Начало здесь: http://www.gonduras.net/index.php?a=4644  

http://www.gonduras.net/index.php?a=4654  

http://www.gonduras.net/index.php?a=4665  

http://www.gonduras.net/index.php?a=4671  

http://www.gonduras.net/index.php?a=4694  

http://www.gonduras.net/index.php?a=4712  

http://www.gonduras.net/index.php?a=4733  

http://www.gonduras.net/index.php?a=4743 

http://www.gonduras.net/index.php?a=4749

http://www.gonduras.net/index.php?a=4756

Чем является бескорыстность как не отсутствием корысти? Корысть – это личная польза, твое собственное благо, другими словами, стягивание мира к интересам твоего собственного «я». Быть может, именно в этом все и дело: корысть стягивает, собирает силовые линии пространства, бескорыстность напротив их отпускает. Странно, как странно, что до сих пор ничто подобное не приходило мне в голову! И если бы не эта нервная женщина, наверное никогда бы и не пришло! Впрочем, почему нервная ? И как вообще может ( или должен) выглядеть человек, у которого вчера умер муж? Любимый или нелюбимый, гражданский или официальный – не имеет, в сущности, никакого значения. Здесь на кладбище мне часто приходится видеть людей, только что встретившихся со смертью близкого. Иногда глаза в глаза. Они приходят растерянные, протягивают свидетельства о смерти – словно смерть требует свидетельств – и умоляющими глазами смотрят на нашего начальника, от которого зависит, где и когда будет вырыта могила, отвечают на его вопросы, смысл которых, по всей видимости, понимают весьма и весьма смутно, после чего идут договариваться с нами о яме. Ямой называют будущую могилу, вернее не будущую – просто могилу.
Я давно привык к тому, что, разговаривая со мной, они меня не видят. И это нормально. Ведь человек, только что столкнувшийся со смертью, не должен видеть людей так, как видит их обычно. Мы договариваемся о цене, лапнике, песке. Вообще-то договариваться обо всем должен дядя Яша, как все его здесь называют, но он препоручает это нам. Я долго ломал себе голову почему. Версий было несколько, и ни одна из них не оказалась более или менее правдоподобной. Ребята чего только не говорят по этому поводу, но я им не верю. Им вообще сложно верить. И Макс и Капуста обладают весьма специфическим чувством юмора. С Капустой проще: его юмор весьма четко укладывается под определение черного. Глядя на него, меня не покидает мысль, что это вовсе и не живой человек, а сошедший со страниц книг образ типичного кладбищенского рабочего.
Макс совсем другой. С ним сложно. Сложно потому, что он ничего, даже самых простых вещей не делает просто так. Казалось бы: берешь заступ, размечаешь участок и потихоньку начинаешь копать. Ан нет! Макс обязательно произнесет какую-нибудь заумную фразу, над которой будешь долго думать – присутствует ли в ней вообще какой-нибудь смысл. Вдобавок к тому во время похорон он часто делает какие-то странные пассы. Неистощимый Капуста в это время комментирует каждое Максово движение, а я стою как болван, порой щипая себя, дабы удостовериться, что происходящее реально.

…

Любая профессия накладывает на человека свой отпечаток. В не меньшей мере относится это и к нашей профессии. Если не в большей.
Макс - статный мужчина неопределенного возраста, из тех о ком в старину говорили косая сажень в плечах, носит неизменно черное. Даже телогрейка на нем была черная, что с самого начала вызывает у меня ничем неоправданную ассоциацию с зэком. И с чего я взял, что зэки ходят в черных телогрейках? Телогрейка эта, впрочем, весьма замечательная: в ней было огромное множество искусно пришитых накладных карманов, в которых в строгом порядке размещаются исключительно полезные предметы: ручки, блокноты, ножницы , перочинный ножик, скотч, моток веревки и довольно обширный запас влажных гигиенических салфеток, коими Макс по нескольку раз в день аккуратно протирает руки. Самое замечательное во всем этом то, что телогрейка Макса всегда непревзойденно чистая. Выданная мне почти новая казенная телогрейка, при всех моих стараниях, кажется, никогда не достигнет и тени того состояния, в котором находится рабочая одежда Макса.
При всей кажущейся физической крепости Макс страдает частыми сердечными приступами. На третий день моей здесь работы я не на шутку испугался, когда он, неся вдвоем со мною тяжеленный мешок с песком, со словами «Все» медленно опустил свой край на землю, после чего уселся сверху и принялся делать глубокие ритмичные вдохи. Заметив мое беспокойство, он изобразил на лице некоторое подобие улыбки и не без усилия произнес:
- Пройдет! Еще минут пять, и пройдет.
Приступы различной силы повторяются едва ли не каждый день. Сам он настолько привык к ним, что относится с полнейшим равнодушием. Когда я как-то пытался заговорить на эту тему, Макс, пристально глядя мне в глаза, посоветовал не совать нос не в свои дела. В общем он прав: здоровье – личное дело каждого. В этом я с ним полностью солидарен.
Капуста представляет собой полную противоположность Максу. Сутулый и тощий, он более всего напоминает крысу. Похожесть это по большей мере связана с редкими длинными усами неопределенного цвета, сильно напоминающими те, что изображают у этих исключительно умных животных в иллюстрациях к детским книжкам. С самого моего появления Капуста невзлюбил меня и при каждом удобном случае любыми способами демонстрирует собственную неприязнь. Иногда мне кажется, что он ревнует меня к Максу. Впрочем, чего только мне не кажется!
Первое время личности моих напарников меня почти не занимали. Я уставал настолько, что не оставалось сил ни на что. Наверное нечто подобное испытывает канатоходец, сознающий, что падение не даст ему шанса когда бы то ни было вновь подняться на канат.
Через некоторое время мне стало казаться, что Капуста и Макс наблюдают за мной непрестанно, только и ожидая того, чтобы я наконец сорвался. Поистине у страха глаза велики!
Но я отвлекся. Я хотел рассказать о той нервной женщине, что, сама того не ведая, открыла мне то, что до сих пор было тщательно сокрыто.
Мы как раз заканчивали очередную яму, когда она тронула меня за плечо. Отчего-то именно меня, хотя и Макс и Капуста были поблизости. От неожиданности я вздрогнул.
- Это мое место. Завтра здесь будут похороны.
Никогда не обращал внимания на то, что серые глаза могут быть такими яркими. Короткие черные ресницы подчеркивали их металлический оттенок.
- Все почти готово, - воткнув лопату в землю, я обратил внимание на ее руки. Пальцы непрестанно двигались, будто исполняя мелодию на невидимом инструменте.
- Мне нужно, чтобы могила была выкопана по-другому, немного под углом. Вот так. – Носком замшевого ботинка она прочертила на земле нечеткую линию.
- Могилы на всем кладбище размещены в определенном порядке, - вмешался в разговор Макс, пристально глядя на даму.
Пальцы задвигались быстрее.
- Я заплачу. Я хорошу вам заплачу, - казалось, она не слышала Макса, обращаясь исключительно ко мне.
- Видите ли, есть вещи, решать которые мы не в силах, - я развел руками. – К тому же яма уже вырыта.
- Думаю, вам лучше поговорить с начальником участка, - как можно мягче произнес я.
- Я уже говорила. Вот. – Она протягивала веер новеньких 100-евровых купюр.
Я покачал головой.
- Мотивы? – теперь Макс, не отрываясь, смотрел на нее.
- Личные. Какими могут быть еще мотивы?
Женщина была красива. Более того, она была очень красива. Причем красота эта была не обычной – такой, какой в основном представляется продукт деятельности визажистов, а, что называется, с изюминкой. Кроме того, ей совершенно непонятным образом шло то состояние нервозности, в котором она пребывала. Это чем-то напоминало рябь на поверхности безмолвного спокойного океана.
- Хорошо. Мы сделаем новую яму, но с одним условием: вы получите разрешение у священника.
- Что? – Глаза женщины округлились.
- Вы не расслышали? Что ж, в таком случае повторяю: здесь, на кладбище, есть церковь и в ней служит священник некий отец Вениамин. Если вы получите его благословение, другими словами, разрешение, мы выкопаем могилу так, как вы этого хотите.
Каким странным это ни выглядело, но нервозность женщины куда-то испарилась. Взгляд пронзительных небольших глаз выразил некое подобие надменной усмешки.
Небрежно бросив веер купюр в сумочку, она направилась к припаркованной у недавно проложенной дороге машине. Жалобно пискнула сигнализация, и серебристый Renault, покачиваясь на ухабах, принялся удаляться. Капуста, все это время стоявший немного поодаль, сплюнул густую слюну в широкую щель между передними зубами, подошел ближе и, глядя ей вслед, с восхищением произнес:
- Стерва!
Я давно заметил, что Капуста побаивается женщин. В их отсутствии он мог поносить знакомых и незнакомых представительниц прекрасного пола как угодно, рассказывать пикантные истории якобы из своей жизни, в которых – и это сознавали, пожалуй, все, кто слушал его – не было ни малейшей доли правды. Но стоило кому-то из женщин приблизиться к нашему вагончику, как Капуста стремительно исчезал.
- Зачем ты послал ее к священнику? Нашел тоже отмазку. – Я хохотнул.
- Это не отмазка, - он посторонился и , чуть склонив голову на бок, взглянул на меня. – Если в этом и правда есть смысл, отец Вениамин даст благословение.
- Благословение? Ты это что, серьезно?
- Вполне.
- И тогда мы будем снова копать яму?
- Угу, - Макс кивнул и задумчиво уставился куда-то вдаль.
- Да ты что, с ума сошел?
- А кто тебе сказал, что он с него сходил? – вклинился Капуста. Тоже мне, умник нашелся!
- Постой, Макс, ты и впрямь будешь копать заново? Ведь это прихоть, бабья дурь! Если ты из-за денег, почему же ты не взял их сразу, а?
- А раньше я и не замечал, что ты такой разговорчивый, - отрезал Макс. – Когда вопросов много, это значит лишь то, что тебя мало что интересует по-настоящему.
Следующий день был выходным на нашем участке. Конвейер кладбища остановить невозможно. Люди умирают каждый день – ведь смерть не считается с праздниками и выходными. У нее свой уклад и свои законы. Признаться, мне не нравится слово кладбище. Гораздо красивее звучит некрополь. «Некрос» – смерть, «поль» – город. Поль в переводе с греческого даже не город, а мини-государство со своими законами, правителями, простыми горожанами. Живые правители нашего некрополя – лишь марионетки. Все здесь решают имена. Имя – это единственное, что остается от человека после ухода его ухода из земного бытия. Потому-то и почти невозможно представить себе могильную стелу без имени. По сути дела назначение памятника и состоит в увековечивании имени – ничем другом. И не имеет никакого значения , выбито ли оно на роскошном мраморе или процарапано на скромной табличке, кое-как прикрепленной к деревянному кресту.
За выходные я совсем позабыл о женщине на серебристом Renault с ее странными капризами. И потому, подходя утром к нашему участку, весьма удивился, завидев, как что-то возвышается на левой окраине нашего участка. Я прибавил шаг, и, не переодеваясь, что обычно делал сразу же, как только приходил, отправился по направлению к заинтересовавшему меня сооружению. Капуста уже был там, ощупывая руками тонкий металлический столб, увенчивающийся стрелой. Могильный холм и впрямь располагался под некоторым углом ко всем остальным, выглядя так, будто насквозь пронзен необычным сооружением.
- Говорил же я, стерва! Добилась-таки своего! – Капуста прислонившись к стреле, вытащил из кармана пачку вечного «Беломорканала» и закурил.
Я приподнял одну из лент венка и вслух прочитал надпись: «До встречи!»
- Ишь ты, и чего ж только не понапишут! А ты ж чего штанов не жалеешь? Грязища-то!
Пожалуй, впервые за все время моего здесь пребывания Капуста проявил некоторые признаки участия.
- Яму-то нашу, гляди, переделали! Это ж надо! Я и предположить не мог.
- Предположить не мог, - язвительно проговорил Капуста…- Ты много чего такого предположить не мог, а Макс, вишь ты, предполагал. Да еще как предполагал. Он ж у нас думальщик, черт его побери!
Он крепко выругался и, сплюнув, прижал окурок носком сапога.
Я еще раз взглянул на стрелу и пошел переодеваться. Макс уже был в вагончике и даже включил чайник, собираясь очевидно пить кофе. Каждое утро он начинал с того, что пил растворимый кофе с сушками. Неизменный ритуал.
Я заварил чайный пакетик.
- Видел стрелу?
Макс кивнул.
- Теперь наш участок уж с другими не спутаешь. – Он удовлетворенно потер руки и вполголоса прибавил. - Если ж конечно не унесут.
- Да кто ж такую махину унесет?
- Э, русский человек и не такое унести может. Правда, сложно будет, - он усмехнулся. – Я хорошо вкопал, глубоко.
Так вот кто установил стелу! Мы с Капустой переглянулись, а Макс принялся с наслаждением прихлебывать свой кофе.
- Ты мне скажи, Макс, ты все купюры захапал али со мной трошки поделишься, а?
- Жирно тебе будет, - в тон ему ответил Макс, - А с жиру, вишь, люди бесятся.
- Так то ж люди, а я ж для тебя не иначе как свинья грязная.
- А то и так, - добродушно согласился Макс.
- Дурак ты, Макс, допрыгаешься когда-нибудь, - сплевывая на пол, проговорил Капуста.
- Когда-нибудь все допрыгаются.
- Э, - Капуста шумно отодвинул кружку, - Бурда! Почифирить хоть…
Он взял со стола пачку с моими чайными пакетиками и, опустив разом штук пять в кружку, произнес:
- Чаю б что ли нормального купил. А то все, гляди, пакетики да пакетики.
- Сам и покупай коль тебе надо, - буркнул я.
- Яшка прет, - сообщил Капуста, выглядывая в окошко.
Дверь открылась , пропуская нашего начальника дядю Яшу, как его все здесь звали. Яков Петрович или дядя Яша представлял собой тот самый тип, который столь любовно играют талантливые актеры русских сериалов, изображая паханов или других представителей так называемых криминальных группировок: тонкая, аккуратно подстриженная бородка, очки в золотистой оправе, тихий, чуть с хрипотцой голос. С самого первого дня моей здесь работы мне казалось, что дядя Яша непременно должен заниматься всякими нелегальными захоронениями персон, ставших жертвами бандитских разборок. Ничего уж тут не попишешь – закон жанра: форма непременно должна соответствовать содержанию. Но вопреки досужим домыслам этот уравновешенный спокойный человек пользовался самой что ни на есть хорошей репутацией.
- Твоя работа, Максим Леонидович? – дядя Яша, широко улыбаясь, подошел к Максу.
Нас с Капустой он, казалось, не замечает.
- Моя.
- Ну коль твоя, вы тут, ребятки, пока погуляйте, а мы с нашим глубокоуважаемым Максимом Леонидовичем поговорим-посудачим.
- Чаю попить не дадут! – буркнул Капуста.
Он с грохотом отодвинул табуретку, выругался и вышел вслед за мной.
Я так и не узнал, о чем разговаривал Макс с начальником. Но судя по его довольному лицу все уладилось как нельзя лучше. Даже Капуста сегодня ворчал меньше обычного. Одним словом, удачный день. Если бы не изводящий душу моросящий дождь, я бы мог сказать, что вполне счастлив.

…

В знаменитой библейской притче, той, где Христос выгоняет бесов из человека и поселяет их в свиней, есть одна деталь, вызывающая у меня нечто вроде недоумения: бесноватый убегает от людей в пустыню очевидно с тем, чтобы предаться своему одиночеству , но его близких это категорически не устраивает. Почему? Не потому ли, что одержимость бесами предполагает стадность? Стадность или коллективизм заразен, но совершенно безопасен для тех, кто ею уже заражен. Как-то уж очень мне не верится, что исцеленный бесноватый вернется в мир, к людям. Сколько себя помню, я всегда избегал коллективов. Любя свое одиночество, я страшусь, если возникают обстоятельства, могущие его нарушить. Но именно в своем одиночестве я одержим теми бесами, что способны вызывать мысль о доставляемых мне мучениях.
Пару раз я пытался заговорить с Максом о стреле гордо вскинутой в небо, но наталкивался лишь на его недоуменные взгляды, так, будто я был инопланетянином, решившим вступить в контакт с жителем Земли. Отчего-то теперь мне казалось, что наш до сих пор безликий участок, поделенный на ряды и места, обрел собственный меридиан, положивший начало новому отсчету этого пространства.
На следующий день мы хоронили троих. Все как всегда. Капуста неизменно участвовал в засыпании могилы, в то время как мы с Максом работали по очереди. Рвение Капусты объяснялось довольно просто: что при виде насыпанного холмика родственники откупоривали бутылки с водкой, распаковывали пластиковые стаканчики, не забывая налить на помин души и нам, кладбищенским рабочим. Капуста порой пропускал ни один стаканчик, при этом никогда не закусывая, мы же с Максом не пили вовсе. Чтобы не обидеть особенно настойчивых родственников, я подносил порой стаканчик ко рту, но тут же незаметно выливал на землю. Отчего-то многие полагают, что питие на рабочем место составляет непременный атрибут нашей профессии. Об этом в первый же день работы меня предупредил Макс, посоветовав воздержаться от ритуала. Для пущей убедительности он присовокупил, что по его собственным наблюдениям больше половины из тех, кто приходит работать на кладбище, спиваются уже через год. К счастью, я с юности питаю граничащее с брезгливостью отвращение к алкоголю.
- Давай вместо меня! – к тому моменту, как привезли третьего покойника Макс выглядел явно не лучшим образом.
Сильно сутулясь, он направился к времянке, а я устремился за Капустой. Ритуал прощания затянулся. Витиеватый оратор все не мог остановиться, перечисляя многочисленные достоинства умершего, а мы все стояли, ожидая, когда придет наша очередь. Наконец мы с Капустой подтянули ремни над гробом и уже собрались опускать его в могилу, как вдруг я увидел рядом с собой невесть откуда взявшегося Макса. Он встал сбоку, и, взяв из моих рук один ремень скомандовал отпускать. Моросил мелкий противный дождик. Земля напоминала раскисшую жирную массу, липнущую к сапогам, отчего они казались пудовыми. Могилу мы засыпали дольше обычного. Некоторые из них присутствующих принялись открыто выказывать раздражение. Наконец холм был готов. Напыщенный молодой человек, тот самый, что произносил прощальную речь, протянул нам стаканчики. К моему удивлению Макс одним глотком выпил водку и быстро направился к вагончику. Я пошел за ним. Сняв отсыревший ватник, я подсел к обогревателю, наслаждаясь теплом и покоем, которому, впрочем, не суждено было долго продолжаться. Вскоре на пороге появился Капуста с сильно раскрасневшимся лицом. При виде нас он презрительно сплюнул и шумно опустился на опрокинутый пустой ящик. Макс печально покачал головой и принялся стряхивать с брюк засохшую грязь.
- А водка гадкая, - он наконец закончил чистить брюки и принялся за ватник, - Паленое зелье, как травили, так и травят русского мужика! Выпьешь – и будто вырвали из тебя что-то. – Произнеся последнюю фразу, он внезапно оживился, и, лукаво улыбаясь, обратился ко мне, - Знаешь, за что я уважаю американскую зелень? – Я отрицательно покачал головой. – Есть у них купюры с изображением некоего Бенджамина Франклина, идеального американского гражданина и, между прочим, масона. Так вот, незадолго до собственной смерти сей замечательный гражданин написал эпитафию, которую впоследствии поместили на его могиле. Замечательная, надо сказать, эпитафия.
Макс встал и, наподобие римского оратора вытянув вперед руку, принялся декламировать:
- « Здесь покоится тело Бенджамина Франклина-издателя, подобное переплету старой книги и вырванным содержанием. Но работа не будет напрасной, так как однажды он родится в новом издании, проверенном и исправленном АВТОРОМ.» Заметь, «автором» написано большими буквами. Хорошо, сказано?
Я кивнул. Странный человек все-таки Макс.
- Слушай, а кто ты по образованию?
На все темы, не касающиеся работы, было наложено табу, о котором он поставил меня в известность в самый же первый день. До сих пор это меня вполне устраивало. Теперь я и сам не заметил, как нарушил его.
- Никто, - отрезал Макс, всем своим видом показывая, что не желает продолжать тему. -Когда-то может и был кем-то, а теперь просто Макс, или, если хочешь, Макс-гробовщик, он же раб божий Максимиллиан.
- Ну я пошел, сегодня хочу еще стелу одну примерить, - я встал, но Макс неожиданно резко дернул меня за рукав, заставив вновь сесть рядом.
- Подождет твоя стела! Понимаешь, ты или не понимаешь, но понять тебе когда-нибудь придется: никому ни до кого нет никакого дела. Никакого!
- Я это давно уже понял.
- Ни хрена ты не понял! Не перебивай!
Это только Капуста мог пить, не пьянея. На Макса водка подействовала явно не лучшим образом.
- Нет дела до тех пор, пока есть быдло, пока есть идея – на деле псевдоидея, цель – псевдо-цель. Когда все это исчезает, возникает иной мир, мир, основанный на соборности. А тут уж всем до всего есть дело.
Ненавижу доморощенную философию, претендующую на то, чтобы выглядеть истиной в конечной инстанции.
- Ни хрена ты не понял! – уныло констатировал Макс. – Вот Франклин понял. А переплет какой, хоть и содержание вырвано! Переплет сам за себя говорит…Знаешь, шел как-то фильм, и там описывался такой эпизод. В обставленной в классическом стиле гостиной фешенебельного дома выставлена огромная библиотека. Незадачливый гость подходит к шкафу, пытается достать том, но обнаруживает, что все книги намертво прикреплены к шкафу. Понимаешь, к корешку-то содержание не прикрепить, а вот к шкафу можно!
Ощущая все нарастающее раздражение, я решительно встал и отправился за тачкой. « На чужой роток не накинешь платок, - любил говорить мой отец». Корешки, книги, эпитафии – да пошло оно все!
Унылые каменные плиты, перемежающиеся крестами, клинья дорожек, напоминающие нечистые стариковские узловатые пальцы – вот она, единственная реальность, вырванная из небытия тусклым светом серого питерского дня. Я подошел к стреле и, прикоснувшись рукой к ее холодной плоти, долго стоял, наблюдая, как сумерки медленно, словно нехотя, опускаются на землю.

Странное это было путешествие.
Согласившийся сопровождать их турок, весьма сносно говоривший по-русски, запросил непомерную сумму – четыре рубля серебром – которые Николай Васильевич, впрочем, выложил без колебаний. Проводник, впрочем, уверил русских паломников в том, что сумеет уберечь их от полудиких бедуинов, часто нападавших на караваны, обещая выделить им откуп из выданной писателем суммы. Добрались они, однако, так и не встретив никакой опасности.
По обычаю русских паломников путешественники по пути к святой реке, посетили монастыри святого Герасима, Иоанна Предтечи и Георгия Хозевита. Следующая остановка, которую они предприняли, произошла в деревушке Ериха, располагающейся как раз на месте древнего Иерехона, где путники остановились в небольшом, но гостеприимном русском приюте. Почти всю дорогу Гоголь молчал, лишь изредка обмениваясь короткими малозначительными фразами с мужественно сносившей тяготы пути Дарьей Дмитриевной. Миновав долину, носящую непривычное для русского уха название Ель-Хот, они очутились в пустыне Азазела, месте, куда из Иерусалима отправлялся козел греха, тот самый, которому в русском языке стало соответствовать название «козла отпущения». От этого места дорога до самого Иерихона представляла собой цепь крутых спусков, венчающихся спуском собственно иерихонским, носящем звучное название акбат-ер-Риха. Некогда крутизна акбат-ер-Риха, вьющегося над глубокими обрывами, представляла собой такую опасность, что римляне решились в некоторых местах покрыть иерихонскую дорогу стенами. Николай Васильевич наслаждался дорогой, жадно впитывая в себя впечатления этой воспетой пророками земли, суровой и благородной, полной тайн, открывающихся лишь тому, кому это предназначено. Дарью Дмитриевну же, всецело погруженную в себя, казалось, вовсе не интересует причудливый ландшафт: туманный взгляд молодой женщины одинаково равнодушно скользил по безжизненным скалам и неожиданно пышным оазисам.
Турок-провожатый, отлично знающий дорогу, уверенно вышел к переправе через реку Ель-Кельт, зимний приток Иордана, обрушивающийся в этих местах цепью водопадов. Долина меж скал, много веков назад скрывавшая пророка Елисея, питаемого вороном, представляла собой заросший кустами оазис, зеленеющий посреди абсолютно бесплодных гор. Миновав переправу, они вновь очутились в застывшем каменном царстве, которому, казалось, вовсе не будет конца. Через пару часов пути вдали показалась желтая лента реки.
- Еш-Шерия, водопой, - лицо из проводника слегка дрогнуло в легкой улыбке.
- Иордан! - Николай Васильевич встрепенулся, вглядываясь в покрытые тамариском, плакучими ивами и олеандрами берега.
- Вифавара, - отрывисто бросил турок, стремительно направившись к месту, где река делала небольшой изгиб.
По мере того, как паломники приближались к берегу, становились все более заметны разбросанные вдоль берега палатки. Турок дал знак остановиться, и Николай Васильевич помог своей спутнице сойти с мула. Их провожатый принялся деловито собирать сухие стебли тростника очевидно с намерением развести костер. Ощущая некоторую слабость, Гоголь решил немного размяться и направился в сторону реки. Не дойдя пару саженей, что-то заставило его оглянуться. Писатель так и остолбенел от неожиданности: Дарья Дмитриевна в длинной белой сорочке с распущенными светло-коричневыми волосами, воздев очи горе, горячо молилась.
- Во Иордане крещающуся Тебе, Господи! – звучал высокий тонкий голос. – Женщина медленно приближалась к реке, словно парила по воздуху.
Он отвернулся и поспешно зашагал к берегу. Священная река, несущая свои воды к Мертвому морю, река, где принял Крещение сам Спаситель, даровала воскрешение к новой жизни. Оттого-то наверно море, ядовитые испарения которого отравляют воздух на несколько миль, и является олицетворением смерти, что питается токами совлекаемого греха.
Дарья Дмитриевна в темно-вишневом шерстяном платье со все еще распущенными мокрыми волосами неслышно подошла к Гоголю и стала рядом.
- Темнеет, - она чуть улыбалась, наблюдая за замешательством писателя, сраженным ее красотой.
- Да, надобно поторопиться!
Гоголь еще раз украдкой взглянул на Дарью Дмитриевну и поспешно направился к турку сидевшему перед небольшим костром, на котором в изящном медном кофейнике варился кофе.
- Кофе кушать будем, - напряженное сосредоточенное лицо их провожатого теперь улыбалось, делая его похожим на ребенка. Он приветственно замахал руками, приглашая паломников присесть рядом.
Чарующий аромат крепкого напитка, смешиваясь с запахами повсюду растущих тут цветов, пленил и завораживал. Они напились кофе и с удовольствием съели захваченные из Иерусалима чуть солоноватые лепешки, подогретые на углях.
- Здесь спать, - по-прежнему улыбаясь, проговорил турок. – Завтра, - он сделал неопределенный жест, выражающий, очевидно то, что завтра они рано тронутся в путь.
Яркая полоса угасающего дневного светила появилась на небосводе. Наступление ночи несло и похолодание.
Выплеснув остатки кофейной гущи прямо на землю, их провожатый пружинисто встал и, озираясь, направился в сторону видневшегося поблизости шатра. Вернулся он довольно быстро, держа в руках несколько длинных палок, которые тут же принялся вкапывать в землю недалеко от костра. Когда приготовления были окончены, он накинул на палки тонкие шерстяные одеяла, находящиеся дотоле в пристегнутой к седлу сумке. В получившейся палатке без труда могли разместиться три человека. Показывая на палатку, их провожатый на ломаном языке сообщил, что уходит и махнул рукой в сторону ближнего шатра. Впервые за все время путешествия Гоголь остался наедине с Дарьей Дмитриевной.
- Не страшно ль вам тут, Дарья Дмитриевна? – не глядя на свою спутницу, произнес Николай Васильевич.
- Чего ж бояться мне на святом месте? Я же сегодня родилась заново.
- Да уж, да. Это хорошо, что не боязно. А я , Дарья Дмитриевна, видите ли , сегодня спать не буду. Так что уж не обессудьте…- Он хотел еще прибавить что-то, но смутился, и кивнул, глядя на шатер.
- Не извольте беспокоиться. Я вас не потревожу, вот посошок только сделаю.
Николай Васильевич улыбнулся, вспомнив об обычае вырезать на память об Иордане посошки из прибрежной ивы.
- Так если позволите, я сам вам посошок и вырежу, - улыбнулся писатель.
- Благодарствуйте. Николай Васильевич, благодарствуйте, ой как пригодится еще мне посох.
Дарья Дмитриевна, улыбаясь чему-то своему, удалилась в шатер, а Гоголь тем временем отправился бродить вдоль берега. Вечерние сумерки стремительно отступали пред властной поступью ночи. Приобретя густой черный оттенок, небо, однако, принялось быстро светлеть, пропуская чрез свое густое сито все сильнее разгорающиеся самоцветы звезд. Опасаясь надолго оставлять одну свою спутницу, Гоголь, срезав два посошка, вернулся к палатке.
На низко нависшем небосводе все явственнее проявлялись причудливые контуры созвездий, завораживающие своей тайнописью. В тишине ночи доносилась порой невнятная речь обитателей соседнего шатра, порой тонкая струйка дыма будила воспоминания о далекой Украине. Николай Васильевич сидел, прислонившись спиной к прибрежному валуну, наслаждаясь полным отсутствием каких бы то ни было мыслей, и от того пребывая в сладком полузабытьи. Неспокойные воды Иордана, казалось, унесли все суетное, отчего русло души предстало во всей своей отверзнутой глубине. Когда Млечный Путь особенно отчетливо прорисовался на палитре Творца, Николай Васильевич встал и, коротко помолившись, надел свою смертную сорочку.
- Скоро ль? – собственный голос прозвучал неожиданно резко.
Смысл явления многоокого Ангела Смерти предстал пред ним необычайно явственно: Ангел ждал его, ждал так, как мир горний непрестанно ждет человека.
«…все, которые по-настоящему отдавались философии, ничего иного не делали, как готовились к умиранию и смерти». Великий Платон был прав. Гоголь воздел руки к небу и устремился к полноводному Иордану.

Продолжение следует.