По её рассказам, она была отчаянной, бесстрашной девочкой, которой всё было нипочём. Якобы в детстве она «голыми ногами на песок наступала, в котором пчёлы барахтались»; «в крапиве без одежды кувыркалась»; «с крутой снежной горы на санках или на лыжах скатывалась»; «колени до костей разбивала и руки до мяса разрезала камнем, кусками металла или стекла, но при этом не кричала»; и т.д. Но почему же тогда, став взрослой, она стала визжать при уколе пальца ёлочной иголочкой, случайно упавшей в новогодний праздник на ковёр, что случилось на моих глазах?

Ещё Тома рассказывала о своём детстве в детдоме, говоря, что в нём дети с ранних лет всё делали сами. Сами и картошку чистили, сами и обед варили, сами и печку в форме ямы с решёткой наверху топили, и т.д. А мачеха со смехом рассказывала мне, что Тома в 17 лет в студенческом общежитии так медленно и неумело чистила картошку, словно делала это первый раз в жизни.

Тома говорила мне, что в четвёртом классе, учась в школе, она умела шить. Я передала об этом своей мачехе, и та ответила:
- Тоже мне нашлась швея! Пусть не врёт! Она и сейчас-то не умеет шить, а говорит, что в четвёртом классе умела! После того, как она поработала на нашей швейной машинке, её нужно отдавать в ремонт, она практически перестала работать!..

Видите, и в чекистской работе бывают рассогласовки. Видимо, с мачехой «работал» один чекист, а с Томой – другой, и они как-то не успели договориться друг с другом. Бывает…

Ходить к нам эта деятельница перестала только тогда, когда мне исполнилось 16 лет. Видимо, к тому времени я уже стала слишком взрослой для детдома, и работники из ордена Дерьма и Кинжала дали отбой своей скромной труженице. Можно было бы и ещё порассказывать о ней – как она хамила мне за обеденным столом; как наскакивала на меня в троллейбусе; как зазвала меня одну к себе домой на Новый год (мне кажется, это была явочная квартира КГБ; вид у неё был нежилой, как в операционной) и там начала оскорблять меня и придираться, начисто испортив весь праздник; и ещё многое другое. Но получится слишком уж длинная книга, может быть, как-нибудь в другой раз? А вот о чём бы мне всё-таки хотелось ещё вам поведать, так это об её совместных с моей мачехой «спецоперациях». Мне кажется, это будет вам интересно. Послушайте.

А было так. У этой Томы якобы ещё был брат (так по легенде), причём такой же детдомовец, как и она. Этот «брат», которого она и моя мачеха называли дядя Толик, был, как и Тома, бобылём, т.е. неженатым, хотя ему в то время уже было аж под 50 лет. Но этого мало. Мачеха «по секрету» передала мне, что дядя Толик не только до сих пор не женат, хотя ему уже помирать пора, но и, представьте себе, «боится женщин». Говорила, что в постели с женщиной он как настоящее дитя (в таком-то возрасте) и совершенно не знает, что с женщиной нужно в постели делать. Подруга Томы еврейка Зоя Ванкевич, по рассказу моей мачехи, попыталась осуществить физический акт с дядей Толиком и обнаружила, что он «ничего не знает и не умеет». Мне в то время было уже где-то 16 или 17 лет; но я как-то не заинтересовалась 50-летним дядечкой, просто пропустила этот рассказ мимо ушей. Тем более у меня не возникло тогда желания развеять его страхи; я берегла себя для мужа; я вышла замуж в 30 лет, и вышла девственницей, т.е. до 30-ти лет сама ничего не умела. Однако моя добрая мачеха, всю свою жизнь желавшая мне, без сомнения, только добра, после такой моей реакции на дядю Толика немалое время выглядела расстроенной и подавленной. Видимо, получила очень серьёзный нагоняй от её хозяев.

А ведь она прекрасно знала, что я её же хозяевами ещё в раннем детстве покалечена как женщина. Я сама в то время об этом ещё не знала, ко мне эта шоковая новость пришла только в 30 лет, в первую брачную ночь после свадьбы, а вот еврейка знала... И, тем не менее… Дядя Толик… Что ж, пришло, наверное, время рассказать и об этом зверском преступлении чекистов. Я пишу уже 14-ю главу моей горькой «Повести», которая у вас сейчас перед глазами, но всё как-то не соберусь с духом признаться читателю в этом своём увечье. Даже и не знаю, как начать… Дайте подумать… В-общем, чтобы быть как можно короче, скажу, что мне во младенческом возрасте (т.е. в возрасте до 1-го года, иначе бы я хоть что-то помнила), мне в том грудничковом возрасте чекистами - каббалистами была сделана хирургическая операция на промежности, имевшая целью, когда вырасту, затруднить (точнее, сделать невозможным) половое общение с противоположным полом. Если для кого-то это объяснение кажется слишком туманным, скажу грубее: мне зашили вход во влагалище, оставив только крохотное (не толще карандаша) отверстие для мочи. Неудобно, конечно, о таком писать, а уж тем более о себе самой, но моя ненависть к чекистам и к этой поганой Стране Зверей и Уродов так сильна, так жгуче-неохватна, что я готова на всё, на что угодно, лишь бы только отомстить этим проклятым нелюдям. Ненавижу их и ВСЮ ЖИЗНЬ БУДУ ИХ НЕНАВИДЕТЬ!!!...

Более распространяться о физиологических аспектах этого моего горя я не хочу, я не приёме у врача, но вот о том, что это дело рук именно чекистов, кое-что могу здесь написать. В шестом классе, когда мне было 12 или 13 лет (я к тому времени уже ушла из Звериной школы в 75-ю минскую школу), передо мной как-то раз выплясывала чекистская агентура уже нового моего класса. Ну, и вот, еврейчик Гауль (агент КГБ), выхватив из кармана перочинный ножичек, несколько раз взмахнул им перед промежностью еврейки Янковской (его коллеги по той же конторе), предупреждая, что он сейчас кое-что ей отрежет. Но бесстыжая Янковская даже не покраснела, а отреагировала так, как будто была заранее к этому подготовлена (они оба были актёрами одной «труппы» и согласованно разыгрывали единый чекистский спектакль); вяло ругнулась на него, и всё. Я, будучи ребёнком, пришла домой и со смехом рассказала этот эпизод моему отцу. Неожиданно для меня старый еврей нахмурился как туча, даже, можно сказать, почернел; сказав, что в этом нет ничего смешного. Далее он изрёк какой-то длинный монолог с тем смыслом, что зря я над этим смеюсь, и вид у него при этом был страшно виноватый, как у пойманного за руку на месте преступления. А я смотрела на него во все глаза, не понимая в том возрасте: почему же он так разволновался?..

А ещё примерно через пять или шесть лет этот же самый еврей – который мой папа – сидя на кухне за чашкой чая, в присутствии меня и мачехи весёлым голосом рассказал одну якобы реальную историю, происшедшую то ли в Древней Греции, то ли в Древнем Риме. Якобы в те времена к одному мужчине привезли жену, которая оказалась без полового прохода (он прямо так и выразился). Якобы власти той страны, узнав о таком чуде, захотели эту женщину у него конфисковать, но мужчина был категорически против. Вид у еврея, рассказывавшего нам с мачехой эту скабрёзную небылицу, был довольный-предовольный; он даже не подавился чаем. Мачеха, конечно же, тут же его поддержала, отреагировав своим характерным неописуемо гаденьким смешком; и только одна я искренне расстроилась за ту несчастную женщину, поверив этому сидевшему передо мной профессиональному провокатору с партийной кличкой «Охламон»…

Когда я училась в 5–м классе уже упомянутой мной 75-й минской школы, т.е. ещё за год до Гауля и его ножичка, многие мальчишки - одноклассники, особенно евреи Бруев и всё тот же Гауль, постоянно в глаза называли меня «калекой». А «одинокая женщина, которой всё надо прощать» Тома Науменко в это же время обещала мне, что к седьмому классу у меня обязательно прорежется мужской бас. Когда мне было примерно 19 или 20 лет, еврейская мачеха внушала мне, что у меня нет интереса к мужчинам и никогда не будет (хотя я к тому возрасту написала больше сотни стихотворений о любви). Не кажется ли Вам, дорогой читатель, что все эти камешки направлены в один и тот же огород?

И, наконец, САМЫЙ ГЛАВНЫЙ ФАКТ, доказывающий, что моё увечье было организовано именно чекистами. Я к сегодняшним своим 34-м годам прошла обследование 18-ти или 19-ти гинекологов, специально считала. На заводе, где я работаю уже 11 лет, всех женщин ежегодно заставляют проходить медосмотр, а до этого я проходила медосмотры при попытках поступить в институт и медучилище. И НИ ОДНА ВРАЧИХА ИЗ ДЕВЯТНАДЦАТИ не обнаружила у меня никаких отклонений; одна, правда, как-то раз пожаловалась, что погнула металлическое зеркало, настолько у меня туго. А ещё одна в какой-то год, совсем молодая, увидев мои дела, негромко ахнула и сменилась с лица, а после до конца осмотра выглядела очень расстроенной и подавленной, всё отводила, помню, глаза. И ВСЕ ДЕВЯТНАДЦАТЬ написали в карточке, что у меня, представьте себе, всё в порядке. Как это возможно? КАК ЖЕ ТАКОЕ ВОЗМОЖНО, Я ВАС СПРАШИВАЮ???... Разве это не доказательство того, что со всеми этими гинекологами провели предварительно свою поганую «работу» палачи - чекисты? Ну, одна бы могла прошляпить, ну две, ну три – но ведь не все же девятнадцать?!.. Как же можно жить в такой чудовищной и звериной стране?!.. Как же эти звери до сих пор ещё не перегрызли друг друга?!..

Ну и, наконец, чтобы закончить историю про подсадную утку Тому, расскажу об ещё одном происшествии. Так как я всё ещё описываю своё детство, лишь изредка для полноты той или иной картины забегая вперёд к своим 16-ти или 20-ти годам, то сейчас снова предлагаю вам вернуться к «Звериной» школе и творившимся вокруг неё ужасам. Вскоре после того, как я пошла в 1-й класс этой зверошколы, моя мачеха (недели через три после начала занятий) записала меня в изостудию, т.е. кружок для рисования, находившийся примерно в одном километре (не по прямой) от нашего дома. Занятия там проходили один раз в неделю; и, так как мне в то время было только семь лет да к тому же из-за ошибочно - чекистских уколов я в те годы ходила как пьяная, кто-нибудь из «родителей» меня туда отвозил (то на троллейбусе, то на автобусе), а через два часа приезжал вновь и увозил обратно.

Почти сразу же после того, как я начала по решению евреев посещать эту изостудию (я сама их об этом не просила), мачеха начала меня пилить, что я уже большая, уже не малое дитятко, и могла бы сама ездить в это заведение. Своим гаденьким смешком, сопровождавшим упрёки, она сильно царапала моё самолюбие, но я как-то терпела; тем более что занятия-то были всего один раз в неделю. Так прошло ещё примерно месяца два, а потом пришёл январь, пришла зима и с ней морозы. И вот, однажды, в особенно морозный и студёный день, когда опять надо было ехать в изостудию, мачеха вновь сильно и грубо отчитала меня, что я уже большая, мне целых семь лет, а меня всё ещё надо водить за ручку. После этого она сказала своему сыну, регулярно избивавшему меня ногами (я звала его про себя «Косой палач», так как у него в то время уже было косоглазие, а у меня ещё не было), сказала ему одеться и отвезти меня на рисование.

«Косой палач» (родной сын моей еврейской мачехи, который на 5 лет меня старше) подвёз меня на троллейбусе к изостудии и мы с ним вышли на остановку. И здесь я, будучи ребёнком, совершила ошибку, едва не стоившую мне жизни: задетая руганью мачехи о своей несамостоятельности, я робко попросила еврея не входить со мной в здание, так как я «уже большая». Палач остался на остановке, провожая меня глазами, а я гордо (большая!) протопала до двери, вошла в здание и подошла к гардеробщице, чтобы раздеться и пройти на занятия.

Конечно же, чекисты, как опытные убийцы, уже ждали примерно такого решения от ребёнка. Всё было скоординировано между этими извергами – и мачехой, и Косым палачом, и гардеробщицей, такой же, как мачеха и Косой палач, агенткой КГБ СССР. Когда я стащила с себя пальто и протянула его гардеробщице, та заученно заявила, что занятия по рисованию на сегодня отменяются (так как не пришёл учитель) и чтобы я одевалась и шла назад домой.

Я опешила. И очень растерялась. Мне стало страшно, так как до этого я ни разу в жизни не ездила одна на общественном транспорте и не знала, в какую сторону мне ехать. Я быстро накинула на себя пальто и выбежала назад на крыльцо, но Косой палач, конечно же, бесследно испарился. На остановке его уже не было. На улице стоял сильный мороз, и я, растерянно постояв на крыльце несколько минут, решила вернуться назад к гардеробщице и подождать, пока кто-нибудь из «родителей» за мною приедет.

Но не тут-то было. Гардеробщица (видимо, настоящая белоруска), не повышая тона, но внушительно и властно заявила мне, что лучше бы я шла на улицу (на которой трещал мороз), потому что здесь мне делать нечего. Я почувствовала, что если сейчас не уйду сама, то она выволочет меня за шиворот (это же белорусы, изверги, им не жалко таких, как я); покорно застегнулась на все пуговицы, взяла вещи и вновь вышла на мороз. Постояв, пригорюнившись, минут пять у двери, я увидела неподалёку снежную горку и решила там немножко поиграть, пока за мной кто-нибудь не приедет. Не знаю, сколько я там играла, 15 минут или полчаса, но только вскоре страшно закоченела, у меня перестали разгибаться пальцы, и я в первый раз в жизни почувствовала, что могу умереть, замёрзнуть насмерть.

Не знаю, отчаяние ли мне придало сил или страх смерти так мобилизующее подействовал на меня, но только я вернулась назад к изостудии, перешла через дорогу на противоположную сторону и там вышла на остановку. На этой остановке я наугад села на первый попавшийся транспорт (сейчас уже не помню, то ли автобус, то ли троллейбус), и он благополучно довёз меня до моего дома, хотя через ту остановку ходит довольно-таки много разных маршрутов. Повезло. Высшие силы сохранили меня. Пусть евреи не думают, что только их Иегова в одиночестве властвует на небесах.

Так это ещё не всё. Самое главное ещё впереди. Когда я вошла в нашу квартиру, то увидела свою мачеху, эту зверюгу, этого монстра, это безжалостное Чудовище с Влагалищем, УВИДЕЛА ЕЁ РЫДАЮЩУЮ У СТЕНЫ. Я живу с этим существом в одной квартире уже 34 года (уже несколько лет я с ним не здороваюсь и не разговариваю), НО НИКОГДА ЗА ВСЕ ЭТИ ГОДЫ Я НЕ ВИДЕЛА ЕЁ СЛЁЗ, ни разу за все годы, кроме того одного - единственного в моей жизни случая. На её лице десятилетиями красуется гаденькая - прегаденькая улыбочка, и только в тот день, когда она и её хозяева сделали первую попытку погубить меня «под естественное» и это сорвалось, мачеха стояла, глядя в стену, и горько рыдала, не закрывая лица. На меня она даже и не взглянула (видимо, её хозяева передали ей через микрофон в ухе, что я не заблудилась и возвращаюсь, подхожу к дому). Рядом с ней стояла та самая кагэбэшно - домовская Тома Науменко и около получаса всё утешала её, что-то тихонько бормоча ей на ухо (наверное, что-нибудь типа: не плачь, не удалось убить её в этот раз, убьём в другой, было б о чём расстраиваться!). И верно, потом мои «самые умные в мире» палачи сделали ещё немало попыток убить меня, и я ещё напишу об этом в моей книге.

Такая вот история с риском для жизни. Ну за что вот эти евреи хотели убить маленького ребёнка?!.. За что, скажите мне?!.. Что я им сделала в семь лет?!.. И за что они меня кастрировали?.. Что, что я им сделала, будучи грудничком?!..

Это всё Каббала, проклятая еврейская Каббала и хрустальные шары, Я УВЕРЕНА В ЭТОМ. Какие же они страшные, эти евреи, какие подлые и одновременно жестокие, какие безжалостные и беспощадные!!!... НУ ЧТО, ЧТО Я ИМ СДЕЛАЛА???!!!... ЗА ЧТО ОНИ МЕНЯ ТАК???!!!...

После этой «изостудической» попытки убить меня я ездила – точнее, меня отвозили – в этот кружок ещё только один раз, на следующей неделе. И всё. После этого мачеха объявила мне, что в изостудию я больше ходить не буду, т.к. меня туда стало некому возить, все заняты. Сама она меня туда записала, сама и выписала. Выписала как бы в наказание за то, что я не погибла в тот день каббалистам на радость.

Ну как вот это всё простить им, люди добрые? А вы бы на моём месте простили? А вас никогда не пытались убить те, с кем вы живёте в одной квартире?..

Всё, давайте теперь закончим таки про Кобру Владимировну Науменко и перейдём к другим т.н. «друзьям» нашей группосемьи. Конечно, эта подлая агентужиха не была единственной из неродственников, кто был вхож в наш дом; кроме неё мои «родители» поддерживали связь с ещё немалым количеством евреев и особенно евреек (мачеха). Однако эти «друзья» уже не были так плотно и так долго задействованы чекистами в их грязной «игре», как вышеупомянутая Кобра. Можно было бы написать сейчас о некоем Якове Самуиловиче Израилевиче, неразлучном «друге» моей мачехи, с которым она лет двадцать проработала в одном помещении и которого иногда навещала на дому. Мачеха выдавала его за цыгана, приглашала его и к нам в гости тоже, я его видела; о нём мачеха всегда ОЧЕНЬ тепло и с поволокой отзывалась и даже ставила его иногда в пример своему скверно пахнущему мужу. Только не подумайте, будто она говорила, что, дескать, от Израилевича меньше вони, чем от тебя, нет, этого не было. Мачехе запах моего отца, представьте себе, нравится. Я где-то читала, что, по результатам проведённых исследований, одному человеку из ста НРАВИТСЯ ЗАПАХ СКУНСА, это научно доказанный факт. Мачеха ставила Израилевича в пример в смысле успешности в жизни; ведь «папуля», любитель «болевого воспитания», всю его жалкую жизнь занимался транспортёрами по уборке навоза (то-то они так ломаются; знайте, кто их проектировал!); и вот это-то и царапало её еврейское самолюбие. «Ты мог бы стать известным журналистом!.. Или гениальным писателем!.. а ты!.. а ты!.. выбрал!!.. ЧТО ты выбрал?!.. (и далее немая сцена)». Мачеха вообще любила отчитывать еврея в моём присутствии, как бы мне назидание. Один раз даже лицо ему разбила, заехав кружкой. Однако эталонный Израилевич, на которого она ориентировалась, как канонерка на флагман, где-то в конце 1980-х годов, как только представилась возможность, сразу же удрал в Америку. Бросил «подругу», нехороший. Вот ведь какой эгоист! Ну, мачеха немножечко погоревала, попечалилась, покручинилась; но потом, конечно же, смирилась. Куда ж деваться? Из этой страны все бегут. Я и сама, чью книгу вы сейчас читаете, тоже мечтаю об эмиграции, только не на Запад, а на Восток. Вот и всё про этого Израилевича, вся история.

Впоследствии этого цыгана чекисты ещё раза три или четыре задействовали (видимо, в той ситуации совместно с цэрэушниками) в своих бесконечных и очень упорных попытках выдавить на Запад моего мужа Сергея Попова (поэта, композитора и художника; в те разы уже после нашей с ним свадьбы). Конечно же, ничего у них не вышло. А так больше ничего про этого Израилевича сказать не могу, после эмиграции он как бы маячил на заднем плане, хотя все эти двадцать лет (и до сего дня) мачеха активно с ним переписывалась и перезванивалась. А начала я перечислять оставшихся «друзей» именно с него потому, что с этим цыганом моя мачеха по-настоящему дружила (чтобы не сказать больше); причём дружила не по приказу КГБ, как с Коброй, а по велению женской души. Он был, пожалуй, самым «тёплым» и желанным её «другом».

Окончание следует.