Жила-была бабка. Жила она, жила. Жила, жила… И так ей это дело накостоёбло…
Детей не народила, мужа не прижила… Так и глядела в окно, неоприходованная.
Вродь и не дура была, руки-ноги на месте, все при ей. Колобка спекти, картохи нажарить – это нашей бабке не проблема была. Но что-то в душе у ей скреблося на постоянке. Скреблося и скреблося. Вроде и кризис экономический ей побоку – огород, картоха-маркоха, коза опять же пуховая. Живи да радуйся бабка. А у ей тоска.
Тоску как изводить?
А платочек на голову подвязать, три юбки ситцевых натянуть – да и пошла в огород свеклу полоть да по хозяйству пораться. А дальше что? А ничего.
И солнышко вроде светит, и картопля колосится, а на сердце у бабки тоска, ой тоска.
И поговорить не с кем бабке-то, и на печи одной зябко…

А как-то тут пришлося ей в город, в собес насчет пенсии… Глядь на обочину – а там мужичок. Неплохой такой мужичок, тихий. Ногу подволакиват, хроменькой, а так ничего.
Чтой-то у бабки ёкнуло в сердце. Думат она: «А ничо такой мужичок… Вот бы ево в хозяйство-то… Он бы мне и грядочку вскопал, и на ухо бы сопел, когда сплю. Уютный такой мужичок. В хозяйстве бы сгодилса.».
А мужичок сразу и усишки-то торчком развесил, и ребры-то колесом выкатил – павлин-мавлин чистый . Только зябнет. Бабка-то не дура, сразу смекнула – глянулася она ему. Увязался он за ей, вобщем, да так и прижился.. И так ладно у них быт складывался, и так по-доброму – любо-дорого смотреть было да некому. Она молчком, и он молчком. Положит его с собой на печку, к сердцу прижмет – ему тепло и ей тепло.
Вдвоем потому что. А одному-то и на печи зябко.

А по осени он скучать начал да еще вниз расти. Глядит на него бабка и диву дается – и штаны велики, и пинжак болтается. Сохнуть начал и вниз расти. Вот така беда.
А вот как-то в бане парила она ево, да увидала на спине перушко како-то серенько. А потом ишшо одно.
- Ба, да то крылушко у тебя, родимушко! А вот и другоя…

Ничего он ей не ответил, улыбнулса как-то виновато и по-доброму, плечиками пожал.
Хороши крылушки-то выросли, хоть и махоньки. И сам он махонький такой, уютный и всё молчком-молчком. Бывалоча, чай сидят пьют из блюдечек, а он все в окошко смотрит, все в окошко. И молчком. А из блюдечек почему – дык ведь он совсем уж маленькой стал, как воробушок. И глядит на нее ласково – прости, мол, бабка.

Нехорошо у ей на сердце стало. Ой нехорошо. Опять тоска заскреблась-заныла, ой заскреблась… А делать-то неча. Смотрит в окно-то родимушко ее, смотрит, не отрываетса. И сопеть перестал на ухо. Даже спит молчком как неродной, к сердцу не прижимаетса.
А однажды утром мялса-мялса да и заговорил.
- Отпусти, мол, меня, бабка, в теплые страны. Тяжко мне тут. В тепло хочу, к детушкам, соскучался я.

У ей и руки-то сразу ослабли, она их и деть куда не знает. К груди прижала руки, а то выпрыгиват сердце-то. Придержала сердце да загрустила-затосковала.
- Ой на кого ж ты покидаешь меня, родимушка ты моя… Приросла-пригрелась уже с тобооою… - Запричитала.
Он еще меньше стал, совсем завиноватился.
- Не вой, - говорит, - бабка, по мне. Проживешь. Всю жизнь жила и теперь проживешь. – И глаза в пол.
- Проживу-то проживу, родимушко. Как не прожить. Но попричитать надо. Пожили-то по-лЮдски. Вот и повою-попричитаю по тебе, а как же.

И полилась тоска из ей прозрачная, чистая. И голосила бабка так надрывисто и жалобно, что аж самому ему понравилося. Значит, и правда прожили по-людски. Значит, хорошо.

Утерлась бабка подолом ситцевым, выдохнула. А чево уж тут , вздыхай-не вздыхай.
Посадила воробушка свово в ладошки обе-две, поднесла их к сердцу. Да како там сердце-то – грудь морщиниста. Но в глубине и там где-то сердце есть, бьетса… Поднесла, прижала, крылушки погладила ему ласково. Он молчком, и она молчком.

- Лети, родимушко мое ненаглядное, чего уж. Всю жизнь жила и теперь проживу.
Нам-то, бабкам, хуле сделаетса - нас дустом не вытравишь. А ты вот все зябнешь… А тебе в тепло…к детушкам... Лети.

И полетел воробушок. Низом сначала пошел, крылушками меленько замахал, а потом уж покрепче. Хорошо полетел и быстро.

А она во след ему смотрит, ладошкою морщинистой помахиват, и так у ей на сердце тепло и счастливо. Ему ж в тепло - значит и ей тепло.
К вечеру ужо и слезы бечь перестали, и подалась она одна на печку – а хуле ж.

Зима в тот год настала рано. Старуха еле успела дров заготовить, а уж и завьюжило, запуржило вокруг. Близилось Рождество. Жизнь бабкина событиями не изобиловала, окромя разве что поездки в город за новыми очками. Денег за них содрали немеряно, и старухе жалко было их надевать. Берегла, стало быть, для особого случаю.

Однажды утром, после привычного чаю из блюдечка, чтой-то ёкнуло у бабки-то в груди.
Какой-то комочек чтоль зашевелилса. Накинула платок, ноги в валенки сунула. Осмотрела горницу, задумалась. А в углу стоял сундук кованый у ей, причудливо украшенный жестью и облупленной бирюзовой краской. Подошла, смахнула паутину с крышки. Долго рылась в ем, чихала от пыли, достала со дна ружжо – бур аглицкий 1897 года. Еще дед ее с войны привез, а с какой – не сказывал. Говорил – хорошое ружжо, добротное, заряжоно на всякий случай. Красиво ружжо, полировано.
Достала из коробочки новые очочки, надела на нос да и вышла на крыльцо.

На дворе было тихо и солнечно. Все тот же сарай, кривой на один бок, все тот же забор заваляшший. Но что-то было не так, что-то ёкало и мешало в груди.
В углу двора на поленнице дров метался комочек серенькой какой-та. И ни туда, и ни суда – мечетса животинка какая-та, мнётса.. Пригляделась бабка, прищурилась. Узнала.
И он узнал, крылушками-то своими затрепетал, личиком сморщилса и смотрит на бабку жалобно – замерз, мол… Он молчком, и она молчком.

Выстрела бабка и сама-то напугалась, хоть и глуховатая была. От отдачи голова у ей закружилася . Только успела увидеть, как перушки-то взлетели облачком сереньким.

- Глядитко, а докторица сказала – токмо для чтения очки… - Села на ступеньку, достала из закромов лифчика замусляканную тряпушку с табаком. Не по возрасту ловко скрутила козию ножку из бережно хранимой в кармане халата странички журнала «Домашний Очаг» за 2004 год и сладостно затянулась.

- А конец-то хорошой у тя был, юркой… Зяяяблик… - И ласковые морщинки веером разбежались от уголков ее глаз.

Вот така сказка.