Вертинский отнюдь не преуспел в развитии русской поэзии.
То же самое – в отношении музыки. И на театральной сцене следов его почти не осталось.
Шансон его вторичен. Французы, к примеру, оказались намного поэтичнее-музыкальнее.
Жильбер Беко там, или Шарль Азнавур.
Может быть, в кинематографе поискать? Что-то малозаметное. С превеликим трудом вспоминается величественный и гунявый покровитель из «Анны на шее». Одиноко и безупречно сидящий на нём фрак. Прочие актёры, занятые в этой чеховской постановке, напоминают толпу переодетых беженцев.
Что за тему навязывает автор?!

Томительная музыка Вертинского: где вы теперь, кто вам целует пальцы… сладкая истома невольно охватывает ваши члены, словно при чтении романа Лидии Чарской <<Княжна Джаваха>>.
Ну всё, проснитесь: ответ не за горами.
С чего бы, спрашивается, столько лет крутилась блистательная мировая элита в орбите недобитого русского скитальца, прозванного революционно-газетными перьями *беглым белогвардейцем*? Опять же, Фёдор Шаляпин с Анной Павловой, сдаётся мне, были отнюдь не олухи в театре – и с чего им было брать эту томную бестию в своё концертное турне?!
За бугром, милые, фрайеров не держат. Наплевать им на бесталанных наших примадонн-киркоровых. Некоторые страны, это уж верх цинизма, умудряются даже водку гнать лучше нашей.

Так в чём же загадка? На хрена миру сдался Вертинский, этот посредственный романсеро?
Это в зрелости нас, бывших поэтов и прозаиков, делят уже на дарования, всю жизнь подающие надежды; на дилетантов и графоманов; на посредственность и прочий электорат, не к ночи будь помянут. В юности половина из нас – гении. За скупой строкой юности Вертинского мне увиделось нормальное созревание таланта.

Родился в Киеве в 1889 г., к пяти годам оказался круглым сиротой. Подрос, зарабатывал на жизнь разгрузкой арбузов, торговал открытками, печатал рассказы, корректором был в типографии. Подростком увлёкся театром: сочинил стихотворно-музыкальную пародию, которую исполнял во время балетного номера. Возможно, первая попытка окрылила успехом, и он решает посвятить себя жанру синтетического искусства. Переезжает в Москву, где первым делом показывается, как актёр, Станиславскому: определённо, комплексом неполноценности молодой киевлянин не страдает… но во МХАТ Вертинский не попал, и всё из-за несчастной буквы *эр*.
Наше-всё-Революции, господин Ульянов-Ленин, не иначе, в противовес картавости, становится непрактикующим юристом и знаменитым оратором. Чёрно-белый Пьеро-Вертинский превращает аналогичную проблему в знаменитое грассирование, повлекшее за собой бездну псевдо-французской экзотики. Что, однако же, выглядит чуть более безобидно.

Год 1915-й, кризисное время России: бездарная война, распутинщина, крушение великой империи. Грядёт гибель – и не устоев или режимов, грядёт гибель цивилизации. В противовес грядущему хаму вовсю старается пресловутый серебряный век русской поэтики, который весь, имхо, укладывается в строчку: *Я – гений Игорь Северянин!* .
Но Вертинский, попутчик по жизни, оказался чужд символизму, хотя и перекладывал его на музыку – в частности, Блока (*Последний суд*, *В голубой далёкой спаленке*). Разночинная муза Вертинского сопротивляется декадансу, хочется ей потерянного уюта.
Что Вы плачете здесь, одинокая глупая деточка,
Кокаином распятая в мокрых бульварах Москвы?
Вашу тонкую шейку едва прикрывает горжеточка,
Облысевшая, мокрая вся и смешная, как Вы... (с) Кокаинетка, 1916.

Революция. Символисты снесены и смяты, как позорное пятно декаданса. Вертинский, этаким чертополохом в бурю, пригнулся и выжил. Он не борется – он выживает. Только-то? Посмотрим.
Он молод: не примкнуть ли к гогочущим футуристам, где отирается верзила Маяковский, в жёлтой кофте и с морковкой вместо галстука? Кто ещё, какой-то вывернутый придурок Кручёных… в общем, та ещё пиздобратия. Удачный, однако, повод быть услышанным – футуристы много шумят на публике.
У этих клоунов Вертинский тоже долго не задержится, загнав всё же в мелодию одну из безобразнейших поэз Маяковского (*Сумасшедший маэстро*). На моей памяти, подобные фокусы с Маяковским никому больше не удавались (если не брать в расчёт покойных *Песняров*).

Очень быстро футуризм будет проглочен жабой канцелярии, сойдёт на нет весёлое инакомыслие и дуракаваляние. Как следствие – *я всю свою звонкую силу поэта тебе отдаю, атакующий класс! * (Маяковский). Вертинским владеют совсем другие эмоции:
Пей, моя девочка, пей, моя милая,
Это плохое вино.
Оба мы нищие, оба унылые -
Счастия нам не дано.
Нас обманули, нас ложью опутали,
Нас заставляли любить.
Хитро и тонко, так тонко запутали,
Даже не дали забыть.
Выпили нас, как бокалы хрустальные
С светлым, душистым вином...
Вот отчего мои песни печальные,
Вот отчего мы вдвоем. (с) Пей, моя девочка, пей, моя милая, 1917.

Если ты, парень, не просто гавно, а хоть немного, но всё же художник… ты непременно будешь нон-конформистом, пусть даже с нотой пассивного протеста. Чего, скажите, не утерпеть было этому приживалу, лощёному Пьеро? Не утерпел. Написан и прозвучал знаменитый романс *То, что я должен сказать*, посвященный расстрелу в Москве трехсот мальчишек-кадетов (замечу в скобках, как момент истины в топонимике: петербургские власти восстановили первоначальное название Съездовской линии – теперь она снова Кадетская):
Я не знаю, зачем и кому это нужно,
Кто послал их на смерть недрожавшей рукой,
Только так беспощадно, так зло и ненужно
Опустили их в вечный покой.
…
Но никто не додумался просто стать на колени
И сказать этим мальчикам, что в бездарной стране
Даже светлые подвиги - это только ступени
В бесконечные пропасти к недоступной весне (с) То, что я должен сказать, 1917.

И всё, собственно: песенка Пьеро была спета – скажите спасибо, что не шлёпнули. Началась одиссея скитаний. Был в Штатах, Китае, Румынии, Франции… жену себе нашёл в Харбине.
Я всегда был с причудинкой,
И тебе, моей худенькой
Я достаточно горя принес.
Не одну сжег я ноченьку,
Я тебя, мою доченьку,
Доводил, обижая, до слез.
И, звеня погремушкою,
Был я только игрушкою
У жестокой судьбы на пути
Расплатились наличными
И остались приличными,
А теперь, если можешь, прости. (с) Личная песенка, 1935.
Оплакивал в Великую Отечественную падение Франции и позор Европы: он вообще был изрядный плакса, но трагик никакой. Допросился-таки, вернули в итоге на Родину. И даже не отдали под топор в процессе *дела космополитов* (1948): Сталин вычеркнул Вертинского из списков будущих осуждённых, сказав: дадим артисту Вертинскому спокойно умереть на Родине! Как наш герой ни проституировал потом перед властями – только и дали ему из творчества, что спокойно помереть…
Ну, так в чём фокус-то? тайна томная будет, или всё в цитаты ушло?
Что-то много цитатит автор, отчего бы это… от беспомощности, друзья мои: речь-то ведь идёт не о стихах - о песнях.
*Боясь обмолвиться некстати, он выезжает на цитате* (С.Смирнов).
В чём между ними разница? Проведём мысленный эксперимент. Скажите, смогли бы вы пересказать в трёх фразах роман в стихах *Евгений Онегин*? Верю, что смогли бы, и я бы смог.

А теперь перескажите-ка в тех же трёх фразах романс *Гори, гори, моя звезда*! Так… ну, всё – время вышло; долго вы что-то чухались, вспоминаючи-припеваючи. А ведь по объему *Гори, гори…* – примерно семидесятая часть «Онегина», однако не пересказать её! слабо!! потому что это – Песня. Их, кстати, не так уж много, что не может не радовать: хоть какая-то, но всё же защита от девальвации.
Как появляются Песни? Стихи немножко подвинулись, музыка подтянулась, и рождается Magic: нет уже отдельно ни стихов, ни музыки, потому и пересказ ваш накрылся. Просто песни – они как курортный роман, где нет ни стихов, ни мелодии… одна только ебля с пляской.
Так вот, Вертинский – это воплощение Танго. О чём это Танго? О знании Судеб. О том, что Здесь грустно и Там невесело – значит, просто будем любить и надеяться, что бы ни напророчило Танго – о любви, о ревности, о смерти.
Теперь о пророках… про-Роках, то есть предсказателях Рока, или Судьбы: обещать можно чудо – и не исполнить. А можно обещать, что мы просто вернёмся к любимым. К Родине. К Вечному.
И это сбудется.
Господа! Если к правде святой
Мир дорогу найти не сумеет –
Честь безумцу, который навеет
Человечеству сон золотой! (с)
(боюсь наврать, но кажется, Бодлер).