10. Кто всем этим занимался?


Описывая в предыдущих главах трогательные привычки моих «родителей» и интересные способы, которыми они удовлетворяли свои сексуальные потребности, я несколько забежала вперёд, уже в своё отрочество; но и в детсадовском детстве ещё осталось немало пикантных «случайностей», о которых мне бы хотелось вам рассказать. Вот, например, случай про Красную Шапочку. Хорошо помню, что мы жили тогда ещё в Чижовке, не в Серебрянке (это районы Минска), и что я тогда ещё не ходила в школу, хотя уже собиралась туда; т.е. мне было примерно шесть или семь лет. Как все дети, я в свои юные годы очень любила сказки, и сказка про Красную Шапочку была одной из моих самых любимых. Видимо, каким-то густобровым дядям это не понравилось; и однажды летом, в тёплый и солнечный день, ко мне на улице подошла некая девочка года на два - на три старше меня, которую я до того никогда в жизни не видела (и никогда после). Одета она была, несмотря на тёплую погоду (дело было примерно в конце августа), в красную шапочку с отворотом вокруг шеи, похожим на воротник, кофту и длинную юбку тёмного цвета. А я только недавно вышла погулять на улицу, потому что под окном шумели и смеялись дети, и мне тоже захотелось побегать и порезвиться на зелёной траве. Но я уже в раннем детстве была очень скромной и застенчивой, поэтому я побоялась к ним подойти, а просто стояла около деревьев, наблюдая за ними грустным взглядом. И ещё хорошо помню, что я была одета не в платье; на мне были майка и какие-то штаны – не то рейтузы, не то какое-то трико. И вдруг сзади подходит эта самая девочка, а за ней молодой мужчина. И произносит этот натасканный мужчина интересную фразу:
- < >, ты – Красная Шапочка?
И уходит. В скобках < > я поставила имя этой девочки, которое не запомнила (какое-то оно было заковыристое, трудное для запоминания). И говорит мне эта «Красная Шапочка» таковы слова:
- Юленька, а давай с тобой залезем вон на то деревце, на которое ты раньше лазила!

Мне следовало бы удивиться и тому, откуда она знает, на какие деревья я лазила; и тому, что такая высокая, долговязая девочка в длинной, чуть ли не до пят, юбке, собирается лезть на дерево. Но я, как большинство детей в семь лет, была очень доверчивой, простодушной и открытой; и поэтому не заподозрила подвоха. К тому же мне было очень одиноко, никто со мной не играл; и я так обрадовалась новой подруге, что побоялась огорчить её отказом. Я тут же с радостью полезла на дерево, стоящее в углу двора, решив, что я должна забраться на него первая. Вскарабкавшись по стволу метра на два, я оглянулась и застыла на месте, потому что увидела, что «Красная Шапочка» и не подумала лезть вслед за мной. Вместо этого она спокойно пошла ко мне, обхватившей руками ствол, приподнялась и СТАЩИЛА С МЕНЯ ТРУСЫ ниже колен. И в этот же самый момент, как будто из-под земли, появились незнакомые мне дети, по-моему, одни мальчики, целая ватага, и вместе с «Красной Шапочкой» начали надо мной улюлюкать, показывая на меня пальцем и всячески позоря меня словами и мимикой. А я с голой попой продолжала висеть на стволе, потому что не могла отпустить руки, которыми держалась за ствол. Если бы я тогда отпустила руки, чтобы натянуть назад трусы, то, скорее всего, упала бы на спину вниз, на выступающие из земли корни и коряги, и наверняка сломала бы себе позвоночник (может, именно это добрым белорусам - организаторам этого спектакля - и нужно было?). Я горько расплакалась, стараясь спрятать слёзы, но это у меня не получилось. Кое-как, медленно - медленно я слезла с дерева, под оглушительный визг и хохот натянула назад трусы, отвернулась и пошла домой, раздавленная и расстроенная, а дети кричали что-то позорящее мне вслед…

Впоследствии, даже когда я уже была подростком, меня ещё не раз угрозами принуждали принародно снять трусы (и я сейчас об этом напишу), но тогда, в первый раз, мне было особенно тяжело. Я буквально рыдала. Ведь когда в раннем детстве встречаешь девочку, сознательно наряженную в образ героини одной из твоих любимых сказок, тебе кажется, что она должна быть непременно хорошим, непременно добрым и благородным человеком… Ведь так написано в сказках, а сказки не могут лгать... А она оказывается палачихой!..

Ну какая же подлая, какая грязная, какая жестокая страна эта Белоруссия! И какая мразь живёт в ней! Ну что я им сделала?! За что они меня так?! За что они надругались надо мной?! Какие подлецы в погонах организовали всё это?! Какое чудовище сочиняло сценарий этого спектакля с рыданиями?! Какая гнусь учувствовала в нём малолетними актёрами?! И им не жалко было меня?! Не жалко?! Не жалко?!..

Ах, боже мой! Такая это страна и такие это люди, больше похожие на волков. Я ненавижу их всей душой, и их самих, и их страну; то-то она у них такая нищая, и такое плохое у неё имя в ряду других народов планеты. С ними никто не хочет иметь дела, никто не хочет покупать их топором сделанные товары, от них все отворачиваются, их все бойкотируют, их все тайно презирают за то, что они только и могут, что издеваться над беззащитными да над слабыми; и это – единственное, что у них хорошо получается. А они всё продолжают и продолжают все эти мерзости, всё мучают и мучают беспомощных, калечат и калечат одарённых, пытают и пытают тех, на кого покажет пальцем их изуверская каббала… А потом ещё удивляются, почему они так плохо живут в своих болотах – хуже чем Габон и Папуа Новая Гвинея…

Ладно. Оставим это. Что уж зря нервы трепать… Всё равно я рано или поздно уеду отсюда!.. Не может быть, чтобы я всю жизнь провела в такой вот стране, как эта, я не заслужила у высших сил такого наказания!.. Ладно. Давайте успокоимся. Так. Ну, о чём же я… Да… Что ж, а если уж зашла речь о трусах, то хочу я рассказать вам ещё кое-что. Это случилось уже гораздо позже, в первый раз летом 1986 года, когда я закончила четвёртый класс. Было мне тогда, если я не ошибаюсь, 11 лет. Одиннадцать? Ну да, одиннадцать. Как я уже писала, мои «родители» в те годы были почему-то особенно заняты, и у них совершенно не было на меня времени. Мачеха в те годы усиленно занималась зубчатыми передачами, их проектированием и разработкой, и ничто другое, кроме телевизора, не могло отвлечь её от этого занятия, так милы были её сердцу зубчатые передачи. Она приходила в пять часов домой, включала телевизор; выдрессированный ею «папуля» тащил ей на подносике еду (конечно, если был дома, а не уехал на свинарник); она ела, он уносил подносик, мыл посуду, а она всё смотрела и смотрела в телевизор, как заворожённая, ничего вокруг себя не видя и не слыша. (Не помню, писала я или нет, что эта еврейка в плечах шире любого мужика, поэтому и работа у неё, естественно, мужицкая. Кстати, однажды она прямо при мне набила морду своему мужу, т.е. моему отцу). А мой «старенький папуля», любитель дать мне ремня, мелко суетившийся вокруг неё, в этот период увлечённо проектировал транспортёры по уборке свиного навоза; и для того, чтобы получше узнать своё ремесло, объезжал в эти годы все-все колхозные свинарники Белоруссии, в которых он дневал и (что чаще) ночевал. Он тоже был так поглощён этими свинарниками и вообще навозом (как его жена – тракторными железками), что ни о чём другом не мог и думать; все его помыслы были о навозе и только о навозе, а также и о том, куда же его убрать. (И зачем он только ездил на свинарники, ведь у него дома был самый настоящий свинарник?!) В-общем, моим «родителям» было некогда, они были заняты, и притом любимыми делами. Сын моей мачехи к этому времени был уже совсем взрослым, ему уже исполнилось 16 лет, а внешне он выглядел даже старше. У него, к слову сказать, уже появились какие-то свои женщины, у которых он мог и заночевать, и не раз такое бывало; и мои «родители» не смели вмешиваться в его жизнь (он в плечах как мать, настоящий амбал, попробуй такого отходить ремнём; это не я, тихоня и скромница, покорно подставлявшая что требовали). В-общем, все были заняты; все при деле; оставалась одна я. Надо было меня куда-то деть.

Обычно мои «родители» решали этот вопрос очень просто: мачеха, несмотря на свою страшную лень, как-то собиралась с духом и отвозила меня на лето к своей матери, той самой «бабушке Мальвине», о которой я уже писала. Там меня встречал голубоглазый и светловолосый еврей по имени Саша, любитель поговорить о человеческом дерьме, о котором я тоже уже писала. Не удивляйтесь, что еврей может быть блондином и внешне выглядеть, по выражению немцев, «истинным арийцем» - в Белоруссии такое сплошь и рядом. Ведь его мать, родная сестра моей мачехи – чистокровная еврейка (т.е. еврейка и по отцу, и по матери); а значит, в Израиле его бы встретили с распростёртыми. Почему с распростёртыми? Потому что у евреев, единственного этноса на планете, национальность определяется по матери. Но не о нём речь, ладно.

Ну, и вот, а в то лето у «родителей» что-то не заладилось: то ли уж мачеха до того обленилась, что так и не смогла оторвать свой зад от кушетки; то ли их «таинственные» хозяева не дали им в тот год своей руководящей отмашки, но только в деревню на этот раз мачеха меня почему-то не повезла. Вместо этого мне пришлось ходить в так называемый «летний лагерь при школе», сейчас я расскажу, что это такое. «Так получилось, что мы вас силой заставили ходить в лагерь…», - как бы извиняясь, говорила на школьной лагерной линейке тогдашний его директор Бронислава Вениаминовна Мельник (о которой ходили слухи, что она собирает документы в Израиль); но мы-то с вами, уважаемый читатель, уже наивные дети, построенные ровно в ряд, и знаем, что если заставили, то значит, кому-то это было нужно. Короче, пришлось мне поменять школьные занятия на лагерные. Лагерь же этот представлял собой самую обыкновенную школу, ту, в которой я тогда и училась, № 75 города Минска, располагавшуюся в десяти минутах ходьбы от центрального вокзала. Утром надо было туда приходить (и не опаздывать), а вечером всех лагерников отпускали домой. Там нас с самого начала разделили на группы, дважды в день кормили в школьной столовке, проводили изредка какие-то экскурсии, игровые занятия, но, самое главное, днём, с часу до двух, в этом лагере полагалось раздеваться и спать.

Спальня для лагерников представляла собой самый обыкновенный школьный класс, из которого были вынесены столы и вместо них внесены кровати. На кроватях были матрацы, простыни, подушки с наволочками и байковые одеяла. Всего в классе стояло десять, по-моему, кроватей; но народу ходило не так много, и обычно большая часть кроватей в этот «тихий час» оставалась незанята. Спальни, естественно, были разделены по полу: одни предназначались для девочек, другие – для мальчиков. Нужно также добавить, что само помещение класса, в котором определили спать меня, состояло из двух комнат: в одной, большой, стояли кровати; а другая, маленькая, представляла собой подсобку, где учителя обычно хранят свои рабочие принадлежности, например, пробирки, колбы, реторты, разные там глобусы и т.д. И мне странным образом досталась почему-то кровать, стоявшая прямо напротив двери в эту подсобку. Или это уже было на следующий год? А, нет, извините, я перепутала: это уже на следующий год моя кровать стояла напротив входа в подсобку, а тогда, летом 1986 года, у меня была самая обычная кровать где-то в середине рядов.

Ну, так вот. Наступало время «тихого часа». Девочки и мальчики расходились по определённым для них «спальням», в которых им, согласно лагерному распорядку, полагалось раздеться до трусов и лечь под одеяла. Но вы же знаете, дорогие друзья, дети есть дети; редко кто из них любит поспать днём, да ещё так недолго. Поэтому в «спальнях» обычно ложились «спать» только если над душой стоял кто-то из взрослых, приставленных к данной группе; а если таковых ну совершенно же случайно не оказывалось, и девочки, и мальчики предпочитали бродить по своим «спальням» и чесать языками; или же ходить из «спальни» в «спальню» друг другу в гости. Например, в тот день, когда меня впервые в жизни принудили своими руками донага оголиться на потеху всем присутствующим, к нам в палату пришли две «гостьи»: еврейка Наташа Чернова, внешне похожая на грузинку или армянку, и ещё одна высокая девочка с рыжей косой, её подруга и одноклассница, имени которой я не помню. Обе они были старше меня и моих одноклассниц, располагавшихся в этой «спальне», аж на два класса: мы к тому времени окончили четвёртый класс, а те – уже шестой. Кстати, руководителем лагерной группы, в которой я числилась в тот год, была Людмила Васильевна Громыко, наш учитель математики; и ей, насколько я поняла, полагалось присутствовать во время тихого часа в спальне – так, на всякий случай, чтобы сильные детки не изнасиловали слабых, возбудившись на их почти голые тела. Она и присутствовала, этого не отнять, но, обратите внимание, не всегда. Если «спальный вагон» был почти полон, т.е. заняты почти все кровати, Людмила Васильевна частенько заглядывала к нам; но вот если в «спальне» был постоянный состав, пять девочек, её никогда, НИКОГДА не было на месте. Случайно?

Постоянно в этой «спальне», целый месяц, спали, кроме меня, ещё четыре девочки (занесите в протокол!): еврейка Аня Бэсман, еврейка Аня Янковская и две украинки – Тоня Кравченко и Аня Демьянюк. Все они были моими одноклассницами, и все до одной относились ко мне со снисходительным презрением, как к какой-нибудь слабоумной или дебилке, хотя я и училась лучше некоторых из них. Заводилой в этой сексуальной четвёрке, если это кого-то интересует, была Бэсман, самая агрессивная, злобная и собранная из всех из них (о ней я попозже ещё расскажу). Эротическая «игра», в которую эти милые школьницы поиграли со мной в тот год, длилась не так уж и долго, никак не больше часа, однако я вспоминаю её вот уже двадцать лет; и, скорее всего, буду вспоминать всю оставшуюся жизнь. Казалось бы, ну что за проблема; подумаешь, принудили раздеться догола перед своим же полом, и всего-то один раз; а ведь на следующий год уже другие девочки, из класса, на год моложе моего, заставили меня оголиться не один, а целых шесть или даже семь раз, и при том перед мальчиками, которых они сознательно завели перед этим в подсобку и спрятали там… Ну? В чём проблема? Почему же вот я, чуть ли не ежедневно подставлявшая зад под ремень возбуждённого папы - еврея, так смертельно разобиделась на Бэсман, Янковскую и Чернову? Ведь, по логике своих палачей (я имею ввиду тех добрых белорусов, которые организовали всё это), я должна была бы давным-давно забыть про этих трёх милых евреечек, заставивших меня принародно снять трусы; ВЕДЬ ОНИ НАДРУГАЛИСЬ НАДО МНОЙ ВСЕГО ОДИН – ЕДИНСТВЕННЫЙ РАЗ, один - единственный разочек, всего-то лишь; а те-то – семь раз! Вот на кого бы мне надо ополчиться! А я? На кого я бочку накатила? Что, нельзя уж над русской разок и надругаться?

Так. Ладно. Поясню свою, так сказать, точку зрения. Снять трусы, граждане евреи – это как лишиться девственности. Не находите? Не пробовали принародно их спустить? Желания нет? Оный же процесс (лишение) у каждой женщины бывает один только раз в жизни, один - единственный, поверьте мне, я не лгу. Один только раз женщина может её лишиться – и ни разу больше. Понимаете? Поэтому в первый раз, почтенные, в первый раз особенно больно. ОСОБЕННО, понимаете?! Вот почему забыть не могу. Ага.

А произошло это так. Наступило обычное время «тихого часа». Я пришла в «спальню», разделась и легла в постель, как было положено: папа - еврей своим кожаным ремнём усиленно приучал меня в эти годы к дисциплине, и я по привычке старалась не нарушать установленных старшими правил нигде, и в лагере тоже. Неожиданно для меня в спальню вошли, как я уже писала, две «гостьи»: черноволосая Чернова, о которой я ещё буду писать в главе «Лесбийский фронт», и её рыжая рослая одноклассница, обе с наглыми и самодовольными лицами (особенно рыжая). Мои односпальницы, как я сейчас понимаю, их ждали, т.к. никто из них не раздевался и не ложился в постель, как будто был предупреждён. Все вшестером они уселись на кроватях вокруг меня; и рыжая, гаденько посмеиваясь (прямо как моя мачеха!), начала рассказывать страшные и леденящие душу истории; одну за другой, старательно смакуя каждую деталь. Из этих историй одна особенно врезалась мне в память; в ней шла речь о больной девушке по имени Оля, которую убили и закопали в яме за городом; эту девушку долго искали и кое-как нашли; а когда нашли, то родители взглянули на искромсанный труп и получили разрыв сердца. Я очень испугалась, наверное, побелела от страха, сердце моё сильно стучало и билось. В продолжение этого кровавого «разговора» Янковская неоднократно подчёркивала, что Юля (жест в мою сторону) тоже «больная»; и вообще все они – все до одной – репликами и мимикой старались, слушая рыжую, провести недвусмысленную аналогию между мною и этой несчастной Олей, так страшно окончившей свою жизнь. Конечно же, это был предварительный сговор, сейчас я уверена в этом. (А почему Янковская называла меня «больной», я объясню в следующей главе; целую главу этому посвящу; а сейчас скажу лишь, что тут постарался мой еврейский «папуля» (это его любимое словечко); профессиональный то ли кагэбэшный, то ли моссадовский провокатор, вечно ухмыляющийся мерзавец и редкостный подлец). Когда же «гостьи» убедились, что я достаточно напугана, они перешли к главному; тому, зачем пришли.

Сейчас, через годы, я уже, к сожалению, не вспомню, кто первый из них приказал мне: встань с постели и сними трусы. По-моему, рыжая, но я не уверена. Или рыжая, или Чернова. Или, может быть, Бэсман. В-общем, кто-то из этих троих. Они заставить меня встать с постели и начали требовать, чтобы я своими руками сняла с себя трусы. Никто из них не смеялся и не ёрничал, это не было обставлено как шутка; напротив, лица у всех шестерых были собраны и напряжены, словно они переходили через линию фронта и не были уверены, что всё окончится благополучно. Они набросились на меня с этим требованием как-то все разом, со всех сторон, будто по команде: «Сними трусы! Сними трусы! Слышишь? Сними трусы! Что, не доходит? Сними трусы! Сними трусы!». Я совершенно растерялась. Я была до глубины души потрясена гибелью несчастной Оли, которую ещё живую закопали в яму, и в эту минуту как-то плохо понимала, что со мной происходит; стояла, как остолбенелая; ведь я и так уже была почти голая, в одних трусиках, а они все шестеро были полностью одеты. Не помню, что я лепетала в ответ, помню, что говорила: «Нет, нет, нет», и даже пыталась как-то перевести разговор в шутку, хотя никому – ни им, ни мне – было в эту минуту не до смеха. В конце концов, я выдавила что-то наподобие: «Кому надо, тот пусть сам и снимет», что-то вроде этого; тогда Демьянюк подскочила и сдёрнула с меня трусы. Я не сопротивлялась.

Я стояла перед ними совершенно голая минут пятнадцать, если не больше, совершенно растерянная и прибитая, словно в каком-то тумане. Мне было нестерпимо стыдно и от того, что стою я нагая перед одетыми, и от ощущения собственной слабости, от того, что позволила себя раздеть. Никогда в жизни не забуду этих горьких минут. Мне хотелось провалиться сквозь землю, хотелось заплакать, зарыдать; и, видимо, эти страдания отражались на моём лице, потому что на лицах унижавших меня девочек появились гримасы удовлетворения, какого-то внутреннего национального самодовольства, ощущения добытой в бою победы. Все они жадно разглядывали мою промежность, словно какую-то невидаль, словно у них самих между ног было что-то другое, а не точно такие же половые губы и точно такая же половая щель. Сейчас, став взрослой, я понимаю, что все они, конечно же, сексуально возбудились от такого пикантного зрелища – зрелища обнажённой беззащитной жертвы. Я была совершенно раздавлена и уничтожена, мне было нестерпимо, нестерпимо стыдно и в то же время очень страшно, словно я стола перед сильными злыми собаками, одно неверное движение – и они вшестером порвут меня в клочья. Я переминалась перед ними голая с ноги на ногу, а они неторопливо расхаживали вокруг меня, стараясь разглядеть со всех сторон. Затем мало-помалу победные улыбки стали меняться на глумливые ухмылки; посыпались шуточки; кто-то сказал, что хорошо бы мне в таком виде пройтись перед мальчиками; другая сказала, а что бы было, если б меня такую увидел Антропцев, с которым я тогда немножко дружила? Спрашивали, собираюсь ли я с Антропцевым заняться сексом (мне было тогда одиннадцать лет), собираюсь ли я за него замуж; что-то ещё глумливое и издевательское в таком же духе. Все они выглядели очень довольными, нахально - радостными, все до одной, особенно рыжая, Бэсман и Чернова. Словно при какой-то важной жизненной вехе, успешно ими преодолённой, они победно поглядывали друг на друга – и на меня, униженную, оплёванную и поруганную, моя неприкрытая нагота как бы символизировала их власть и силу в этой чёрной стране. Наконец, досыта наиздевавшись и наглумившись, они разрешили мне одеться, почти к концу тихого часа. Я сразу же ушла домой, напрочь забыв об отцовском ремне.

Вы понимаете, уважаемые читатели, что я, конечно же, никому тогда не рассказала, что в школьном лагере надо мной надругались. Во-первых, «таинственные» хозяева моих «родителей» (те самые добрые белорусы, которые подготовили и провели с помощью своей малолетней агентуры эту «акцию») наверняка и сами сообщили им об этом (наверное, даже заранее); так что если бы я тогда сдуру пожаловалась отцу или мачехе, то получила бы в ответ ремня или подзатыльник (от мачехи) за то, что «не умею постоять за себя одна против шестерых». Сыну же моей мачехи (моему палачу) было тем более глупо жаловаться на это, так как он, я уверена, только бы порадовался случившемуся; он сам в эти же годы через день да каждый день избивал меня, и не ремнём, как старый еврей, а кулаками и ногами (пинками). Как говорится, дарил пинки без счёта, и специально выискивал для этого поводы. Они с белобрысым евреем из Мочулино, любителем подглядывать за посетителями нужника, как бы разделили, к слову сказать, обязанности: в тёплое время года меня пинал ногами один еврей, а в холодное – другой. Скооперировались, так сказать. А больше-то мне и некому было открыться, вот эти вот вышеперечисленные евреи и были моим единственным тогдашним окружением, других людей вокруг меня не было. К кому же было нести такую беду?!..

Однако это ещё не конец, не надейтесь. История с моим первым в жизни прилюдным оголением на этом ещё не закончилась. Слушайте продолжение. Когда на следующий день, красная от стыда и волнения, я снова пришла в этот школьно - эротический лагерь, меня встретили там те же самые девочки, которые вчера так мило и так невинно со мною забавлялись, почти в полном составе. В первую половину дня ничего особенного не случилось, однако незадолго до тихого часа ко мне подошла Чернова и вкрадчиво спросила, собираюсь ли я оставаться на «тихий час». Причём и тон, и то, как она держалась, недвусмысленно давали понять, что эти весёлые еврейки опять собираются повторить со мною вчерашнее; да она сама как бы и не скрывала этого, хитренько и сально улыбаясь. Я испугалась, что они вновь заставят меня стоять перед ними в том, в чём родила меня никогда не виденная мною мать, и немедленно приняла решение не ходить на этот сексуальный «тихий час». Пообещав ей прийти, я поскорее выбежала во двор школы, чтобы где-нибудь спрятаться; покрутилась там немного, а потом вышла за ворота, туда, где начинался жилой массив. Там я увидела длинный дырчато-ячеистый забор, а рядом с ним – детскую площадку, на которой были качели и скамейки. Я решила присесть тут и переждать этот бесстыжий «тихий час», как вдруг, неожиданно для себя, увидела здесь же знакомую мне девочку, Вику Кудину, мою ровесницу из параллельного класса. Она как будто бы ждала меня, такое было впечатление. Увидев, что я прячусь; она подошла ко мне и с насмешкой спросила: «Юля! Что это с тобой?». Я растерялась и, по-моему (сейчас уже плохо помню), ничего ей не ответила. Однако Кудина, удивительное дело, повела себя так, как будто ей было прекрасно известно, что произошло вчера со мною в лагерной «спальне». Она нахмурилась, а потом подняла палец и указала на раскрытый канализационный люк с торчащими из него оголёнными проводами, совсем недалеко от нас (я впопыхах его не заметила).
- Ты сюда лазила?! – строго спросила она.
- Нет, - пролепетала я.
- Если лазила, я тебя убью! – произнесла она надменным голосом, стоя надо мной как какой-нибудь начальник, делающий внушение своему подчинённому. Я не знала, что мне ответить; однако, даже в том возрасте, мне бросилось в глаза, что она этим жестом как бы хотела обратить моё внимание на страшный люк; как бы хотела именно подтолкнуть к этому, чтобы я туда залезла и меня сразу же убило (а они потом бы сказали, что, дескать, больная окончила жизнь в яме; рано или поздно это должно было случиться). И в эту самую минуту, не раньше и не позже, недалеко от нас вдруг появились Бэсман, Чернова, Демьянюк и ещё четвёртая девочка, по-моему, Янковская, словно шедшие по моим следам. Я продолжала сидеть, где сидела, совершенно растерявшись, но в люк всё-таки не полезла, иначе не читать бы вам сейчас эту книгу. Те не спеша подошли ко мне, всё с теми же победными улыбками, и Бэсман от лица, так сказать, всей опергруппы, начала насмешливым тоном задавать мне различные вопросы, по большей части глумливые и скабрёзные, заявив перед этим, что хочет взять у меня интервью. Вопросы этой остроумной еврейки я сейчас уже не вспомню, однако у меня отложилось в памяти, что все до одного они грубо царапали моё человеческое достоинство, тем более, что в эту минуту к нам подошли ещё и другие девочки, как бы зрители в театре. Бэсман нескрываемо цвела и торжествовала, демонстративно наслаждаясь тем, что унижала меня в присутствии большого количества людей. Из всех её издевательских вопросов я запомнила только один: она спросила, в каком году и какого числа я родилась; я ответила, что 22 апреля (в России все знают, что 22 апреля – это день рожденья Ленина). Бэсман с апломбом воскликнула:
- В честь такого великого вождя родилась такая дура! – и покрутила пальцем у виска. Присутствующие расхохотались…

Национальный характер есть национальный характер. Они всегда были и всегда будут такими, какими показали себя во время надругательства надо мною, это вечное, я уверена в этом. Они были такими три тысячи лет назад, когда писали свою «святую» Библию, навязанную впоследствии славянам; и такими же они были сейчас, обступившие меня полукольцом, открыто упивавшиеся моим унижением и своим чувством своего «национального превосходства». Наверное, это так приятно для них: унизить слабого, растоптать беззащитного, надругаться над гордым и независимым, показать ему «его место». Это же так приятно, это же так волнует кровь и щекочет нервы, так ласкает их национальную гордость и национальное самолюбие. А я слушала их, как слушала нравоучения своего отца, когда он в поте своего морщинистого лица трудился над моими ягодицами: с опущенной головой, с красной физиономией и полными лютой, лютой ненависти глазами…

А самой гадкой их них была всё же не Чернова, а именно Бэсман. Обычно евреи в Белоруссии стараются скрыть свою национальность, записываясь кем угодно, хоть цыганами, лишь бы не значиться в документах евреями. Но эта была не такая, нет. Эта наоборот, где надо и где не надо подчёркивала, что она именно еврейка, как бы выпячивала это, а на всех, кто позволял себе шуточки по этому поводу, бросалась как злая собака. Она как будто бы чувствовала за своей спиной поддержку; как будто была извещена, что некие густобровые дяди в погонах обязательно её поддержат, появись у неё хоть малейшие проблемы; и от этого распоясывалась ещё больше. Я у неё была и чукча, и сучка, и корова, и смердючка, и, особенно часто, дура. Дура я у неё была почти каждый день, во все пять школьных лет, пока мы учились вместе. Подозреваю, что именно ей принадлежит идея заставить меня снять трусы, чтобы насладиться моим унижением. И ещё: я думаю, что в надругательстве надо мной лично для Бэсман и её науськивателей (кто же они, всё-таки? кто все этим занимался?) был не столько глумливо сексуальный, сколько именно национальный подтекст; им вот именно с меня хотелось снять трусы, а не с кого-то другого – ведь я была единственная русская в этом чёрном классе, по крайней мере, считалась ею. Наверное, они воображали, что в моём лице унижают всю русскую нацию, весь русский народ, мстят ему за царские погромы, втаптывают его в грязь, в грязь, в грязь, показывают ему его нынешнее место перед евреями. Вот она, Россия, смотрите – стоит перед ними с голой промежностью, опозоренная, поруганная… Вот она! Вот она!.. Смотрите же!.. Смотрите!.. Эй! Кто там недоволен?! Кто следующий?!..

Продолжение следует.