Начало здесь: http://www.gonduras.net/index.php?a=5102

Год спустя маме работалось уже намного легче – нет, на кишиневском вещевом рынке она все также торговала, вот только в турецкие вояжи отправляли совсем других женщин, помоложе и поздоровее, на вид уж точно. И хотя их сумки были такими же, как у мамы – клетчатыми и тяжеленными, шмотки в них были собственностью ртутной женщины.

Терминаторши, то есть, пардон , Афанасьевны.

Как она стала хозяйкой почти половины торговых точек на кишиневской барахолке, а мама – одной из ее многочисленных продавщиц, сама мамуля так и не смогла объяснить, да мы с отцом и не допытывались, понимая, что другого источника выживания семьи все равно не предвидится. Видимо, на то он и жидкий, этот самый металл, чтобы принимать самые разнообразные формы и просачиваться в самые недоступные места. А еще – застывать титановым сплавом, ровно тогда, когда для выживания требуется непоколебимый цинизм.

На похоронах собственного мужа, повесившегося то ли по своей, то ли по чьей-то прихоти, не проронившая и слезинки Афанасьевна деловито и вовремя рассаживала людей в автобусы, распоряжалась по поводу поминок и даже, казалось, торопилась поскорее завершить церемонию, строго поглядывая на отлучившихся с работы реализаторов.

Тогда же, на похоронах я впервые увидела свою ровесницу Свету – удивительно похожую на мать дочь Афанасьевны. Она не плакала, но на ее лице застыло горестное недоумение, что это вызывало невольные слезы у присутствующих.

Справедливости ради надо отметить, что кроме внезапной смерти отца, других поводов для грусти в жизни Светы было не так уж много. Окончив Экономическую академию (в отличие от моих предков, Афанасьевна сразу отмела вариант гуманитарного образования), Света намертво вцепилась в штурвал семейного бизнеса – под полным контролем матери, но как бы на пару с ней. Во всяком случае, на людях они, если и появлялись, то только вдвоем; занятость матери (обычно в связи с бизнесом) или дочери (из-за развлечений, конечно) служила достаточным предлогом к отсутствию обеих.

Я же, если откровенно, терпеть не могла мамину работу. Мимо ее прилавка с брюками под козырьком, штанины которых так удобно ютились на маминых плечах, что казалось – мама не прочь покатать на шее человека-невидимку, я всегда проходила, опустив голову, надеясь на две одинаково несбыточные вещи: что мама меня не заметит и что папа поверит, что на рынке я заблудилась и не нашла мамин ряд.

Наверное оттого, что с мамой мы проводили все меньше времени, я и послушалась отца.

– Только филфак, – твердо сказал он, когда мы собирали документы для моего поступления, – девочке нужен базовый культурный уровень.
– Конечно, солнышко мое, – погладила меня по голове мама, но ее поддакивающая интонация поразительно напоминала полное несогласие, – без культурной базы руки в мозоли не сотрешь, да и лицо до наждака не обветришь.
Зачем ты так? – насупился отец.

Было заметно, что он пожалел о разговоре, который не мог закончиться ничем иным, кроме обвинительного вердикта в его же адрес. Свыкшись за годы своей челночной эпопеи с равнодушным спокойствием супруга, мама редко выходила из себя, но, даже сорвавшись, умело сдерживала гнев, отчего ее обвинения даже выглядели надуманно.

– Отчего же, я не против, - судя по тому, что мамины пальцы завели круговерть в районе моей макушки, ее мысли были заняты отнюдь не массажем. – Филфак так филфак. Все правильно - Достоевский, Ахматова, Солженицын. Потом школа с зарплатой в половину прожиточного минимума и, как следствие, вещевой рынок. Хотя, знаешь, доча? – она не больно вцепилась мне в волосы и посмотрела в глаза, - ты молодая и, скажу честно, красивая, так что сможешь выбирать – рынок или панель.
- Анна, - скорее с мольбой, чем с упреком произнес отец.
- Федя, ничего не говори, не надо, - так же спокойно перебила мать. – Династические традиции – это прекрасно. Только вот уверен ли ты, что Ксюша продолжит славную филологическую линию матери? Да и есть ли она, это линия, Федор? Какое отношение к языковедению имеет реализатор на рынке, а?
Анна, - повторил, уже безнадежно, папа.
Ох, Федор, Федор, - вздохнула мама, - хочешь дочери добра – найди богатого жениха.
Между прочим, - оживился отец, - как раз на мечтательных и начитанных мужики больше всего и клюют.
Разве что некоторые долбоебы, - осадила мама и оглядела отца с головы до ног.
Анна, – испуганно вытаращился он.
А от тебя, - мама снова повернулась ко мне, - подобных слов чтобы я не слышала. По крайне мере, пока не прочтешь половину русской классики. Начать, так уж и быть, разрешаю с «Лолиты».

Маме было неловко, и она все обратила в шутку. На самом-то деле читала я всегда, и не только небрежно спрятанные документы. Уже некуда было пристраивать книжные полки, поэтому книги, словно тараканы, расползались по всей квартире и даже вытеснили из гардероба перекочевавшие на балкон одеяла и пледы. Набокова, кстати, мы получили по подписке на закате советской эпохи – черный четырехтомник с «Машенькой», «Приглашением на казнь», «Даром» и другими замечательными вещами, но, увы без «Лолиты», которую мама приобрела через пару лет отдельной книгой.

Неудивительно, что литературные сливки были мною впитаны с детства, а кое-что, кажется, и с молоком матери. Помню, как потрясла меня сцена обеда деда Щукаря из никогда не читанной мною «Поднятой целины». Вернее, не сама сцена, а рассказ матери о ней, ведь еще до кульминации я угадала, что в котле Щукаря никакие на раки, а донские лягушки. Тогда-то я впервые и решила, что знание литературных сюжетов может передаваться по наследству, хотя, случись подобное сейчас, подумала бы, что слышала эту историю от кого-то раньше или, возможно, видела фильм.

Как бы то ни было, а мамина безупречная логика не смогла перевесить один, весьма сомнительный довод отца, и через пять лет я вышла из Кишиневского университета дипломированным филологом. Или, если точнее, профессиональной безработной. Так что к пяти дополнительным годам обучения – на этот раз на факультете бизнеса и управления, я была подготовлена морально, а до третьего курса – и материально, пока не умерла мама, а с ней и возможность оплачивать учебный контракт.

- За восемь лет студенчества можно трижды замуж выскочить и развестись пару раз, - щурится на меня Рита, пытаясь натолкнуть на возбуждающе-излюбленную тему.
Да ну их всех, - привычно растаптываю бычок я и понимаю, что собственными руками подарила Рите очередную порцию извращенных фантазий.

Я мысленно посылаю Риту и возвращаюсь в киоск. В киоск, в киоск, какой это на хрен бутик!

Боже, как же они меня достали! Твои поклонники, как называет их Рита, имея в виду, конечно же, моих. И не лень им пялиться, думаю я – с трудом, потому что снова не выспалась: Афанасьевна перенесла начало рабочего дня на семь часов, потому что, видите ли, по утрам мужики обнаруживают, что опустел закончился крем для бритья или затупилось лезвие. Что ж, побреются тупым, намылив морду чем придется, раздражаюсь я, правда молча, а на самом деле согласно киваю хозяйке.

Моя покорность когда-нибудь вгонит меня в могилу, но что поделать, если страх перед потерей работы полностью парализует мою волю? Рассчитывать я могу разве что на отца, но он после смерти матери совсем сник, и вместо того, чтобы устроиться, наконец, хоть на какую-то работу, сидит у меня на шее, не расставаясь с одной лишь привязанностью – ежедневной дозой крепкого алкоголя.

Мама была права: меня спасет лишь выгодный брак. Увы, исподлобья вглядываясь в рассматривающие меня с улицы лица – а это определение к ним подходит с большой натяжкой – я грустнею. Никто из моих потенциальных ухажеров категорически не подпадает под категорию не то что выгодного, но даже привлекательного жениха, а на других у меня совершенно нет времени, да и доступа, если откровенно, никакого, не считая случайной встречи.

В данную минуту их, моих непривлекательных воздыхателей, четверо. Один на соседней остановке – таких я называю временно влюбленными, до первого подходящего им троллейбуса.

Еще двое, в голубых выцветших куртках – слева от меня, но справа от моего киоска, если, конечно, вы стоите лицом к бутику «Золушка» и соответственно, ко мне – это сотрудники расположенного чуть ниже магазина бытовой техники «Максимум», или – кажется, у них это так называется – продавцы-консультанты. Полагаю, они и так много пили, а с моим появлением в «Золушке» их и вовсе не согнать с пивных столиков, откуда открывается прекрасный вид на мой профиль. Столики, кстати, расставлены на улице, сбоку от продуктового магазина «Атараксия», название которого почему-то совершенно не внушает мне безмятежного состояния духа, что бы там не утверждали античные мудрецы, придумавшие это колючее слово.

Наконец, на остановке через дорогу меня караулит маньяк. Да-да, самый что ни на есть: похож на школьного учителя, появляется ежедневно в пять вечера и просиживает на остановке ровно час. Правда, в шесть он встречает выходящую из спортивного комплекса девушку, но ведь это только предлог, правда? Даже если он целует ее в губы и они, держась за руки, вместе дожидаются маршрутки, а?

Смотри-ка, запал на тебя, - даже Рита не удержалась, признавая очевидное, и на этот раз я ей поверила сразу и всецело.

Чуть дольше, чем нужно, я задерживаю взгляд на странном незнакомце через дорогу, который почему-то кажется мне родным. Внезапно меня охватывает паника – я вдруг представила, что завтра он не придет, и я его больше никогда не увижу. Да нет, бред, думаю я, но сердце уже колотится и глаза бегают, пока я не натыкаюсь на два, как я сразу поняла, знакомых взгляда. Расположенных гораздо ближе моего знакомого незнакомца и, что хуже всего, целящихся прямо в меня.

Стряхнув оцепенение, я вижу Афанасьевну со Светой. Почти прильнув к стеклу входной двери, они не сводят с меня глаз.

***

Мама умерла счастливой смертью. Так, во всяком случае, успокаиваю себя я, проводя нехитрую аналогию с богемными заморочками.

Нет, ну правда, почему умерший на сцене актер – это красиво и одухотворенно, а рухнувшая замертво прямо на прилавок мама – моя, заметьте, мама – страшно и обыденно? Кстати, играла перед покупателями (а также заигрывала с ними) мама постоянно, хотя никто, между прочим, не одаривал ее рукоплесканиями, не говоря уже о букетах. В лучшем случае, расплачивались деньгами, да и теми не за актерское мастерство, а в качестве компенсации за приобретенный товар.

Не думаю, что когда-то смирюсь со столь вопиющей несправедливостью, поэтому повторяю: мама умерла счастливо и красиво. Если, конечно, принять за основу теорию, что смерть на работе – образец профессионализма и символ до конца (в буквальном смысле) выполненного долга.

Между прочим, именно на маминых похоронах решилась моя судьба, выходит, последнее слово все-таки осталось за мамой.

Это была Светкина идея, - разоткровенничалась Афанасьевна, принимая меня на работу.

Я помню, как Света смотрела на меня на кладбище, во время прощания с мамой. На ней была ярко-розовая куртка с капюшоном, вызвавшая рефлекторную столбняк у присутствующих. Не заметить ее в это серо-черной людской массе было трудно. Ее и кроваво-красный гроб.

Зато не уверена, что кроме меня и Афанасьевны, кто-то еще заметил зареванное лицо Светы, по которому мать испуганно размазывала платком коктейль из слез и туши. Ее, разумеется, мать, ведь мою в тот момент Света и оплакивала, а я, застыв над гробом вместе с ничего, судя по ошалелому взгляду, не соображавшим отцом, жутко нервничала, что не могу дать волю эмоциям. Внутри меня словно перекрыли вентиль – на этот раз не газовый, я слезный, и как я не напрягалась, по моим щекам так и не пролилось ни капли. Зато я хорошо поняла, что чувствовала Света в день похорон своего отца, а она, судя по всему, теперь отлично понимала меня.

Сказать, что мы с ней породнились горем, было бы преувеличением, и все-таки в Светином сердце определенно поселилась если не симпатия, то хотя бы сочувствие ко мне. В конце концов, у меня не было богатого родителя и бизнеса, охватывавшего к тому времени не только торговые точки на вещевом рынке и бутики одежды в крупнейших торговых центрах города, но и крупнейшую в Кишиневе сеть по продаже предметов бытовой химии. Не знаю, что она сказала матери, может, снова разрыдалась, но факт остается фактом: уходя с девятидневных поминок, Афанасьевна осторожно обняла меня и спросила:

Ксюша, пойдешь к нам работать?

Поначалу мне даже нравилось. Не сама работа, и уж тем более не тошнотворные бредни вроде «сплоченного коллектива» - какой, к дьяволу, коллектив, когда я торчу одна-одинешенька в этом треклятом «бутике», даже сменщицу, и ту нанять не могут. Нравилась мне зарплата – не ее размер, а сам факт получения зарплаты, что казалось мне – не важно, стольник ли я получаю или миллион – залогом того, что с голоду мы с отцом не умрем. Первые пару месяцев мне еще повышали оклад – не намного, конечно, но я все равно воодушевлялась – видимо, в Афанасьевне еще теплилась жалость к бедной сиротке, а может, просто Света пускала слезу, кто знает?

А потом все замерло, словно хозяева, вернее хозяйки, решили, что зарплата, которую и суммой-то стыдно назвать – слово «сумма» напоминает о пузатом кошельке – достигла отметки, превышение которой отрицательно скажется на моем моральном облике, ну или, в крайнем случае, подорвет благополучие всей сети мыльно-порошковых бутиков.

Потом Афанасьевна решила, что и эти деньги я не отрабатываю и сделала все, чтобы из свободного времени у меня оставалась лишь ночь, да и та не от заката до рассвета. Поводы, надо отдать ей должное, она находила оригинальные. Например, все лето я, как дура, каждый вечер засиживалась на работе до полуночи, пока последний покупатель не вспомнит, что без таблеток от комаров ближайшей ночью ему не заснуть.

На все сумасбродные идеи Афанасьевны, которые ей мнились гениальными маркетинговыми ходами, я реагировала одинаково. Послушно кивала, надеясь, что моя почти рабская покорность, или, как это принято называть, корпоративная лояльность, в конечном итоге чудесным образом облегчит мою участь. Увы, вскоре меня лишили и утреннего сна, но об этом я уже упоминала.

Единственным преимуществом работы в «Золушке» было то, что хозяек я видела редко: такими мелочами, как доставка товара, или даже ревизия, они не занимались, поэтому внезапное появление их обоих стало для меня неожиданностью. И, скажу прямо, неприятной.

Ну, чего уставились, спросила я – естественно, про себя, пока Афанасьевна со Светой смотрели на меня улыбающуюся.

Здравствуй, Ксюш, - сказала Афанасьевна, переступив порог, - красиво улыбаешься.
Спасибо, - еле слышно, даже для себя, ответила я.

Я почувствовала, что краснею, и градус моей неприязни к вошедшим повысился до температуры ненависти, что заставило меня улыбаться еще теплее.

Ну-ка, выйди из-за прилавка, - попросила Афанасьевна, хотя это больше прозвучало как приказ.

Я вышла в середину киоска, совершенно не представляя, что меня ожидает.

Покрутись, пожалуйста, - сказала Афанасьевна.
Что? – не поняла я.
Ну, - она сделала вращательное движение кистью, - вокруг себя покрутись.

Неловко повернувшись, я больно ударилась об угол прилавка.

Тишшше, - зашипела Афанасьевна, испуганно схватившись за звякнувший стеклянный прилавок.
Ладно, - махнула она рукой, - а теперь пройдись – и снова махнула, на этот раз указав на выход.
Куда?
До края тротуара и назад.

Плохо соображая, я вышла на улицу. Дошла до бордюра, вернее доплелась, потому что ноги с трудом отрывались от асфальта, будто на подошве выросли присоски и, опустив голову, потопала обратно в киоск.

Ничего так. Правда, Свет? – повернулась к дочери Афанасьевна, когда я снова стояла перед ними и пыталась понять, что же это такое со мной вытворяют.

Молчавшая до сих пор Света и на этот раз рта не раскрыла, лишь слегка кивнула и с какой-то странной заинтересованностью скользнула взглядом по моей фигуре – от груди и далее вниз, чуть ли не до каблуков.

Господи, неужели, подумала я, не решаясь плыть дальше по течению мысли, которая – откуда она взялась-то? – затапливала мне мозг каким-то уж совершеннейшим дерьмом. Теперь-то мне не страшно признаться, поэтому я все скажу: тогда я и в самом деле подумала, что они лесбиянки. Причем обе и, вдобавок, сожительствующие друг с другом. Этакий лесбийский инцест – как нужно было испугаться, чтобы нафантазировать подобную хренотень?

Но в тот момент я испугалась по другому поводу. За отца, а если откровенно, за себя. Папа был прав: нам этого не надо. Ну, этой моей сумасшедшей затеи с его женитьбой на Афанасьевне. А ведь я, страшно вспомнить, месяца два носилась с этой идеей. Вернее, крутилась возле отца, равнодушно вертевшего в руках бутылку. Думала я, признаюсь честно, о себе и совсем не рассчитывала, что новый брак вытащит отца из запойного болота. Нет, на раздольную Светкину жизнь – из Таиланда в ночной клуб, из клуба – в шоппинг-тур, – я не рассчитывала то, мне вполне хватило бы, в виде материнского, вернее, как это правильно будет – мачхинского, или мачехинского, в любом случае звучит как простуда или что-то литературно-театральное, – в общем, я вполне бы удовлетворилась такими послаблениями, как сменщица в киоске и удвоение зарплаты.

К счастью, папа и слушать не захотел, более того, впервые в жизни прогнал меня и, я заперевшись у себя в комнате, проплакала всю ночь. Наутро он испуганно барабанил в мою дверь, хриплым от похмелья и волнения голосом уверяя, что вчерашнее не повториться. Я, конечно, не выдержала, открыла дверь, и папа, весь в слезах, бросился целовать меня в щеки, в лоб, в виски, в наполненные соленой водой глаза – да, я тоже плакала, но теперь от счастья.

В третий раз за сутки я разрыдалась вечером, извиняясь перед отцом. Он как в воду глядел: две уродины - старая и молодая, украли у меня и обеденный перерыв. Ведь другие люди тоже обедают, резонно заметила Афанасьевна, многие из них дома, так почему бы им не прихватить по дороге бумажные салфетки, да и рулон туалетной бумаги не помешает и все это именно из нашего киоска, то есть в бутика, разве ты не согласна, Ксюша?

Мои слезы папа, проводивший, как и предыдущий вечер, в компании с водкой, воспринял спокойнее, чем накануне, вероятно потому, что успел до моего возвращения ополовинить бутылку. В разгар моих признаний он внезапно уронил голову на стол и проспал в таком виде до утра.

Поэтому, собравшись, насколько это было возможно, я задрала подбородок и поочередно посмотрела в глаза Афанасьевне и Свете: будь что будет, решила я, других союзников у меня не осталось.

- Да, вполне подходишь, - довольно кивнула Афанасьевна и прищурилась, - на конкурс красоты пойдешь?

Окончание следует.