Да нет, конечно Палыч срал. В прямом смысле, то есть испражнялся. В смысле переносном он не срал никогда. И не ссал. Или ему так казалось. Во всяком случае он свято помнил заветы однорукого своего деда-фронтовика, который собираясь в магазин за чекушкой и не найдя по карманам нужной суммы замирал на секунду, как бы внутренне собираясь с силами, как пехотинец перед боем, и отдавал самому себе команду: «Так, боец! Не срать, не ссать!». После чего, лукаво подмигнув маленькому в те годы ещё Родьке, сноровисто лез своей единственной рукой по ящиками комода в поисках куда Клавка, его жена и Палычева бабка, заначила пенцию. Не найдя денег, неугомонный старик уже без новой команды тащил из дома то, что можно было продать за рупь-полтора. Боевой путь от закончил под колёсами МАЗа, возвращаясь как-то сильно за полночь из очередной вылазки за своими законными двумя с половиной порциями «наркомовских». Палычу всегда представлялось, он даже видел эту картину своим внутренним взором, как мужественный фронтовик, завидев в потёмках летящий на него самосвал, распрямляется гордо, одёргивает последней рукой свой обтрёханный пиджачишко, командует сам себе, как последний защитник Брестской крепости: «Не срать, не ссать, солдат!» и смело делает шаг навстречу врагу.
Но кто же знал, что заветы героического деда найдут в жизни Палыча такое буквальное воплощение?

По первоначалу он не предавал значения тому, что позывы к опорожнению кишечника как-то сами-собой сошли постепенно на нет. Что самое интересное – не от отсутствия гружёных составов в сумрачном тоннеле. Нет! Они накапливались там: платформы и вагонетки, хопперы и думпкары, полувагоны и столыпины. Теснились на путях, стукаясь буферами лениво. Но…Но никто не формировал больше эшелон, а самое главное не подгонял и не прицеплял к поезду задорный локомотив. Так и стояли они в удушливой темноте, постепенно проседая под собственной тяжестью до самых осей. Иногда, несколько стоявших ближе к выходу вагончиков от толчков вновь прибывающих в хвост состава собратьев как бы нехотя отделялись от громоздкой вереницы и сами собой катились наружу. Стук их колёс походил больше на тягучие раздумья человека, не знающего, чем платить за электричество в следующем месяце, чем на ликующую, бравурную песнь, полную трудового энтузиазма и стахановского задора: «Тукккххх….тукккххх…ту-туккххх». И на заунывный перестук их глухо откликалось тоскливое эхо низких сводов.

Исчезло и то чувство лёгкости и гордости за свершённое, которое сопутствует любому трудовому подвигу. Не разрывали тесноту комнатки мозгового штаба звонки с рапортами об успехах и достижениях. Не летели телеграммы со сводками. Не лезли вверх пики диаграмм и графиков, развешенных на стенах. Тоска и мерзость запустения воцарились в маленьком, некогда бурлящем жизнью, помещеньице.
Но больше всего досаждал Палычу не срыв графика движения. Бог с ним. Худо-бедно, по своей ли воле или по лёгкому принуждению с угрозами, но выход продукта и отгрузка его потребителю шли более или менее регулярно. Без задора, без огонька, а скорее по какой-то рутинной разнарядке или по привычке, почти на уровне инстинкта. Так восьмидесятилетние старички и старушки идут утром в ванную. Нахуй, спрашивается? Зубы чисить? Нету там уже никаких зубов. Умываться? Так ведь сморщенный еблет от воды красивше не станет. Просто так, плещутся по многолетней привычке, чтобы занять себя хоть чем-нибудь и не выпасть совсем из ритма жизни. Пусть уже бессмысленной, но всё-таки жизни.

Главной засадой для Палыча стало то обстоятельство, что протомившись бог знает сколько на ржавой колее, подвижной состав приходил в полную почти эксплуатационную негодность. Катясь к выходу, разболтанные и просевшие от тяжести вагоны начинали вихлять на путях, задевая своими бортами стенки тоннеля и оставляя на них часть своего драгоценного груза. А на самом выходе, они, уже совсем полуразбитые, окончательно разваливались на части и всё их содержимое вываливалось как и куда ни попадя, разлетаясь частично окрест. А окрест Палычева тоннеля шумел густой лес…
Палыч помнил с самого своего раннего детства бабкин строгий наказ. Помнил, как втянув в себя воздух, после того, как он выходил из уборной, качала она седой головою своей, убранной по деревенской привычке белой косынкой, в которой она ходила весь день, даже по дому:

- Опять, поганец, жопу не подтёр? Фуй…Говнишше то! Говнишше то так ить в нос и шибаить! Аль гумаги нету? Смари, паря, не будеш жопу чистить, ни одна девка с тобою не пойдёть! Так и будешь бобылём всю жизнь маяцца, как Колька, брат-то дедов. Он, засранец,…
Дальше Клавдея несколько отклонялась от заданной темы санитарии и гигиены и приступала к длинному рассказу про своего деверя Кольку, который допился до того, что зарубил председателя прямо в правлении. Дальше повествование плавно перетекало в сагу о золовке Еводкии, сманившей у деревенских баб пятерых справных мужиков и о том, что из-за этого-то и случилась поруха в колхозе на звероферме, когда брошенки запили и кончилось дело тем, что продали они весь комбикорм себе на пропой, а потом… Ну и так далее, до любимого сюжета, когда она, молоденькая медсестра полевого лазарета, ехала на полуторке с ранеными в освобождённый Бердичев по разбитой вражескими снарядами грунтовке и на повороте их обогнал штабной Виллис с самим Маршалом Победы – Георгием Константиновичем Жуковым, который на неё посмотрел устало.