Судьбы героев не выдуманы. Выдуманы только сами герои.
***
Минька проскакал на одной ножке под открытой ставней, зажмурился от солнечных бликов в сверкающем оконном стекле и выхватил с железного листа обжигающий кусок вишнёвого пирога. Сдул целую пригоршню ос: эти маленькие бестии могут причинить много неприятностей восьмилетнему белобрысому пацану, будущему кубанскому станичнику. Каким бы ветром ни занесло к ним старую Двойру Буцман, пироги у неё царские. И ведь знает, старая ведьма, что в гости к ней никто не напросится – выставит противень на подоконник, соседствующие мальчишки за пять минут всё перетаскают.

Но на сей раз Фортуна выправила Миньке удар похлеще, чем осиный укус. В лопухах нежданно вывернулся здоровенный кусок какой-то острой и ржавой железяки: острая боль пронзила Миньку от пяток до плеч, и босая ступня моментально окрасилась алыми пузырями. Песок под ногами быстро вздулся и помутнел. Минька развалисто шлёпнулся на ягодицы и заорал, призывая всех святых. Из дома выскочила грузная усатая старуха в опрятном застиранном платье, обуженном кружевным, каким-то нездешним фартучком. Это и была Двойра Буцман, пария станицы, присланная на поселение. Тугие чёрные косы с переливами седины кренделями уложены по вискам и ловко охвачены цветастой косынкой. Она всплеснула руками, перехватила Миньку под мышками и ловко втащила его в хату.
- Ой-вей, у сороки болИ, у коровы болИ… - Минька с тоскливым ужасом смотрел в лицо приговаривающей и одновременно рвущей чистую наволочку старой Двойры, понимая, что судьба его предрешена. В таком страшном месте, как Двойрина хата, мама ни за что не отыщет Миньку, ни за какие коврижки. Жалость к себе сдавила горло, и слёзы градом хлынули по лицу.
- Посиди, кровь немножко утихнет, и я еще раз тебя йодом помажу. Нельзя, чтобы кровь уходила, ибо в крови душа. Потерпи, нюня! большой уже.
А пропади оно всё пропадом, подумал Минька и крикнул Двойре срывающимся на визг тенором прямо в усатый проваленный рот:
- Вы, жиды, в Бога не верите! И в Ленина стреляли!
- Жиды, хлопчику, есть у любой нации. Не кричи так больше, а то у мене в ушах звенит. Только ваших жидов зовут кацапами, украинских – хохлами… А пани Зваровска, моя соседка в Москве, всех поровну называла: быдло, пся крев! Быдло таки её и расстреляло – ну зачем было работать на Коминтерн, читать-писать на пяти языках, когда в Москве такая нехватка прачек?! А в Ленина стреляли не жиды. И даже не левые эсеры. Про Фаню Каплан слыхал? Слыхал, в школе небось проходите. Говорили вам, что в Ленина она стреляла? На заводе Конрада Карловича Михельсона (на последних словах рот у Двойры почему-то ехидно скривился).

Минька притих. Про левых эсеров папа однажды много спорил с бригадиром комбайнёров Вахтангом Мисаиловичем и агрономом Земнуховым. Они вдвоем-втроем иногда уходили в степь, ложились на краю пашни и вели неспешную, негромкую беседу, пытливо оглядываясь по сторонам. Минька любил незаметно, петляя, подкрасться и всё ж таки подслушать утаённый разговор взрослых. Острый ум и доверчивая память сызмальства выделяли Миньку из сверстников, и понимал он в происходящем куда больше, чем смел или смог бы кому-нибудь выразить.
- Фанечка не могла ни в кого стрелять. Она иголкой себе в руку не попадала, косоглазие с детства и сильнейшая близорукость. Много читала, а мамочка гоняла её, потому что много свечей уходит неизвестно куда. Мы ведь с ней были родные сёстры.
- Какие ещё сёстры, - заворожённый происходящим, еле выдавил из себя Минька, – она Каплан, а если вы Буцман.
- Да я по первому мужу Буцман! Лёва умер, а меня оставил Советской власти, пусть она будет здорова. Второй муж был гражданский, теперь это модно. Он и ушёл от меня по-граждански, не прощаясь.
Так вот, Фаня выстрелила в воздух – так её подговорили чекисты. Им нужен был повод, чтобы разгромить фракцию левых эсеров, понимаешь? Ну вот ты хочешь, к примеру, подраться с Кирюхой Размётным, а не из чего ссориться-то… берёшь тогда камешек и будто нечаянно – раз его по ноге! Вот вам и драка. Казус белли… м-да. Повод к войне. Не хуже любого другого.
Фаина стреляла в воздух. А потом, на допросе, Менжинский ударил её в лицо, когда она спросила – была ли у него мать? И тогда Фаня сказала: да, это я стреляла в вашего вождя. Он плохо стоял, боком, и я его не убила.

Минька помертвел, но слезть с высокого табурета сил давно уже не было. Он впился глазами в Двойру Буцман и, словно влагу пересушенной губкой, впитывал каждое её слово. Двойра отрешенно смотрела в тёмный угол выстеленной половиками хаты, будто перекатывая во рту с каждой произнесенной фразой многократно отшлифованные камешки.
- Откуда мне знать про Фаню? Мне рассказала Фотиева. Она знала в Кремле всё и всех. Но любила она только Машу Спиридонову, за честь её и светлую голову. Машу нельзя было не любить. Устав с ней бороться, большевики выслали Машеньку за границу. Чтобы Россия таки рассталась с этой любовью. А Фаню, мою бедную Фаину чекисты вывели во двор и расстреляли без суда и следствия, как мародёра или бандита.

Ты, хлопчик, не журись! – Прохладная Двойрина ладонь вдруг легла Миньке на стриженую голову, и он зажмурился: такой неземной гарью вдруг потянуло из сухой старушечьей лапки… А вдруг пятно от её руки останется на лбу на всю жизнь?
- Я ведь немножко провидица. Пророк, а не ведьма – это важно, если кто понимает. Тот, кто видит дальше, чем едет. А я скоро, скоро совсем приеду. И никто меня не услышит, да и зачем кому-то слушать эту старую калошу? Много званых, да мало избранных.
Ты, Минька, вырастешь и приведёшь однажды к власти левых эсеров. Ты закопаешь большевиков и отомстишь за мою Фаню, за несчастного Гумилёва, за потерянного Блока и проданного Маяковского. Лежит ваш Главный Большевик пока что в Кремле, в большой квадратной каменной пещере, как египетский фараон. На кладбище не зарытый, потому что земля его ещё не принимает. Кровью невинных жертв полита была земелька-то. Прольёт ещё крови Каин и устанет до смерти, пока не призовёт его Господь от вечных скитаний к забвению и покою.

А жиды – ну что жиды? Много они отняли, и много еще отнимут. Быдло, Минька, оно и есть быдло, которое только и умеет, что делить да уравнивать. Привыкай умножать добро, хлопчик. Ну, а евреи ещё дадут этой стране немножко русских, умных русских. Лейба Бронштейн не в счёт. Вставай, да не бойся, прошла твоя нога.
- К порядку, граждане! Прошу соблюдать регламент… отключить второй микрофон! – очнувшись от нежданно нахлынувших воспоминаний, Минька резво повернулся к докладчику.
– Спасибо, ваши тезисы мы заслушаем как-нибудь в другой раз!
Минька потёр высокий лоб с яркой, памятной всему миру лиловой отметиной и кивнул председательствующему Рыжкову. С трибуны, запинаясь и дрожа спиной, спускался академик Сахаров.