( Деяния апостолов, 9, 36-43)
Окончив чтение и отложив «Деяния святых апостолов» в заплечную суму , Николай Васильевич предался молитве. Слова лились легко и спокойно, невидимо растворяясь в бездонной небесной синеве. Потеряв счет времени, он наслаждался покоем до тех пор, пока откуда-то снизу послышался слабый шум, принявшийся понемногу усиливаться. На площадку поднимался кто-то еще. Гоголь, не желая ни с кем встречаться, отступил едва ли не к самому краю, устремив взор к кажущемуся бескрайним морю. Шаги меж тем зазвучали более гулко; и человек приблизился к Гоголю вплотную. Он обернулся и так и застыл в изумлении: вполоборота к нему стоял никто иной как барон фон Каин.
- Барон? Вы?
Казалось, по лицу человека пробежала улыбка, которая, впрочем, тут же сменилась выражением крайней серьезности. Пришедший развел руками, всем своим видом выказывая полное непонимание.
- Вы не узнаете меня? Мы встречались в Риме на Via de la Croce, вы были с визитом. - Он и сам понимал, что говорит что-то невразумительное.
Светлые панталоны, светлый же в тон им сюртук, белоснежные лайковые перчатки выдавали в бароне щеголя. Покрой одежды явно свидетельствовал о том, что барон прибегает к услугам дорогого портного. Судя по всему он только что сошел с корабля.
-
- Все с той же неуловимой улыбкой произнес барон.
Что за спектакль? Барон весьма хорошо, практически без акцента разговаривал по-русски.
- Барон! Вы явились разыгрывать меня. Но здесь это по меньшей мере неуместно.
- Не понимаю! – На лице его явственно проявились черты, выдающие раздражения.
- Барон! – Гоголь ощутил, как где-то глубоко внутри запульсировала дрожь, дрожь, усилившаяся настолько, что вскоре он почувствовал, что едва держится на ногах.
Почему же барон делает вид, что они не знакомы? Из опасения, что кто-то может услышать из разговор? Но кто? Единственное, что, кажется, интересует местных жителей – это деньги, которые могут они получить они от доверчивы паломников.
Барон меж тем обошел крышу и принялся спускаться вниз. Гоголь последовал за ним, немало удивляясь тому, какой важной исполненный достоинства походкой его спутник шествует по пыльным копийским улочкам. Судя по всему, барон весьма хорошо ориентировался в местности. Пройдя шумный грязный базар, где торговали дынями, гранатами и еще какими-то невиданными им доселе фруктами, Николай Васильевич едва на потерял барона из виду. Обогнув повозку, доверху груженую домашней утварью, он едва не столкнулся со своим спутником нос к носу, но барон, казалось, не заметил его. Дорога, по которой теперь они шли, вела прочь из города.
Не привычный глазу городской пейзаж, сменился изумрудной зеленью пригородных лесов, полных невиданными им доселе деревьями, увешанными яркими плодами. Через некоторое время они дошли до фонтана, от которого дорога раздваивалась. Барон, до сих пор не обращавший никакого внимания на Николая Васильевича, подойдя к фонтану, внезапно остановился и, глядя Гоголю прямо в лицо, что-то быстро и отрывисто произнес на чужом незнакомом ему языке, указуя рукой на правую дорогу.
« А ведь не мог же я ошибиться, никак не мог, - думал Гоголь, - И руки его: длинные, худые, костлявые. Как же ошибиться я мог, коль руки эти писать собирался, и писал, да только вот так писал, что рвал после. А посох… Хоть и нет самого посоха, а палку так же держит, одними только пальцами, без ладони, и палка, приглядеться коль получше, отнюдь не проста, хороша палка!»
Досадливо, как ему показалось, махнув рукой, барон, чуть ускорив шаг, отправился по дороге. Николай Васильевич в нерешительности стал: назавтра назначалось тронуться караваном во святой Град. А то если и правда теперь указал ему барон путь, коим ему и должно следовать? А другое все так, антуражу ради?
« А пусть! – думал Гоголь. – Пусть его! Пусть! Коль затеряюсь в Святой Земле, значится и судьба моя такая!»

Продолжение следует.