3. Раннее детство в деревне


Значительная часть моего детства, точно также как и сына моей мачехи Олега, прошла в деревне на Гродненщине (это часть Белоруссии, граничащая с Польшей) у бабушки – матери моей мачехи. Бабушку все звали Мальвина (по паспорту она была Амелия Милюк), а деревня называлась Мочулино (от слова моча). И вправду, от бабушки Мальвины всегда очень сильно пахло мочой, но на все мои жалобы моя интеллигентная мачеха только ругала меня; говорила, что бабушка старая и больная, у неё не в порядке мочевой пузырь, а часто бегать она ленится – ведь старая; а я такая-сякая, «брезгливая», а вот она не брезгливая, не морщится от бабушки. (Забегая вперёд, скажу, что она не морщилась и от своего мужа, старого обрюзгшего еврея, специалиста по навозоуборочным машинам, имевшего обыкновение принимать ванну не чаще двух раз в год – но не каждый год – из-за боязни, по его словам, простудиться и заболеть). Тем не менее, у «старой и больной» бабушки она кидала меня и своего сына каждое лето на несколько месяцев, а то и на полгода, при этом сама там не засиживаясь. Кроме меня и так называемого «брата», который был старше меня на пять лет, в бабушкином доме круглый год жили ещё двое её внуков от другой её дочери (родной сестры моей мачехи) – мальчик и девочка. Мальчика звали Саша Шепшук, он был на год моложе меня; а девочку – Лена Шепшук, она была тремя годами меня старше. Родители этих двух детей – родственники нашей семьи – жили в соседнем посёлке Теолин и изредка забирали их к себе на выходные, делая это через большое-большое «не хочу». Мне казалось, что эти дети смирились с данным положением вещей и ничуть им не тяготились. Но мне также казалось, что именно из-за этого они росли очень чёрствыми, эгоистичными и жестокосердными. Друг с другом они постоянно лаялись, оскорбляли один другого самыми гадкими словами, а также били друг друга палками и поленьями по голове. Кроме того, у сестры была привычка чуть что пинать младшего брата в яички, отчего тот, когда вырос, стал, по слухам, неполноценным мужчиной. Как видите, обстановка в этом доме была, мягко выражаясь, нездоровой, и мои «родители» прекрасно об этом знали. И всё равно отвозили меня в этот ад каждую весну в продолжение примерно четырнадцати лет.

Бабушка Мальвина по крови была еврейкой, однако в быту говорила по-польски, на нём же при случае писала письма (латиницей), а мы, дети, отвечали ей по-русски, потому что никто из нас не знал польского языка, хотя мы и научились от неё немного понимать его (понимать, но не говорить на нём). В моём сознании и бабушка, и польский язык, и эта деревня с неприличным названием навсегда слились в единое целое – нечто тягуче-тоскливое и безобразно-мерзостное. «Каникулы у бабушки» были для меня самой настоящей тюрьмой, гитлеровским концлагерем с полным набором пыток, и ещё ранней весной, лишь только начинал таять снег, сердце моё начинало тоскливо сжиматься в их предчувствии. То, что там творилось, трудно изобразить литературно, скажу только, что меня там фактически истязали. В этом принимали участие чуть ли не все мои деревенские «родственники» (и даже некоторые соседи), но особенно усердствовал уже упомянутый мною Саша Шепшук, брошенный своими родителями на бабушку и живший у неё круглый год. Не было ни единого дня, чтобы он не ударил бы меня кулаком или не пнул бы ногой, и не было, думаю, на свете такой мерзости, которою этот Саша не попытался бы воплотить в жизнь. И что он только не выделывал! Например, мочился мне на голову, сидя на дереве; испражнялся на пороге бабушкиного дома и у ворот во двор (чтобы я, выйдя, втопталась); унижал меня, оскорблял; помнится, когда мы были ещё совсем маленькими, очень любил меня пугать; а когда стали постарше, постоянно хватал меня за грудь (и не только за грудь), при этом битьём и угрозами заставляя проделывать разные сексуальные извращения. Например, однажды, нагнув меня, стал тыкаться мне между ягодиц носом, потом заставил то же самое сделать ему, а после этого стал бегать по деревне и рассказывать об этом всем встречным (позорил меня) – и т. д. и т. п.

Вообще, у этого ребёнка было какое-то странное влечение к человеческим экскрементам (по-русски сказать, к дерьму); он любил, например, подглядывать через щёлку в деревенском дощатом нужнике за теми, кто в нём испражнялся. Хвастался, что подглядел (в числе прочих) за этим занятием свою школьную учительницу; и с восторгом, захлёбываясь, рассказывал мне, какая у неё задница, какое у неё дерьмо и какие звуки она, там сидя, издавала. Ещё он почему-то сам любил испражняться у всех на виду, а особенно передо мной; и, если чувствовал позывы, то специально бегал по двору или огороду, отыскивал меня и садился предо мною испражняться, причём обязательно задом, чтобы я видела весь процесс в деталях. И много чего он ещё выделывал (насчёт кишечных газов и т.п.), всего не перескажешь, да и стыдно. Разговаривал он по большей части о том, кто и как из наших окружающих сходил по большому и какого цвета было у него дерьмо. Вообще, дерьмо было любимой темой его рассказов, он говорил о нём часами и заставлял меня слушать. При этом бабушка говорила, что в школе он был отличником (наверное, врала). Если бабушка силой усаживала его рисовать (он это занятие не любил), то он рисовал по большей части облегчающихся людей или просто колечки дерьма, а потом старательно раскрашивал их в натуральные цвета. Бил он меня каждый день и без всякой причины, очень часто даже не говоря худого слова, просто молча подходил и бил (или пинал ногой); и при этом никто из окружающих взрослых никогда его не одёргивал и не делал ему за это замечаний, будто так и надо. Однажды, помню, он бил меня минут двадцать, ударил за это время, наверное, не менее ста раз. Я, приезжая из концлагеря (т.е. из деревни), захлёбываясь слезами, рассказывала всё это своим «родителям»; старый обрюзгший еврей молча хмурился, отворачивался и уходил; а еврейка - мачеха начинала радостно хихикать и гаденько-прегаденько улыбаться мне в глаза. А на следующий год снова насильно отвозила меня туда.

Ещё хочу добавить, что моя мачеха была единственная, кто симпатизировал этому Саше; все остальные его, можно сказать, ненавидели, даже бабушка и собственные родители (те ни за что не хотели, чтобы он жил у них). Я подозреваю, что ей было приятно, что он истязал её падчерицу, вот в чём, скорее всего, заключается причина такого необычного расположения. А может быть, она сама в детстве была такая же, как он, и тоже любила испражняться на виду у всех посреди села. Да и до сих пор у них двоих есть что-то общее, это бросается в глаза. Моей мачехе уже за шестьдесят лет, а она до сих пор то одному, то другому, то третьему подкладывает дерьмо (в переносном смысле). Я слышала, что этот Саша, когда вырос и отучился в каком-то институте, стал кадровым работником белорусского КГБ. Неудивительно. Его и бабушка, и собственные родители, и многие деревенские чаще всего называли не по имени, а Придурок. Это было у него как бы второе имя. А моя мачеха и поныне внештатница КГБ (или как там у них); до сих пор выполняет какие-то их задания (тоже, наверно, связаны с дерьмом). То-то они с Сашей так приглянулись друг другу. Рыбак рыбака видит издалека.

А может быть, она просто чувствовала в нём еврея (говорят, евреи чувствуют друг друга). Во мне она этого не чувствовала и за это меня, мягко выражаясь, не любила. Хотя по паспорту он значится «белорус». Так и она сама по паспорту «полька». Как будто если еврея записать негром или русским, то от этого он перестанет быть евреем. Отец у этого Саши был белорус (пропащий пьяница), а мать – еврейка (деревенская учительница химии, любившая в быту загнуть таким матом, что у меня, как говорится, вяли уши). Не помню, писала я или нет, что мать этого Саши и моя мачеха были родными сёстрами; и мачеха, к слову сказать, всю жизнь жалела сестру за то, что та, бедняжка, вышла не за еврея. Помню, мачеха жаловалась, что евреев - мужчин на всех не хватает, поэтому еврейкам приходится выходить «вот за этих». Сашиного же отца моя мачеха за глаза всю жизнь ругала самыми грязными словами; возмущалась тем, что он, если напивался, часто хватал нож и гонял жену-еврейку вокруг хаты; и что они иногда нарезали по двадцать кругов, словно какие-нибудь спортсмены. Поэтому лично я, зная на примере Сашиного отца национальный характер белорусов (да и судя по внешности этого Саши – курносый блондин) – лично я склоняюсь к мысли, что он пошёл в отца, что он всё же скорее белорус, чем еврей.

Продолжение следует.