***
Ясное летнее утро смеялось и пело, как молодая цыганка. В городе N второй час шёл еврейский погром.
Ой, мамо-мамеле...
Йоська Рубик, чумазый пройдисвет и шлемазл, если спросите у старого Менделе, а по общему мнению - остряк и задира, а ещё виртуоз водить по скрипочке смычком из конского волоса, весёлым июльским утром стремглав летел на всех босых парусах по кривой и вихлястой Знаменке, мощёной узкой серой брусчаткой.

Что вам сказать за Йоську? Ему неполных шестнадцать, бешеные кудри вразлёт, маслянистые миндалины глаз разделены скорбным еврейским носом. Ой-вей, а скрипочка у Йоськи поёт как ручная птица; а в папиной швальне так темно, тепло, тесно и сыро, что в самую пору выводить змеёнышей; а мамины руки вечно перемазаны тестом, но порхают себе, живут весёлой, затейливой суматохой; а в тёплом печном закутке ворчит, как загнанный леший, заросший мелкими седыми кудерьками маленький и грозный дед Менделе...
Следом за Йоськой неслась что было сил, непрерывно сгущаясь, как грозовая тень, толпа молодых кучеров и артельщиков, портовых амбалов и трактирных шулеров, модных приказчиков и просто маменькиных сынков. Овеянные чёрными лаковыми крылами *Союза архангела Михаила*, они словно пригоршнями разбрасывали по сонной округе перестук литых подковок на смазных сапогах; в крепчайший аромат креозота и дёгтя вплетался густой и плотный запах казённой сивухи.
Когда обе створки входных рубиковских дверей рухнули и грянул навстречу громилам рёв отборной дедовой матерщины, рыжий Трохым... вы не знаете Трохыма? ну этот, что провизор из угловой аптеки; ловким броском кистеня в висок Трохым навсегда отрешил старого Менделе от дум и сомнений.

Йоська выскочил из горницы на заполошный крик матери, поёжился от звона разбиваемых стёкол и замер, в минуту оценив все причины и следствия. Рука его скользнула в единственный карман широких домотканых порток и выхватила утаённую от матери свинчатку. Последовал ещё один скрипучий поворот колеса Фортуны, и рыжий Голиаф, сражённый чумазым Давидом, выдул розовый пузырь бывшей своей конопатой переносицей, удивляясь, глянул по сторонам и мешком рухнул на глинобитный пол. Онемевшие на миг погромщики с воем кинулись к Йоське... он по-кошачьи извернулся в их руках и растаял в зазубренном оконном проёме.
Кончалась вихлястая Знаменка, а спасения всё не было. Он миновал уже второй, и седьмой, и пятнадцатый двор. Смахивая на бегу слёзы, Йоська некстати вспомнил, как ещё час назад хвастал деду умением считать до двадцати. Пошто босяку такая роскошь, восхищённо бормотал дед, ён же таки не Ротшильд!..

Впереди и по бокам было заперто всё - даже форточки, даже вонючие сортиры на задворках. Внезапно в одном из дверных проёмов раскроилась узкая щель с колеблющейся за ней тенью свечного огарка. Йоська не раздумывая перемахнул утловатый заборчик, единым духом взлетел по каменным, вросшим в землю и оттого зеленоватым ступенькам, лихо отсчитав босыми пятками: раз-два-три... семь! ровно семь - да это же любимое йоськино число!
Сердце в нём рвалось и пело, как зяблик, которого решили отпустить на свободу: я скоро вернусь, мамо! Молись, мамо, за счастливое еврейское число семь, зажги наш семисвечник, и да ниспошлёт Иегова спасение и защиту непутёвому иудею... Зарывшись в груду тряпья, сложенную кем-то в углу прихожей, Йоська подтянул колени к подбородку и затаился: нужно, очень нужно по-маленькому, и нос ещё чешется, страшное дело. Эх, деда-деда...
Ой, мамо-мамеле...

Протопай черносотенцы ещё одну сотню шагов, до конца Знаменки, до самой её закраины, и кто знает, сколько бы пела ещё божественная скрипка. Но взошла уже звезда нал Вифлеемом, и не рождать ей больше пророков. Грудной женский голос с подвизгом, как будто лающей болонке с размаху отдавили лапу, ворвался в потную, пьяную от вина и крови толпу: эй вы, олухи царя небесного! не провороньте жидёныша - к Панасюкам ён тока што спрыгнул...
Его долго били, затем выволокли за ноги обратно в сияющую солнечную тишину. Тело ещё с минуту цеплялось за жизнь. Волочились по земле слипшиеся в крови кудри; наконец, голова проехалась и по ступенькам. Угасавшее сознание, дробясь от стреляющей боли в затылке, привычно отсчитало: раз, два, три... семь. Пробил час, пропели трубы горних ангелов, и наступило время разбрасывать камни.
Семь последних камней к смерти.