Начало здесь: http://www.gonduras.net/index.php?a=4644  

http://www.gonduras.net/index.php?a=4654  

http://www.gonduras.net/index.php?a=4665  

http://www.gonduras.net/index.php?a=4671  

http://www.gonduras.net/index.php?a=4694  

http://www.gonduras.net/index.php?a=4712  

http://www.gonduras.net/index.php?a=4733  

http://www.gonduras.net/index.php?a=4743

http://www.gonduras.net/index.php?a=4749

На кремацию Вика я не пошел. Говорят, что присутствие на похоронах обязательно для близких и знакомых в силу того, что только таким образом что-то внутри нас доподлинно убеждается в том, что человека больше нет. Мне упорно не хотелось верить в то, что Вика больше нет. В конце концов можно же знать и не верить.
В тот день, вернувшись от Сергея, я еще не знал, что целых две недели буду почти безвылазно сидеть дома и писать. Писал я оголтело, безжалостно удалял целые куски и снова писал, писал до изнеможения. Это был взрыв, землетрясение, вырвавшийся наружу вулкан, неудержимый, мощный, сокрушающий все на своем пути. Но у разбушевавшейся стихии, как оказалось, была ахиллесова пята. Стоило в моем почтовом ящике появиться письму от Анны, как она присмирела, теперь все более напоминая домашнего котенка.
«Алексей! Мне не остается ничего иного, как тоже перейти на «ты». Я прочитала ваши, то есть твои письма и благодарю тебя за них. Это так здорово получать письма, на которые можно не отвечать! На свете чрезвычайно мало людей, которые тебя ни к чему не обязывают. И ты – один из тех немногих. Я бы наверное так и не решилась написать, если бы уже целых две недели мой почтовый ящик не оставался пустым. Вы больше мне не пишите!..
В офисе, в котором я убираю по вечерам, мне разрешили пользоваться Интернетом – у них выделенная линия. Я и предположить не могла, что мне будет так не хватать твоих писем. Еще одна причина того, что я решила написать, состоит в том, чтобы самой в полной мере испытать горечь сродни той, что испытывали вы, когда писали письма, изначально обреченные на то, чтобы оставаться без ответа. Потому что ответа на это письмо я не жду. Я пишу, движимая лишь одним желанием - перевоплотиться. И только.»
Я прервался, вышел на кухню, поставил чайник и будто впервые увидел квартиру, в которой мы с женой жили с самой свадьбы, уже целых 15 лет. Аккуратная маленькая кухня со множеством развешанных повсюду дощечек, прихваточек, каких-то замысловатых ложечек, пластиковыми фруктами, взирающими с вазочек на шкафчиках, - странно, но раньше я будто ничего этого не замечал.
« Только несчастья дают возможность увидеть хребет жизни, ее позвоночник. Сладенькое упивание равномерным течением жизни, когда самое главное уже, кажется, произошло, и ты стоишь на рельсах, пролегающих по весьма приятной местности судьбы, притупляет зрение. Есть такое понятие- аккомодация хрусталика. Так вот, если глаз долгое время устремлен на не меняющий своего положения предмет, зрение портится. Счастье – величина неподвижная, оно тоже притупляет зрение, причем притупляет настолько, что о хребте и вовсе забываешь.»
Я дважды перечитал текст. Пожалуй, это первая женщина из тех, что я встречал, способная столь виртуозно облекать в слова свои внутренние образы.
Достав из ящика новый диск, я записал на него файл со своим новым, почти полностью написанным романом и, сунув его в карман, отправился в издательство.

…

Андрей, новый сотрудник издательства, приславший мне письмо по электронной почте с предложением о встрече, оказался круглолицым румяным молодым человеком лет 30-ти в светло-сером клубного покроя костюме и черной водолазке, обнимающей его довольно полную шею. С застывшей на лице дежурной улыбкой он пригласил меня к себе в кабинет, представляющий собой отгороженный пластиковыми перегородками квадрат пространства со стандартным набором офисной мебели.
- Очень, очень рад нашей встрече. Признаться, наслышан от наших сотрудников.
Отчего-то мне показалось, что ему бы крайне подошло к концу каждого слова прибавлять «с». Тогда бы получалось «наслышан-с», рад-с, точ-в-точ как говаривали чиновники 19 века. Я натужено кивнул и сел в предложенное мне обитое искусственной кожей кресло.
- Все издательство скорбит о безвременном уходе уважаемого нами Виктора Ильича, - круглое лицо приняло скорбное выражение, - Его талант…
Подразумевалось, что я продолжу тему, но я счел за лучшее промолчать. Ну что ж, - он замялся, очевидно так и не вспомнив, как меня зовут, - Ну что ж, в таком случае, не будем терять вашего драгоценного времени и приступим к делу.
Он протянул мне небольшую стопку листов и предложил просмотреть тексты.
Передо мной было нечто вроде развернутого плана детектива, своего рода схематизированный синопсис, изобилующий убийствами и преследованиями.
- Ну и? – Я отложил листки в сторону.
- Вы даете свое принципиальное согласие работать над материалом, встречаетесь с автором с тем, чтобы обсудить детали и через месяц отдаете нам текст. Оплата высокая , как говорится, без налогов и НДС. – Он картинно потер руки, демонстрируя замысловатый толстый перстень на правой руке и, по-прежнему улыбаясь, добавил. – Ваше принципиальное согласие, и проект запускается.
- Все дело в том, что у нас с Виктором Ильичем была определенная договоренность. Он предложил мне самому написать роман, который должен выйти под его фамилией. – Я немного замялся. - Роман почти готов. Вот! – жестом фокусника я вынул диск из кармана и протянул Андрею.
- Очень, очень интересно, просто замечательно. А скажите, Виктор Викторович упоминал об этом в СМИ?
- Он ничего мне не говорил.
- Посмертное издание. Забавно, забавно. Во всяком случае, это идея. Скажите, а там есть упоминания о смерти? Возможно, что-то о предчувствии смерти? Или что-то вроде этого?
- Так и есть, - решительно произнес я. – Смерть – это ключевая тема романа.
- Действительно интересно. Что ж, я посмотрю диск и перезвоню вам. Когда вы сможете встретиться с автором?
- Я не буду встречаться с автором.
- Ну что же, в таком случае - редактор встал, всем своим видом показывая, что разговор окончен.
Итак, мой роман увидит свет? Давно я не ощущал такого подъема. До сих пор выход в свет книг Вика, львиная доля в которых составляла написанные мною тексты, я встречал довольно равнодушно! Но роман о Гоголе – это же совершенно другое!
Написав в своем письме о том, что счастье ослепляет, Анна была права. Более того, ослепляет даже настрой на счастье, состояние, которое ему предшествует. Пребывая в нем, я и не замечал того, как стремительно меняются контуры моей жизни, выписывая на канве бессюжетности немыслимые узоры.
Редактор позвонил на следующий день, первым делом осведомившись, не перепутал ли я диск.
- Роман начинается со сцены, в которой Гоголь вылезает из окна в доме на Никитском бульваре.
- Значит не перепутали.
В трубке повисло молчание.
- Вы уже прочитали? – осведомился я, предполагая, что произошло что-то из ряда вон выходящее.
- Этого мы печатать не будем. - Он сделал ударение на слове этого. - Даже если бы и это написал Вик.
Меня несколько покоробила фамильярность, с которой этот молодой человек, скорее всего едва знакомый с Виком, говорит о человеке, поднявшим рейтинг издательства на небывалую доселе высоту.
- Но предложение о встрече с автором по-прежнему в силе. Когда вам будет удобно?
- Нет! – я лязгнул зубами. Наверное именно такой звук сопровождает падение кандалов. -– Нет!
Впрочем, Андрей явно ничего такого не услышал.
- И все-таки если вы передумаете…
- Ни-ког-да! – отрезал я и с чувством грохнул трубку на рычаг.
Я вновь ощущал приближение стихии, благодаря которой смогу закончить свой роман. Хотя бы в память о Вике, Вике, вызвавшем к жизни те силы, о существовании которых я и не подозревал.

…

Образ современного мужчины сильно отличается от того, каким он был в 19 веке. Новая идеология, ненавязчиво просачивающаяся через СМИ, муссируемая модными психотерапевтами в расходящихся миллионными тиражами изданиях внушает, что каждый из нас сам является кузнецом своего счастья, а потому пассивность наказуема. И тысячи наших современников отправляются бесстрашно на покорение острова Сокровищ, не сомневаясь в честности интеллектуальных гуру. Но Россия на то и Россия, что диссидентство в ней неистребимо. И потому при желании под его уютным крылом каждый из нас может довольно спокойно существовать вместе со всеми своими слабостями.
Я ленив. И потому каких только отговорок не нахожу для того, чтобы всерьез заняться поиском работы. Возможно, если бы я не был настолько лишен амбиций, все было бы проще. Амбиции способны столкнуть с места экземпляры и покруче, нежели я. Но, увы, они, по всей видимости, решили окончательно лишить меня своего общества.
Но всему есть свой предел. По всей видимости устав от моей лени, судьба вплотную взялась за меня сама. Что-что, а распоряжаться мною она любит. Это только в молодости я тешил себя иллюзиями, что являюсь хозяином самому себе. Нужно быть полным слепцом, чтобы не разглядеть в событиях жизни ее ироничную усмешку.
Вчера мне позвонил Сергей, сказав, что нашел для меня весьма сносную работу. Предоставить какую-нибудь дополнительную информацию он категорически отказался и, продиктовав телефон, повесил трубку. Не давая лени шанса парализовать мое любопытство, я тут же набрал номер.
Трубку взяли почти сразу.
- Кладбище, - хрипловатый голос прозвучал довольно приветлив.
- Наверное я ошибся номером. Я по поводу работы.
- Не ошибся. Нам нужен человек. Сейчас скажу, как добраться, и приезжай. Поговорим, поглядим друг на друга, может и столкуемся.
- Но…
- Да ты не боись, у нас тут спокойно, мертвецы смирные, из могил вроде как не встают. До сих пор не было случаев.
Моя жена – прекрасная хозяйка. Меня всегда восхищало, как ловко передвигается она по кухне, играюче создавая роскошные салаты и наделяя банальные макароны изысканным шармом.
- Ты наверное удивишься. – Я стоял посреди кухни с идиотской улыбкой на лице. - Я нашел работу. – Черт, как же трудно подыскать нужные слова! – Одним словом, я буду работать на кладбище.
- Мы с Настькой только что поужинали, - Вера положила бефстроганов с гарниром, поставила передо мной тарелку и села напротив, всем своим видом показывая, что готова слушать.
- Вообще-то ничего особенного. Работа есть работа. К тому же это временно.
И зачем это я вздумал оправдываться?
- Зачем ты так? Ты же можешь снова устроиться работать в школу. Конечно оклад не ахти, но разве это главное,– большие голубые глаза печально смотрели на меня. – Ты думаешь, я ничего не понимаю, не чувствую? Понемногу все наладится.
- Я уже все решил, - неожиданно жестко произнес я, отодвигая наполовину полную тарелку.
- Спасибо за ужин, я встал и пошел в комнату к дочке.
- Судя по реакции мамы, ты будешь работать шпионом?
- А ты думала… Ну как успехи?
- Ты давно не спрашивал о моих успехах.
- Извини.
- Да ладно, па, все о-кей.
Мне показалось, что у Настьки не так уж все о-кей. Впрочем, она всегда была скрытным ребенком. Наверное это в меня.

…


Две недели у меня болели все мышцы, включая те, о существовании которых ранее я и подозревал. Я таскал тяжеленные мешки с песком и цементом устанавливал мраморные и гранитные глыбы памятников, копал тяжеленную глинистую почву. Приходя домой, я был способен лишь дойти до душа, поужинать и в неподвижности лежать до тех пор, пока не погружусь в сон без сновидений. Жена разговаривала со мной подчеркнуто-холодно, как с человеком, не по своей вине совершившим что-то дурное, и теперь почти прощенным.
- Тебе звонили, – в тот день я вернулся немного раньше обычного. – Женщина. Оставила свой номер и просила перезвонить.
Я засунул бумажку в карман и пошел в ванную. С тех пор, как я устроился на работу, для моего полотенца появился отдельный крючок, изрядно отстоящий ото всех остальных, а одежду по просьбе жены я складывал в отдельный пакет.
Что ж, наряду с палачом профессия гробовщика во все времена считалась проклятой. Похоронных дел мастера жили наособицу, на краю городов или больших деревень, становясь предметам постоянных издевательств местной детворы. Надеяться на то, что в начале 21 века что-то изменится, было бы глупо. Очевидно брезгливость вполне способна передаваться и по генетическим каналам.
Про бумажку с номером телефона я забыл. Когда же извлек из кармана брюк, прокрутившихся в стиральной машине, разобрать цифры телефона оказалось невозможно.
К концу второй недели мой организм настолько адаптировался к физическим нагрузкам, что вечером после работы у меня еще оставались силы на то, чтобы включить компьютер. В ящике появилось изрядное количество новых писем. Три из них были от Анны. Я начал с последнего.
« Алексей, я понимаю, все так и должно быть. Я переоценила себя, думая, что смогу и впредь писать безответные письма. Нет! Теперь мне даже немного стыдно: я написала слишком много лишнего. Перевоплощение не удалось!»
Я быстро прочитал остальные. Тонкая самоирония, обида, гнев, непонимание, восторг и пессимизм – все это заварилось в единую кашу человеком, захотевшим вдруг выплеснуть все это на меня. И выплеснуть, казалось, без остатка. Интересно, что бы я мог на это ответить?
- Ты идешь ужинать? – Вера, появившаяся на пороге комнаты, заинтересованно смотрела на меня. – Что-то из редакции?
- Нет, не из редакции, - улыбнулся я, приобнимая ее за плечи.
Она импульсивно отстранилась.
- От меня пахнет мертвецами?
Закрыв лицо руками, она стремительно исчезла.

Стоявшее в зените солнце широкой кистью художника смешивало густую лазурь небес с золотом храмовых куполов. В этом праздничном смешении каменные стены и башни Иерусалима напоминали улыбку, пробивающуюся на испещренном морщинами лице старика. Древний город, вновь и вновь поднимающийся из руин, внушает восхищение, тронутое, впрочем, горечью: крах былого великолепия, способный сокрушить самый твердый дух, одолевается непрестанно звучащим словом жизни, побуждающим возрождать из пепла хоть некоторое подобие утерянного.
Русские путешественники вошли в изукрашенные зубцами и башнями Яффские ворота и направились по улице, ведущей в город. Николай Васильевич недоуменно оглядывался, наблюдая непривычную внутренность восточного города, все улицы которого были почти повсеместно покрыты сводами и рогожами, по всей видимости, защищающими жителей от солнца. Центральная часть города производила впечатление огромного боярского дома со множеством переходов, из тех, что сохранились еще во множестве в небольших среднерусских городах.
Вскоре Кононов остановился и махнул рукой в неопределенном направлении:
- Улица Давида. А от нее налево улица ведет к площади храма Воскресения, а другая – к Дамасским воротам.
На этом он, по всей видимости, счел свою речь достаточной. Дарья Дмитриевна едва поспевала за своим супругом, казалось, не обращавшим на нее никакого внимания. То и дело она останавливалась, заглядываясь на необычного вида здания, обращенные фронтонами внутрь дворов, многочисленный лавки ремесленников, прямо здесь под отчасти открытым небом производившими свои товары.
Оглушенному впечатлениями Гоголю не верилось в то, что Господь и впрямь сподобил его достичь Святой Земли, и то и дело одергивал себя, убеждая, что происходящее вполне реально.
Лишь к вечеру оказались они в гостинице, где, как оказалось, пару часов назад разместились прибывшие из Яффы русские паломники. По счастливому обстоятельству вещи Николая Васильевича были взяты караваном и прибыли в целости и сохранности. Уплатив в благодарность две цены помогшему ему кавасу, Николай Васильевич неустанно удивлялся Божьему провидению.
Напившись чаю и едва шевеля ногами от усталости, Николай Васильевич добрался наконец для отведенному ему для спанья места, и тут же заснул блаженным сном младенца.
- Николай! Николай!- кто-то сильно тряс его за плечо.
Будто пробираясь через толщу собственного сознания, Гоголь не без труда открыл глаза. Склонившееся перед ним лицо показалось поначалу совершенно незнакомым.
- Да проснитесь же!
В голосе говорившего пробивались едва уловимые истеричные интонации. Да это ж тот господин, с которым встретились они у стен Иерусалимских! Как бишь его? Еще жена у него премиленькая!
- Что угодно-с?
- Я ж узнал вас! – горячим шепотом произнес Кононов. – Вы ж тот самый Гоголь, литератор!
Этого только не хватало! И все литография та, без ведома напечатанная!
- Что ж вам угодно? – повторил Гоголь.
- Да ничего, собственно и не угодно. Поговорить разве, – едва заметно поморщившись, он добавил, - Поговорить с вами особенно хочется.
- Что ж, извольте! Токмо мы перебудем всех здесь. Выйдемте-ка их нумера!
Монотонный дождь зарядил, казалось, надолго. Словно густой непроходимой сетью пронизывал он все пространство, делая воздух едва ли не плотным от чрезмерной влажности. Они вышли под навес, приспособленный для навязывания скота, и некоторое время в молчании всматривались в темноту.
- Вы очевидно впервые на святой Земле? - Кононов достал портсигар, протягивая его писателю. Николай Васильевич отрицательно махнул рукой. – С вашего позволения-с!- Крошечный огонек затеплился в темноте навеса. – А я вот в последние годы по большей части здесь и обретаюсь.- Ненадолго повисло молчание. – Я б вас о совете спросил, коль сам бы отчетливейшим образом не понимал, что вы мне его дать не сможете. Да и никому сие не под силу.
- Как же-с? Разве нет у вас духовника?
- Духовника? А! – Он мотнул головой.- Что они понимают, попы-то? Только и могут слова чужие повторять.
- Как ж вы ж так о лице духовного звания? Не по-христиански это, не по-божески!
- А-а!- Кононов вновь махнул рукой и неожиданно резко проговорил. – А я ведь ваши «Души» читал! Читал, извольте знать. Скучнейшее, знаете ли, творение!
- Я и сам о многом жалею нынче. Так бы уж не писал!
- Так все уж – написано, сделано дело, и , так сказать, баста. – Кононов потер руки. – Так-то-с!
- Позвольте, сочинения мои могли вам и не понравиться, но к чему ж будить меня посреди ночи? Я , изволите видеть, устал!
- Неужто ж вам, как литератору, и историю мою услышать неинтересно?
- Историю? Отчего ж? – Теперь он явственно понимал, что не заснет более. - Весьма и весьма интересно. В историях людских немало поучительного изыскать можно.
- В моей вряд ли что изыщете, - усмехнулся Кононов, - А скажите кстати: ваши истории все измысленные или есть посреди них и настоящие?
- Видите ли, дело тут какое выходит, - Гоголь понизил голос, и, словно опасаясь, что их может кто-то услышать, оглянулся по сторонам. – Оно ж поначалу выходит, что вымышленные, да только позже оказывается, что и нет. Потом всех их всех в жизни увидеть можно.
Кононов стрельнул по Гоголю глазами: взгляд этого человека показался ему крайне неприятным. Впрочем, как боялся сам себе признаться писатель, и сам новый знакомец не вызывал у него симпатии.
- Ну коль обещался я рассказать вам свою историю, для начала позвольте указать свое имя: Алексей Алексеевич. Обстоятельство-то оно, быть может весьма и не примечательное, но все же выходит, что существенное для понимания, так сказать…
Дождь поутих, и теперь не моросил даже, но висел густым покрывалом водяной пыли, заставляя забыть, что находятся они в самом Иерусалиме, на пупе Земли, городе, указанном Господом как на свой возлюбленный.
Рассказ Кононова, составляющий описание его жизни, оказался скучен, и сводился весь к тому, что, не пожелав повторить судьбу своего отца, равно как и он носящего имя Алексей Алексеевич, возымел категорическое намерение оставаться холостяком. Дарья же Дмитриевна, по словам его, влюбившаяся до беспамятства, и коей по неосторожности позволил он питать надежду на замужество, решилась следовать за ним всюду, посвятив жизнь необыкновенному человеку, за коего почитала Кононова. Сам же Кононов, якобы не решаясь прямо сообщить ей о своем намерении, подолгу отсутствовал, пребывая в странствованиях по Палестине, Афону и иным святым местам. Дарья Дмитриевна же все эти годы ждала его неустанно.
- Отчего ж не желаете вы, сочетавшись законным браком, предпринимать вместе святое паломничество? Ведь так-то уж никак не повторите судьбу отца! Да и помилуйте, милейший, ведь то, что называете вы обывательством, может многое содержать для пользы нашей душевной. К тому же Дарья Дмитриевна, в силу моих наблюдений…
- Никак это невозможно, никак! – резко прервал его Кононов. - Я потому только сюда и привез ее, чтобы доказать полную того невозможность.
- Помилуйте, да дозволительно ли человеку делать целию своего паломничества дело столь неважное, как доказательство?
Кононов ухмыльнулся:
- Э-эх, да знали бы вы, что позволительно! Место святое, говорите… Да уж, насмотрелся я тут святости! Видели бы вы, уважаемый литератор, поклонников наших, что в Назарет караваном шествуют! Да они ж токмо о тюках своих да провизии, в них лежащих, и думают! А в сошествие святого огня! Кажется, что вот-вот, и сокрушат вовсе кувуклию!
- Зачем же вы так? Выдал я на корабле лица поклонников российских…
- Видали! Да к чему вы думаете, человек стремится на святую землю? Для того токмо, чтобы доказать свою необыкновенность. Мол, вот я каков: Гробу Господню поклонился, во Иордани купался.. Человеку ж нужно явное доказательство своей прощенности, таковое, чтобы не оставляло и тени сомнения. А где ж его еще и получить, как не здесь? Иерею на исповеди покаешься – и не то все, полной-то уверенности и нету…
- Да как вы смеете? С этаким-то цинизмом? Слова ваши свидетельствуют об отсутствии всяческой веры…
- В одном моя вера: со страху все человек делает. Не хочет потерять чего имеет, потому и откупается жертвами малыми: то копеечку подаст нищему, то на монастырь пожертвует – и все со страху. Эх, коль бы не страх!
- Так и вы, получается, сами со страху? Вы-то сами чего боитесь?
Кононов улыбнулся и склонился над самым ухом Николая Васильевича.
- А я упустить боюсь! А вдруг и вправду есть то, чего не знаю. Мне все глазами своими увидеть надобно, руками потрогать!
- Странный вы человек…Помолюсь за вас, чтоб послал Господь благодати. Без нее на душе человека – смута. Смута, впрочем, это еще ничего, а то как ад! А страх… Так ведь страх страху рознь. Есть страх низкий, страх-трусость, а есть и другой, благоговейный. Страх сей возникает от одной только мысли о недостойном своем предстоянии пред очами Божьими. – Николай Васильевич перевел дух, ощущая, как слова переполняют его и быстро заговорил - И единственный вопрос, волнующий человека по настоящему, из глубин его суть вопрос смерти и умирания. Уж никак невозможно примириться душе нашей с тем обстоятельством, что окончится враз ее существование; одна мысль сия внушает ей трепет чрезвычайный. Страх быть извергнутым от Господа, вот он – страх истинный. И люди ради страха этого и грядут во Святую землю, чтоб им душу свою очистить.
Кононов изобразил на лице своем презрительное выражение с спокойным без интонаций голосом произнес:
- И чего только со страха не надумали люди! Ведь в бессмертие и то со страха веруют! А то как не согласитесь со мной, любезнейший?
Гоголь вдруг отчетливо понял, что разговор сей совершенно бесполезен и, холодно попрощавшись и не обращая более на Кононова ни малейшего внимания, отправился к себе. Впрочем, в ту ночь он так более и не сомкнул глаз, до рассвета простояв на молитве.

…

Всю неделю, что Гоголь провел в Иерусалиме, он каждый вечер отправлялся в храм Гроба Господня, чтобы, поучавствовав в литургии, покинуть его только утром. Погруженный в молитву, писатель, казалось, не замечал убранства многолюдного храма, наполненного говором многих наречий, пестрых нарядов иноземцев и вольно расположившихся на скамьях турков, пьющих кофе и вкушающих незнакомые яства. Облобызав камень миропомазания, он заранее занимал место у гроба Господня, где в полночь начиналось священнодействие.
В приюте Русской духовной миссии Гоголь мало с кем общался, избегая разговоров с паломниками, а в особенности же встречи с Кононовым, разговор с которым оставил у него пренеприятнейшее впечатление. Ему хотелось уединения и, покоя, того, собственно ради чего и было предпринята эта поездка. Не имея определенных планов по поводу будущего посещения святых палестинских мест, Николай Васильевич предполагал все же через некоторое время отправиться в Назарет. Этому, однако, помешало обстоятельство, вызвавшее полнейшее нарушение его планов.
Когда на восьмой день своего пребывания в Иерусалиме Николай Васильевич по установившемуся обыкновению собирался в храм Гроба Господня, в одном из переходов приюта его окликнули по имени. Гоголь обернулся, с удивлением увидев стоявшую подле двери Дарью Дмитриевну, бледную и, казалось, готовую вдавиться прямо в стену.
- Дарья Дмитриевна? - Гоголь поклонился, вглядываясь в тонкие черты сильно исхудавшего лица. Длинные белые пальцы непрестанно теребили скрученный на груди шерстяной платок.
Потупив глаза, женщина молчала, всем своим видом выражая чрезмерную скорбь.
- Помилуйте, стряслось что?
- Да, то есть нет!- Чуть припухлые губы женщины плотно сжались, выдавая нечто, напоминающее упрямую решимость. Наконец, собравшись с силами, она произнесла, - Кроме вас я и не знаю тут никого. Видите ли, Алексей Алексеевич, - на глазах у нее выступили слезы.
- Что Алексей Алексеевич? Да не томите же, говорите!
- Уехали!
- Как так, уехали? Куда уехали?
- Куда уехали, сказать не изволили, да только, оставили мне три рубля серебром. А из вещей токмо застежка для шейного платка и осталась. Вот!
Она разжала узкую ладонь, протягивая Гоголю булавку. Он автоматически взял ее и зачем-то сунул в карман сюртука.
- Как же-с, как же-с, Дарья Дмитриевна, помилуйте, по всему видно, что вышло здесь крепкое недоразумение.
- Да нет, Николай Васильевич! – с нажимом произнесла она. - Нету здесь недоразумения. Бросил меня Алексей Алексеевич, как есть бросил, на самой на Святой Земле. Потому и …- она не договорила, захлебнувшись беззвучными рыданиями.
- А знаете что, пойдемте-ка ко Гробу Господню, Христос подаст вам утешение! Пойдемте, Дарья Дмитриевна!
Она молча покачала головой. Гоголь в растерянности не знал, что и сказать. Житейские волны достигли и до недосягаемой, казалось, скалы душевного умиротворения.
- Я уж решила все, - Дарья Дмитриевна решительно смотрела на Николая Васильевича, - в монашки постригусь, на то воля Господа явная. Вот вернусь токмо в Россию, испрошу у матушки благословения, и в монастырь сразу.
- Дарья Дмитриевна. Сгоряча обета не давайте!
Она сверкнула по писателю гневным взглядом.
- Что вы в том понимаете! Сгоряча! Да я ж не с горяча. Только…А впрочем… Ну ладно, скажу… Прежде возвращения надобно мне не Иордан реку , омыться в честных водах да рубаху уготовить смертную.
Обычай приуготовлять рубаху для смертного одра, в коей предварительно паломники совершали купание в святой реке, был неукоснительно соблюдаем едва ли не всеми побывавшими у Иордана русскими
- Так вы, Дарья Дмитриевна, значит, желаете отправиться на Иордан?
- Желаю. Да только вот я одна не могу. А караван русский, сказывают, не ранее пойдет, нежели через месяц.
-Вот как…Ну что ж, я разузнаю, можно ли найти здесь проводника. И коль можно, мы с вами вдвоем и отправимся.
Гоголь и сам испугался, неожиданно дав такое обещание. В обществе женщин он чувствовал себя весьма стесненно, в сложившейся же ситуации такое путешествие должно было быть весьма обременительно.
- Я…- слезы вновь выступили у нее на глазах, - Я за вас всю жизнь свою молиться буду, Николай Васильевич.

Продолжение следует.