Всегда меня пугало это слово. Нет, не в своей, скажем, юридической ипостаси, а этимологическим скрежетом своего корня, на уровне, даже более чувственно-звуковом, нежели семантическом. "Чужд" -- нагромождение лязгающих согласных...

Лязгнуло, как танковым траком по брустверу окопа, разделило, как лезвием циркулярной пилы -- по естеству привычного, по твердыне определённости. За мной -- бесконечность бывшего: от первой любви в 14 до понятия Родина. Потому что нет больше того, что вмещало в себя это слово: Родина. Есть растасканное и растерзанное нечто, что ещё способно кого-то пугать и прельщать, но называться уже должно иначе. И это нечто мне "чуждо". Оно, это нечто, само по себе -- новое. Я в нём инороден и отторгнут... Чужд...

Опять лязгнула циркулярка... Я оглядываюсь в оставленную растерзанность, и взгляд упирается в вереницу машин за шлагбаумом. "Чужд" -- рывком упирается в уютноe ложе штанга... Отчуждение из умозрительного обращается в ощутимое формально. Границы, конечно, условность, выдумка, несовершенное человеческое творение. Способ упорядочить, хоть отчасти, свой неуютный мир, превратить бесконечность в ящички комода, где всегда легче разложить всё по полочкам.

Потаённая надежда -- чуждое, инородное оставлено, теперь -- с головой в неизвестное, неотвращающее, манящее... Ловлю глазами дорожные указатели: вместо привычной кириллицы латинские формы и ... над некоторыми завитками букв -- как чайки на детских рисунках -- аккуратные значки-зонтики. Спокойное отрезвление: я в Словакии. А, значит, впереди новое, которое ещё должно стать "моим". Из никакого, незнакомого -- моим. Протечь через меня, стать необходимым и близким, чтобы всё, даже боль, стала общей. Зачем? Но ведь должно же быть что-то "там", где уже нет почти ничего, на месте растерзанного и растасканного и умершего. Так я устроен... Потому и затеяна вся эта авантюра... Судорожно впиваюсь глазами в черепичные крыши аккуратных домиков и ещё дальше, выше -- в неожиданно заснеженные далёкие горные рельефы.

Я готов, я готов пропустить всё это через себя. Даже желаю стать песчинкой в этом маленьком ручейке славянской культуры, раствориться среди иного, но, как мне хочется уверить себя, -- не чуждого...

"Чужд" -- пневматические двери автобуса раскрылись, ненавязчиво выдавив меня в реальность, где всё смешалось -- надежды, опасения и тревога... Чужд... Чужд... Чужд... Сходят с автобуса мои попутчики, влажный асфальт безропотно принимает на себя плоскости тяжёлых башмаков и жала каблучков.

Я достаю пачку "L&M", колёсико зажигалки вскрикивает жалобным "чужд", и в язычке пламени сгорает всё бывшее и зарождается -- так я хочу -- новый маячок.

Я всё изменю. Иначе -- зачем всё это?

СРАВНЕНИЕ

Первый же опыт общения немного приободряет: мы понимаем друг друга! Жадно ловлю в произносимых улыбающимися незнакомцами фразах знакомые мне слова, домысливаю непонятое и пытаюсь уразуметь смысл изменения личных местоимений.

Мрак непонимания первых дней сменяется полумраком трудного, но всё же похожего на что-то удобоваримое, общения. В полумраке ночного бара с дорогим, но очень приличным пивом, уже возможны и дискуссии типа: как хорошо было "za komunistov"... Парень лет 25, часа два говоривший мне о том, что ему жаль "тех времён", внезапно подняв на меня тяжёлые мутные глаза, почти прокричал: "Но ты, рус, скажи, почему у меня не было "Явы"? Почему я "Яву" больше видел по TV из ваших программ, чем у нас в Кошицах?"

Я ухожу из бара молча. Я русский. Но "Ява" к моему "Я" относится весьма опосредованно. Личные местоимения больно хлещут по мне, стоящему за одним из них, имеющему конкретное имя.

У нас проще: я любил; я люблю; я буду любить. Парадокс -- в прошлом, сейчас и в будущем "Я", всегда "Я". Как и "Ты", как и все. Утраченные русским языком старославянские грамматические формы, уберёгшиеся в словацком, кажутся мне неодолимыми. Кажется, пойми я смысл изменения личных местоимений, и приближусь необратимо, сольюсь, растворюсь в потоке песчинок, уйду от сравнений к пониманию. Первые пару месяцев внимание -- невольно -- выхватывало из потоков слов те, что звучали непривычно, непохоже, иначе. Внимание моё, как вне меня независимо существующий какой-то процессор, само просеивало и отбирало "чуждое", всё подобное и понимание оставляя пока за скобками. Я быстрее запомнил, что "магазин" это "обход", а "черствы" -- свежий, чем слова типа "clovek" или "slnko". Но слышимые мною частые "som", ste", "sme" и чудное для русского языка "su" никак не встраивались в никакую систему, понятную и разумную.

Я -- не SOM, говорил я себе. Я -- это Я. Неодолимое желание быть, проявлять себя, быть реализованным не вязалось с формами прошедшего времени. Моё Я бунтовало...

Но однажды множество слышимых мною всяких "sme" естественно озарило меня и открытием своего "som", где даже "sa" заняло надлежащее ему место. И тогда же я вдруг стал замечать больше не различия, а схожесть и дивился не уставая, нашему почти подавляющему тождеству. "Принять -- prijat, Дать -- dat, Любить -- lubit.

История с личными местоимениями завершалась почти идиллически. И я из абстракции, из неопределённой на человеческом уровне конструкции "Ja som" явил окружающим меня когда-то чужим своё имя, себя.

Появились люди, которые, касаясь меня и судьбы моей, уже умели назвать меня единственно свойственным мне нарицательным словом, и мой бунт -- "Моё я -- не сом" был подавлен их участием и теплом. Я снова мог делиться личными местоимениями без комплексов и неоправданных претензий к грамматике словацкого языка.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Парадокс, известный давно, -- достигнутая цель -- не интересна... Достигнув тождества, стремишься отличиться.

Так я, заговорив по-словацки без акцента, умышленно добавлял в свои речи обороты типа "как говорят у нас..." Удивлённые собеседники уточняли -- где "у вас?". Гордо пояснял -- в Киеве!

Когда мой слух перестал улавливать подобия и отличия орфоэпии, когда жена одолела последние преграды в общении и научилась сплетничать (!) с местными подругами, вдруг неодолимо повлекло к жёлтым камням тротуаров любимого города. Маячок смысла, искомого, вдруг оказался за спиной, а потребность быть понятым абсолютно -- недостижимой...

Пальцы мои
Вывели на бумаге
Кардиограмму молитвы,
И опытный доктор
Скрылся в латыни
Мёртвых
Медицинских терминов.
Я показал потом
Свои листы,
Израненные кириллицей,
Незнакомому иностранцу.
Искренне он восхитился

Красивым узором.

Дорога домой -- возвращение к смыслу. И, кажется, сейчас увидишь себя, того, каким был в день отъезда. Стоит ступить только на ту улицу, которую помнишь особо.

Уже не танковым траком лязгают шлагбаумы, а в ритм с сердцем перестукиваются колёса вагона -- трепетно, почти неслышно...

Подумать -- четыре года! Как-то встретит меня нечто то, что казалось чуждым, но стало -- я это понял -- моим навечно?

Прости меня, мой город.
Пытаясь влиять на реальность,
Сдвигаю
Угрожающе
Надбровные дуги страданий.
Боль разметав
В разводе
Стремящихся
Упасть безвольно рук.
Угол стремления пасть у каждой руки,
У каждой руки
Произвольный,
И от этого я кажусь восходящим
На эшафот
Начала разумной жизни
Неандертальцем,
Который, придя к жилищу,
Безмолвно взирает
На след бушевавшей стихии

(Перевод со словацкого)
декабрь/ январь 1996 г., Братислава--Киев