Итак, возвращаемся в 1987-й год, к первому «стриптизу». Завязка всё та же, стандартная: наступило время лагерного «тихого часа», я разделась и легла под одеяло. Опять же неожиданно для меня (в который уже раз неожиданно!) ко мне не спеша подошла моя однолагерница Катя Панкратович из класса, как я уже сказала, на год моложе моего, уселась на соседнюю незанятую кровать и неторопливо завела следующий разговор.
- Юля, ты смелая? Ну, скажи, ты смелая? – спросила она меня серьёзно и без улыбки.
- Что? Что-что? – переспросила я, чувствуя сердцем, что белоруска клонит в нехорошую сторону.
- Я говорю, ты смелая? А? Ну скажи! А? Если смелая, если не трусишь, разденься перед нами!
- Что значит разденься?
- Сними трусы! Ну, конечно, если не трусишь... Мы же тут все девочки!.. Чего ты стесняешься? Сними перед нами трусы!.. Если ты смелая, конечно…
Я мгновенно вспомнила Бэсман, Янковскую и Чернову, их прошлогодние сальные и глумливые реплики, их возбуждённые глазки; вспомнила бедную Олю, живой зарытую в яму; и то, как я невыносимо долго стояла перед теми еврейками в чём мать родила. Однако на лице Панкратович не было и тени какого-либо сексуального возбуждения; наоборот, в глазах у неё было такое выражение, будто ей на самом деле противно всё это, противно и неинтересно рассматривать мои половые органы, ведь у неё у самой были точь-в-точь такие же, на которые она, надо думать, досыта насмотрелась; а просто она делает лично для неё неприятную, но для кого-то необходимую работу. Как бы задание выполняет.
- Что, трусишь? Что, боишься? Боишься снять трусы? А, Юля?! – настойчиво продолжала Панкратович, не повышая голоса и не меняя выражения лица. Я почувствовала, что она не оставит меня в покое и что настроена она «всерьёз и надолго». Я начала отнекиваться, стараясь перевести домогательство белоруски в шутку, но в это время три другие девочки, как по команде, одна за одной начали подключаться к этому нашему диалогу, точнее, монологу, и все до одной на стороне допрашивающей – Оля Лобачевская, Рита Лугинова и Лена Гаврилович. Так смелая я всё-таки или нет, побоюсь я снять перед ними трусы или нет? Все до одной этим заинтересовались, прямо вспыхнули жгучим интересом, настолько это был, оказывается, животрепещущий для них вопрос. «Ну сними трусы, сними же трусы, не трусь, разденься! Что, трусишь?! Что, боишься?»
Так продолжалось минут десять, и я чувствовала себя всё более и более неловко, всё более и более подавленно. В детстве, когда на меня, как говорится, «наезжали», я быстро пугалась и смущалась; теряла, что называется, ориентировку и, в конце концов, почти всегда уступала домогавшимся. Вспомните, что меня ведь били в те годы почти каждый день, не ремнём, так кулаками, а не кулаками, так пинками и подзатыльниками. У меня почти сразу как бы начинал стелиться туман перед глазами, и подтянутые дяденьки с кустистыми чёрными бровями, науськавшие в тот день на меня своих «опер-школьниц», прекрасно об этом знали. Так случилось и на этот раз. Я очень хотела, чтобы эти белоруски отвязались от меня, очень. К тому же, самое главное, по ним чувствовалось, что они все четверо не были настроены на «сало», на «клубничку» (только в тот день, в следующие «стриптизы» всё было совсем по-другому), и это меня немного успокаивало. Все они держались так, будто им было глубоко плевать, что там у меня между ног, а просто вот зашёл такой спор, такой интригующий спор, дело принципа: смелая я или нет? Побоюсь я раздеться перед ними или нет? Быть или не быть?
Мне очень хотелось отдыха. Мне не хотелось с ними бороться, тем более что их было четверо. Я встала с кровати и спустила трусы. Рукоплещите, белорусы!
Да, верно, на этот раз публика, заказавшая «стриптиз», держалась совсем по-другому: почти все они сразу отвернулись и разошлись по своим кроватям; и на лицах у них не было сальных и издевательских улыбок, как у евреек в прошлом году. Да и зачем? Дело-то ведь сделано. Задание выполнено, товарищ майор. Одна только Панкратович немного задержались около меня, и та ненадолго, со словами, что-то вроде – ну, вот, а ты боялась, теперь видим, что ты смелая, давно бы так; говорила что-то ещё, уже не помню. Никакого эротического подтекста. Никаких возбуждённых глазок. Вообще, вся эта сцена была чем-то похожа на банную: там ведь тоже в одном помещении – например, раздевалке – могут оказаться и совершенно голые, и полностью одетые люди, незнакомые друг другу; однако голым и в голову не приходит стыдиться своей наготы – на то она и баня. На то он и школьный лагерь. Ну правда ведь, друзья?
Это был, так сказать, первый «стриптиз», первое «шоу» того года. Почти что добровольное. Ну сама ведь сняла, и сама в этом призналась; ведь никакая Демьянюк на этот раз с меня силой их не стаскивала? Нет, не стаскивала, я и не отрицаю. Что ж, значит, «стриптиз» был добровольным (с точки зрения белорусов). Выходит, так и есть: и «дурная», и «больная», и всякая разная. Какие тут ещё нужны доказательства?
Да уж. Только руками развести.
А вот второй в то лето «стриптиз», недели через полторы после первого, был уже гораздо более криминальным, послушайте. Видимо, горбоносым дядечкам - организаторам «шоу» – по какой-то причине показалось мало первого представления; наверное, хотелось более неоспоримого доказательства моей «недоразвитости». Какого? Ну, например, оголения не перед своим, а перед противоположным полом, то бишь перед мальчиками. Тут уже и развращённостью начало бы попахивать, можно было б и «возмутительную распущенность» притянуть, почему нет? А организовано это было вот как. На следующий же день после первого моего «стриптиза» в нашей спальне появилась пятая, так сказать, тихочасница – Карина Лифтеева, числившаяся опять же в классе Панкратович и тоже якобы бывшая на год моложе меня. Я, честно говоря, сейчас, с высоты прожитых лет, очень сомневаюсь, что это были её настоящие имя и фамилия – ну пусть будет Карина Лифтеева, ладно. Выглядела эта Лифтеева в свои двенадцать лет (так по легенде) на все пятнадцать, если не больше; а голос у неё был вообще как у взрослой бабы, лет на двадцать пять. Ну ни за что вот не скажешь, что этой здоровенной рослой девке со взрослым голосом – всего двенадцать лет, ни за что не скажешь! Другие б, я думаю, даже больше бы ей дали, судя по её немолодой физиономии. И, самое главное, эта «двенадцатилетняя» Лифтеева была удивительно сильная физически, чуть ли не как спортсменка какая накачанная, да. Я думаю, она была сильнее нас четверых (остальных тихочасниц) вместе взятых, причём бесспорно сильнее. Где она так накачалась, где так развила мышцы – знает лишь Господь Бог да добродушные дяденьки в фуражках. Ладно. Поначалу эта Лифтеева, не знаю, для чего, пробовала набиваться ко мне в подружки; я её не прогоняла (не смела), но мне она, скажу откровенно, не понравилась с первого взгляда – слишком взрослая она была для меня, мне с ней было неинтересно. Так прошло примерно недели полторы, и вот, в конце очередного «тихого часа», когда я опять разделась, легла в постель и даже успела с полчаса поспать, эта самая Лифтеева мягко так подошла ко мне, сонной, растормошила, озорно оглядела меня, а потом произнесла загадочную фразу:
- Мы сейчас немножко поиздеваемся над тобой… Ну-у, не поиздеваемся, а так…
И с этими словами она легко сдёрнула и отшвырнула далеко прочь моё одеяло, схватила меня за предплечья и прижала их к кровати, причём с такой силой, что я, как говорится, не смогла и пошевелиться. А налетевшие другие девочки – всё та же поганка Панкратович, а также Наташа Овизич, Оля Лобачевская, Рита Лугинова, Лена Гаврилович и, может быть, кто-то ещё (не запомнила) схватили меня за ноги, стащили с меня трусы (полностью сняли, причём я даже не зафиксировала, кто именно), согнули мне ноги в коленях и развели их в стороны – то есть принудили меня принять такую позу, в которой шлюхи, лёжа на спине, занимаются анальным сексом. Самые – самые срамные места наружу выставили. Самые - самые, неподмытые. Как говорят в народе, «загнули салаги». И тут эта подлая Лифтеева, видя, что я полностью оголена, звонко, сильно, зычно закричала:
- Мальчишки, идите сюда! Мальчишки!.. Мальчишки-и!..
И вдруг, к моему изумлению (я даже на какой-то миг перестала сопротивляться) распахивается дверь в подсобку (тут же распахивается, мгновенно, без промедления) и из неё в нашу девичьею «спальню» вваливается не то семь, не то даже восемь мальчиков: четверо из класса Панкратович и остальные из каких-то других классов, примерно их ровесники. Из класса Панкратович на мой анус и широко раскрывшееся влагалище любовались во все глаза Арсений Нецветов, Алексей Ботинков, Андрей Колобанов и Евгений Шуб (про Шуба я слышала, кстати, что он после окончания школы эмигрировал с родителями в Израиль). Кто были остальные трое или четверо мальчиков, жадно разглядывавшие мои неподмытые волосатые прелести – я не знаю (дядечки-то, конечно, знают). Как я уже писала выше в этой книге, у меня почему-то очень рано, уже примерно в 10 лет, начали появляться вторичные половые признаки (оволосение в известных местах, молочные железы и др.), чего я в том возрасте страшно стеснялась и даже стыдилась. Помню, в 4-м классе, в раздевалке, ведущей в бассейн (в ней надо было переодеться, чтобы надеть купальник), одноклассницы однажды толпою высмеяли меня – за то, что у меня, единственной из всего класса, уже росли волосы на лобке и начала появляться грудь; они же в те годы были ещё все как одна безволосые. С того высмеивания и до этого принудительного «стриптиза» прошло больше года; у меня к этому времени наросло уже почти как у взрослых; и сейчас на лицах всех этих мальчиков, толпившихся вокруг меня, было именно такое выражение – скабрёзный, гаденький, похотливо - масляный и одновременно жгучий интерес ко мне именно как к женщине, именно как к самке. Схваченная и выставленная на всеобщее обозрение; да ещё в такой безобразной, можно сказать, порнушной позе: лёжа на спине с согнутыми в коленях и широко разведёнными ногами, с ничем не прикрытым ЖЕНСКИМ СТЫДОМ; я, видя, как меня жадно и цинично разглядывают БЕЛОРУСЫ, испытала такой позор, такую боль, такое унижение, какого не могу забыть и до сих пор, через тридцать лет…
Кстати, как же это могло так случиться, что сразу семь или восемь мальчиков оказались сидящими в этой самой подсобке? Как они там оказались, если она находилась внутри класса, приспособленного под девичью «спальню»? Как они прошли туда? В окно залезли? («Спальня» была на первом этаже). Неужели? Потом, я уже писала выше по тексту, кровать, доставшаяся мне в лето после 5-го класса, «совершенно случайно» оказалась стоящей прямо напротив единственного входа в эту подсобку (со стороны класса); прямо напротив, подчёркиваю это. В это помещение можно было пройти только мимо кроватей; и эти мальчики, зайдя туда до меня, сидели там тихо-тихо, КАК МЫШИ, так что я, придя за час до этого в спальню, раздевшись и даже успев вздремнуть, даже и не подозревала об их присутствии. Ну разве такое могло быть случайным? Разве этот факт не является доказательством того, что всё это было сознательно организовано? И для чего? Для того чтобы нанести мне как можно более тяжёлую психическую травму?
Ну какая же подлая, подлая, подлая нация; и какая подлая и грязная страна! Какой цинизм,
какая жестокость, какая беларускость, в конце концов! Ну что я им сделала?! За что они меня так?!..
Ах, боже ты мой!.. Ну как же так можно?!..
Я думаю, мои палачихи ожидали, что я, опозоренная таким подлым способом, заплачу, зарыдаю, начну бесноваться, биться головой о стену, а они будут созерцать мои мучения и наслаждаться ими – они же белоруски! Но я, повторяю, была как в тумане (т.е., по-научному, в шоке); и поэтому, честно сказать, плохо соображала, что они со мною делали. Перестав вырываться, я просто замерла в ожидании, тоскливо глядя на свою выставленную напоказ не очень чистую промежность, и на мерзавок и мерзавцев, столпившихся вокруг меня. Наступило неловкое молчание. Все они как бы на несколько секунд тоже замерли и не знали, что же им делать дальше. Затем кто-то из мальчишек хмыкнул, повернулся и чуть ли не бегом бросился назад в подсобку, за ним так же быстро ретировались и остальные. Палачихи тоже вдруг как-то все разом отпустили меня; я разогнула ноги и прикрыла срам руками, а потом стала искать глазами, куда же они закинули мои трусы… Белоруски разошлись по комнате, но на лицах у этих «дочерей Хатыни» не было и тени раскаяния в содеянном; наоборот, было некое удовлетворение, торжество даже, проглядывало чувство победы, словно, надругавшись надо мною, они сделали какое-то благо для своей нищей и презираемой внешним миром страны…
Через два дня после моего второго «стриптиза» Лифтеева бросила посещать этот, не хочу ругаться, лагерь, предварительно разыграв вместе со своими сверстницами - соратницами интересный спектакль: так называемую «ссору с учительницей». (Лифтеева и её малолетние коллеги по спецзаданиям уселись на кроватях играть в карты, «в дурака», перед этим раскрыв как можно шире дверь в «спальню»; а «случайно» проходившая мимо учительница – тоже их коллега по «спецработе» – напустилась на неё). Бросила посещать этот эротический белолагерь, проходив в него, таким образом, всего лишь две недели (как будто специально для меня ходила). Однако мои «стриптизы» на этом не закончились, отнюдь. Даже наоборот. Дня через три после ухода Лифтеевой её ассистентки по моему заголению Лена Гаврилович, Рита Лугинова, Оля Лобачевская, Наташа Овизич, Катя Панкратович и ещё одна девочка с фамилией Родионова, имя которой я забыла, опять же во время тихого часа толпою обступили меня и опять потребовали снять перед ними трусы. На этот раз заводилой в этой группе «истинных белорусок» выступила не Панкратович, а Гаврилович (видимо, так решили их хозяева). Теперь «жертвы гитлеровского геноцида» уже не просили, а нагло требовали, чтобы я сняла перед ними трусы; и требовали с издёвочками, с подковырочками, с куражом этаким.
- Слышишь? Эй! Сними-ка трусы! Давай, давай! Снимай трусы!..
- Что?.. Что-что?..
- Ты что, не поняла? Снимай трусы! Давай – давай! Мы хотим поглядеть на тебя голую! (Общий смех)
- ?..
- Мы хотим поглядеть на твою фигуру! Сними трусы и походи тут перед нами голая! Мы посмотрим на твою фигуру!
- ?.. ?..
- Слушай, если ты снимешь сама, по-хорошему, мы не будем тебя ни дурной, ни больной называть! А не то, как позавчера, мы САМИ с тебя их снимем, ещё и мальчиков, как тогда, позовём! СНИМАЙ!.. Или хочешь ещё раз мальчиков? Хочешь?!..
Почему, интересно, эти белоруски были так уверены, что мальчики тут же прибегут ещё раз? Ведь тех же надо было сначала найти, привести, подготовить… Или кто-то другой уже сделал за них всю эту «подготовительную» работу?
В-общем, они начали открыто мне угрожать, говоря, что если я «добровольно» не сниму перед ними трусы, они стащат с меня их силой, «как позавчера», да ещё и вновь позовут мальчиков. Как такие действия называются в Уголовном кодексе этой Страны Чудовищ? Шантаж или как? И как, интересно, в этом же Кодексе называются действия тех, кто организовал всё это? Защита национальной безопасности, так, кажется? Это что же, стаскивая с двенадцатилетней девочки трусы, они свою грязнючую безопасность защищали таким способом? И как же могут такие вот «люди» после всего вышеописанного жаловаться на Хатынь?! Ну разве же это люди?!
И я опять сняла перед ними трусы. В третий раз в то злосчастное лето. По их требованию я ходила перед ними голая и босая по этому помещению, по-моему, целых полчаса, даже замёрзла. Они хихикали, они торжествовали, они наслаждались моей наготой; и, наверное, не только они одни, но и их хозяева, добрые подтянутые мужчины в военных фуражках, наблюдавшие за этой сценой через свои скрытые камеры. Белоруски разглядывали волосы на моих половых губах и даже делали такие жесты, словно хотели за них подёргать; требовали, чтобы я потрясла грудями (и я трясла ими); белоруски вслух, не стесняясь, обсуждали достоинства и недостатки моей фигуры, словно какие-нибудь операторихи из порноагентства. И это были ДЕВОЧКИ! ДЕВОЧКИ! Понимаете, ДЕВОЧКИ!
Ах, боже мой… Ну прямо руки опускаются перед пишущей машинкой! Даже не верится, что всё это было со мной, что это я такое вынесла и при этом не умерла от стыда! Ну какая жестокая, какая изуверская, какая похотливая и сальная страна! Какие матери будут из этих белорусок?! И кого же они воспитают?! Таких же, как сами?!
А дальше по хронологии идут ещё три «стриптиза»: четвёртый по счёту через пять дней после только что описанного, за ним примерно через день пятый «стриптиз», а потом и шестой. Всё по одной и той же схеме: начинался «тихий час», белоруски толпой обступали меня, заставляли снять одежду, снять обувь, снять трусы и вышагивать перед ними голой и босой по этой проклятой «спальне». Всё никак не могли мною налюбоваться. Всё никак не могли насладиться моим унижением, моей болью, моими страданиями. Описывать в деталях все эти «стриптизы» – четвёртый, пятый и шестой – я не буду, это выше моих сил, разве что для следователя это сделаю, а здесь, в этой книге, не хочу. Думаю, читателю и так всё ясно. Куда уж яснее. Но вот о самом последнем, седьмом «стриптизе», всё-таки нужно бы сказать несколько слов. К этому времени белорускам уже явно самим надоело смотреть на мою наготу; последние «шоу» явственно тяготили уже и их самих; но холопы есть холопы; пан приказал – куда деваться. Если на третьем, четвёртом и даже пятом «представлении» ещё наличествовали и грязные усмешки, и (наверное) смазка там, где посторонним не видно; то шестой «стриптиз» эта малолетняя агентура негодяев в погонах наблюдала уже явно через не хочу. И я, видя это, осмелела; я почувствовала, что они уже сами не хотят, им самим уже надоело; и когда в очередной, седьмой раз белоруски обступили меня и стали, как обычно, требовать, чтобы я сняла перед ними трусы, я отказалась наотрез. Минут пятнадцать (и даже больше) они стояли надо мной, требуя и угрожая, но я не сдавалась; я видела, что они – просто холопи, просто пешки, просто выполняют чей-то подлый приказ, и это придавало мне сил. Наконец они решились стащить с меня трусы силой, опять гурьбой навалились на меня, но я без особого труда отбилась, брыкаясь и отталкивая их руками. И ещё мне бросилось в глаза, что они сами не очень-то и усердствовали в этой потасовке, участвуя в ней как бы из-под палки. На этом всё и кончилось. Через несколько дней закончился и лагерный месяц; «родители» - евреи больше не принуждали меня в него ходить (видимо, получили соответствующее ЦУ от своих хозяев); и я навсегда простилась с этой ненавистной моему сердцу «спальней». Этот вид мук для меня, наконец, закончился.
Такая это страна. И такие это «люди». Я всю жизнь буду их ненавидеть…
Продолжение следует. |
