Начало здесь: http://www.gonduras.net/index.php?a=4644  

http://www.gonduras.net/index.php?a=4654  

http://www.gonduras.net/index.php?a=4665  

http://www.gonduras.net/index.php?a=4671  

http://www.gonduras.net/index.php?a=4694  

http://www.gonduras.net/index.php?a=4712  

http://www.gonduras.net/index.php?a=4733  

http://www.gonduras.net/index.php?a=4743  

http://www.gonduras.net/index.php?a=4749  

http://www.gonduras.net/index.php?a=4756  

http://www.gonduras.net/index.php?a=4760  

http://www.gonduras.net/index.php?a=4767  

http://www.gonduras.net/index.php?a=4771

http://www.gonduras.net/index.php?a=4783

…

Сегодня весь день идет нудный серый дождь, отчего в моей комнатушке, маленькой, и практически пустой, как-то по-особенному уютно. Если бы не невесть откуда появившееся чувство голода, я бы наверное еще работал, но атака так называемых физиологических ощущений на мозг оказалась достаточно сильной. Пришлось выключать компьютер и одеваться. Натягивая свитер, я попытался вспомнить, когда ел последний раз, но события последних дней как-то причудливо перепутались в моей голове. Не то, чтобы я совсем ничего не помнил, нет, только вот связались они неким причудливым образом, зацепившись в памяти неуловимыми цепочками причин и следствий.
В квартире, несмотря на то, что скоро вечер, тихо. Странная у нас коммуналка. Впрочем, не странных коммуналок, пожалуй, и не бывает. Разве не является странным по сути постоянное сожительство чужих, незнакомых людей? Странность нашей коммуналки заключается , впрочем, не в ее обитателях, а в расположении комнат, весьма хаотичном и до чрезвычайности неудобным.. Некоторое время я ломал себе голову над тем, что движило архитектором, когда он проектировал столь замысловатое пространство, но, так и не придя ни к чему определенному, оставил это бесполезное занятие. Неправильной формы коридор, почти начисто лишенный прямых углов, ощеривался пятью разнокалиберными дверями, будто исподволь подглядывающими друг за другом.
- Алексей, - обитая зеленым дерматином дверь, располагавшаяся почти напротив моей, приоткрылась, и оттуда высунулось худенькое девичье личико. – Вы ведь не очень спешите? Правда? Ну заходите же!
Господи! Этого только не хватало! До сих пор общение с соседями ограничивалось парой-тройкой не несущих никакого особенного содержания фраз, что, кстати сказать, вполне меня устраивало.
Я напрягся, вспоминая, как зовут эту девочку. У меня ужасная память на лица. Правильнее было бы сказать, что вообще нет никакой памяти на лица. Судя по тому, что она окликнула меня по имени, мы знакомы, но я совершенно не помню, чтобы мы знакомились. Наверное я выгляжу полным кретином, рассматривая стоящую передо мной симпатичную девушку в клетчатой мужской фланелевой рубашке с завернутыми рукавами и обтягивающих джинсах
- Проходите. Ну проходите же скорее!
Интересно сколько ей лет? 16?18? Школьница или уже учится еще где-то? А может работает? И кто ее родители? Бледное личико, забранные в хвостик волосы, девочка казалась трогательно-беззащитной. Нынешние тин-эйджеры выглядят совсем не так.
- Видите ли, я должен спешить! – я, улыбаясь, развел руками.
- Очень?
- Что очень?
- Очень должны спешить? - чуть лукавая улыбка играла на ее губах.
И тут мне в голову пришла блестящая мысль. Так сказать, убить двух зайцев одним выстрелом.
- Признаться, я страшно голоден. До неприличия. Тут недалеко есть кафе, где я порой питаюсь. Вы могли бы составить мне компанию. Конечно при условии, если скажете, как вас зовут.
- Настя.
- Скажите, Настя, а мы встречались раньше?
Она нахмурилась, но тут же весело рассмеялась.
- Если только в прошлой жизни.
Я облегченно вздохнул.
- В таком случае спускайся вниз и подождите минут 10. Только пообещайте, что за это время не умрете от голода.
- Буду стараться.
Пожалуй, все-таки она постарше, чем мне сначала показалось. Забавная девчушка! И, кстати, чем-то похожа на мою дочь, Настьку. Я вздохнул: вот как бывает складывается жизнь.
Настя появилась быстрее, чем я предполагал. Ярко-зеленый спортивный костюм более уместно выглядел бы на спортивной площадке. Могла бы и не переодеваться!
- Чем вы занимаетесь? – у упор спросил я свою спутницу. Пусть отдувается, коль сама напросилась.
- В данный момент иду рядом с вами.
- Ну а во все остальные моменты, которые ему предшествовали?
- Ходила в детский садик, потом в школу, еще одну школу…
Странная штука голод: кажется, что можешь съесть очень многое, но насыщаешься и десятой частью того, что предполагал. Я отставил в сторону тарелку с совершенно безвкусной запеканкой и принялся за кофе.
- Сколько вам лет, Настя?
- А почему вас так занимает мой возраст? – ее голос звучал игриво.
- Потому что не смог угадать сразу. А неопределенность, знаете ли, раздражает.
- Почему?
- Что – почему?
Она засмеялась и, чуть понизив голос, заговорщически произнесла:
- Двадцать пять. Я пока еще могу не скрывать свой возраст. Видите ли, Алексей, я родилась и выросла в этой квартире. Поэтому, когда мне сказали, что комнату бабы Поли снимает какой-то мужчина, мне стало любопытно. Через нее прошло много жильцов, но ваше появление в ней для меня – полнейшая неожиданность. Тем более, что квартира идет на расселение.
О расселении, признаться, я слышал впервые, и с интересом ждал продолжения, но Настя молчала. Теперь напротив меня сидела вовсе не 16-летняя девочка, как показалось мне в начале, но вполне зрелая женщина лет 25, с высоким волевым лбом и проницательными серыми глазами.
- Пойдемте? – она отставила пустой стакан из-под сока, решительно направившись к выходу. – Вы проводите меня до метро?
Настя протянула мне руку, и я невольно сжал тонкие прохладные пальцы.
- Вы что ж, не идете домой?
- Как раз домой я и иду. Но я живу в другом месте.
- Где?
- В городе Санкт-Петербурге, в одном из его однообразных так называемых спальных районов.
- Понятно.
Мы расстались у метро, а я еще долго высматривал в удаляющейся толпе ярко-зеленый спортивный костюм с вышитыми буквами «СССР» на спине.

…

Вот уже почти год я не был на нашем участке. С самого того дня, когда хоронили Макса.
Его похоронили рядом с женой, согласно завещанию. И памятники у них были похожи как две капли воды - не знаю уж, кто об этом позаботился. Я положил цветы – две желтые гвоздики – и, немного постояв, направился к церкви.
Разноцветье осенних деревьев и кустарников, подсвеченное мягким осенним солнцем, сливалось с ненатуральными красками кладбищенских венков и цветов, придавая местному пейзажу ощущение нереальности. После панихиды мы с отцом Вениамином вместе вышли из храма, и теперь стояли молча, очарованные яркими красками осени. Я в задумчивости теребил жилистую ладошку кленового листа, который нашел неподалеку от могилы Макса.
- Знаете, Алексей, наверное истинный ад души – это и есть ощущение оставленности. Безотцовщина шумит потому, что жаждет услышать в этом шуме Пророчество.
Его слова повисли в прозрачном осеннем воздухе , напоминая мне паутину, о которой рассказывала Анна. Я скучаю, считая дни до ее возвращения: и зачем она согласилась на эту командировку?
Отец Вениамин взял меня под руку, увлекая за собой.
- Максимилиан, да упокой Господь душу его, был исключительно целостным человеком. Он во всем шел до конца, и потому, решив, что земная жизнь не содержит крупиц смысла, широкими шагами направился навстречу своему концу. На самом деле ни жизнь ни смерть не имеют значения для того, кто способен жить вечным сейчас. Но вечным сейчас нужно именно жить! Жить, но не быть в нем мертвым! – Он слегка понизил голос. Мне показалось, ему нет дела до того, слушаю ли я его. - Церковь – это не путь от жизни к смерти, нет. Это дорога от жизни одной к жизни другой! И если речь и идет о смерти, то это вовсе не та смерть, которую обычно имеют в виду.
- Вы - счастливый человек, отец Вениамин! Вы обладаете убежденностью, той, что принято называть верой. Знаете, отчасти я завидую вам. Как человек, бредущий по болотистой местности завидует тому, кто вышел на ровную дорогу… И в то же самое время я рад, что не обладаю такой убежденностью. Ничего нет увлекательнее неожиданных находок…
- Понимаю, что вы имеете в виду: проторенные дорожки, - он перехватил мой взгляд и теперь словно удерживал его, каким-то образом не отпуская моих глаз. - Вопрос сводится исключительно к тому, кого ты берешь себе в попутчики. А что касается неожиданных находок… Есть земли, в которых совершенно бесполезно искать алмазы. Довольно большое количество людей, в наше время обратившихся ко Христу, сделали это от отчаяния, от того, что подошли к той черте, за которой жить так, как жил раньше, оказалось совершенно невозможным. Но они так и не смогли перейти грань. Более того, само ее существование является для них чем-то непостижимым. А в той земле, где они ищут, алмазов нет. Но совершенно невозможно объяснить своим нынешним умом то, что не имеет к этому уму по сути никакого отношения.
Какая-то женщина окликнула отца Вениамина, мы попрощались, и он поспешил к церкви. Я долго провожал его взглядом, наблюдая за хороводом ярких осенних листьев, танцующих у его ног. Макс говорил, что не любит осень. Не любит, когда золото красок оказывается под людскими ногами. Я усмехнулся, засунул кленовый листок в карман и направился к станции.

…

В тот день я вернулся поздно, будучи не в состоянии проститься с роскошным осенним вечером, вобравшим в себя ароматы опавшей листвы, зацелованной последними лучами еще по-летнему теплого солнца. В квартире было тихо; из прикрытых дверей комнат доносилось монотонное бормотание телевизоров. Едва я приготовил ключ, чтобы открыть дверь своей комнаты, как дверь напротив бесшумно растворилась, пустив в полутемный коридор поток яркого света. На пороге стояла Настя. В сильно декольтированном темном вечернем платье с бархоткой на шее, увенчанной оправленным в белый металл бриллиантом, теперь она менее всего походила на девочку-школьницу. Высокая прическа, из тех, что встречается обычно на старинных портретах, гордая осанка выдавала в Насте светскую львицу. Поразительный контраст!
- Вы поздно. Я уже думала, что и ночевать не придете.
Я открыл дверь своей комнаты и поднес руку к выключателю.
- Постойте! Я ждала вас.
Такой оборот дела был для меня полнейшей неожиданностью. Тем временем Настя взяла меня за руку, увлекая за собой. Комната, в котором я оказался, казалось искусной декорацией к фильму, действие которого разворачивается в послевоенные годы: посередине – круглый стол, покрытый вязаной кружевной скатертью ручной работы, старинный буфет, уставленный разномастной посудой, где старинный сервиз мирно соседствует с граненными стаканами массового советского производства, две железные кровати с высокой горой взбитых подушек. Настя в ее роскошном вечернем наряде никак не вписывалась в этот интерьер, диссонансом взрывая застывшее во времени едва ли не музейное пространство.
- Хотите вина? Я только что откупорила бутылку. Франция. Купила две в супермаркете. Она достала из буфета розоватый фужер и, наполнив наполовину, протянула мне. Унизанные кольцами пальцы слегка подрагивали. Я автоматически взял бокал.
- Что же вы не пьете? Я так долго ждала!
- У вас что-то стряслось?
- Стряслось? Да что вы? У меня все хорошо, отлично, просто замечательно! Что может у меня стрястись?
- Но вас наверное ждут, волнуются.
- Волнуются. Да, да, конечно. – Мне показалось, что на ее глазах выступили слезы. – Нет, нет, конечно же я предупредила. А ведь я вам лгу! – Она вдруг неожиданно весело засмеялась. Лгу, как говорится, по-черному. – Одним глотком Настя опустошила стоявший на столе бокал. - Я сбежала с фуршета. И уже этого Глеб мне не простит.
- Глеб – это ваш муж?
- Угу, муж, объелся груш!
- Вы поссорились?
Не иначе как придется выступать в роли психотерапевта. Но что поделаешь, коль уж влип!
Она сверкнула на меня глазами, сжав в кулачки свои изящные выхоленные руки.
- Собираете материал для нового романа, да?
- Настя, бог с вами, с чего вы взяли?
- Впрочем, это совсем не важно. Я ненавижу его, вы понимаете, ненавижу! Я не хочу больше быть его негром! Ведь вы знаете, что такое негр, вы сами говорили, что были негром. Вот и я не хочу! Помните мальчика арапчонка у Петра Великого? Видите ли, некоторым высокопоставленным особам весьма необходимо иметь что-то подобное. Карликами и горбунами никого нынче не удивишь, дивы-фотомодели стремительно теряют популярность, а вот профессионалы…У одного из приятелей Глеба любовница – кто бы вы думали – старший лейтенант милиции, у другого – жена альпинистка ( в прошлом естественно) , а я – я всего лишь чемпионка России по биатлону. Теперь естественно экс. Одним словом, без жены-диковинки нам никуда.
Ага, вот в чем дело! Взбунтовавшаяся жена нового русского сбежала с фуршета!
Этот бунт показался мне смешным.
- А вы правда чемпионка по биатлону?
- Правда. Только это было давно. Можно сказать, в прошлой жизни.
- В прошлой жизни, - эхом повторил я.
Она как-то странно посмотрела на меня.
- Закройте глаза!
- Зачем?
- Ну пожалуйста, я прошу вас – закройте глаза!
- Хорошо. Если вы так хотите. – Я закрыл глаза ладошками.
Странное, надо признать, ощущение.
- Все. Теперь можете открывать!
Настя стояла передо мной в тонком прозрачном кружевном белье, олицетворяя собой совершенство.
- Таким образом, ты хочешь отомстить своему Глебу? Одевайся, дурочка!
Моему возмущению не было предела. Я направился к выходу.
- Постой! – Она сдернула с кресла пеструю накидку и, набросив ее на плечи, подошла ко мне. – Извините!
Я обнял ее за плечи и, как ребенка, поцеловал в макушку.
- Маленькая глупенькая девочка, все будет хорошо. Можешь не сомневаться.
- Правда?
Будто в ответ на ее слова на столе заворковал мобильный телефон.
- Вот видишь! Ответь!
- Я сказала: не хочу больше быть негром!
- Чушь! Не сочти за банальность, но не только браки заключаются на небесах. Там же возникают человеческие отношения.
- И вы в это верите? Тогда почему все складывается по-дурацки?
Мы уже несколько раз переходили с «ты» на «вы» и обратно.
- Что – все?
- Жизнь. Пока была жива мама, у нас все было правильно. Настолько, что нельзя было и предположить, что может быть как-то по-другому. В этой комнате и после ее смерти все остается по-прежнему. И наверное именно поэтому, когда я прихожу сюда, понимаю, что жизнь складывается по-дурацки.
Я устал настолько, что, казалось, засну, едва лишь коснусь подушки. Или это все вино? А Настя все говорила и говорила о своей маме, о том, как она верила в то, что дочь непременно станет чемпионкой, как она взяла золото на юношеских соревнованиях и уехала в Москву, а мама звонила ей каждый вечер, расспрашивая, сколько она спала и что ела, а потом оказалась, что половина ее зарплаты уходила на оплату телефонных разговоров, и еще, что у нее много лет была опухоль, которую если бы вовремя прооперировали, была совсем и не опасной, но которая разрослась, и мама умерла через месяц после того, как она взяла золото. Мы уже давно допили вино, а Настя все говорила и говорила, так, будто внезапно прорвалась некая плотина.
Наконец удобно усевшись на диване, я слушал ее вполуха, то и дело погружаясь в легкий, но сладкий сон и потому не сразу сообразил, что происходит, когда дверь в комнату отворилась, и в комнату вошел незнакомый мне человек.
Высокий блондин с длинными волосами во фраке, поначалу он показался мне фигурой из собственного сна. Но наваждение быстро рассеялось, и я сообразил, что передо мной тот самый муж Глеб, которого Настя покинула на фуршете.
- Ты, - он с неприкрытой ненавистью смотрел на меня. Так вот ты какой!
Только тут до меня дошло, что Настя все это время так и оставалась в одном нижнем белье с накидкой на плечах. Комичная ситуация – ничего не скажешь.
- Настя, пойдем!
Мне показалось, что передо мной разыгрывается спектакль, на сцену которого я попал совершенно случайно.
- Глеб, между нами ничего не было! Алексей –просто сосед, он живет в этой коммуналке, снимает комнату у Константиныча. Ты должен мне верить!
Изрядно побледнев, Настя подошла к мужу, дотронувшись до его фрака.
- Должен?
Молодой человек то сжимал, то разжимал кулаки. Выражение его лица напомнило слайды из анимаций, которым дизайнер не потрудился задать единую скорость. Да уж, не хотел бы я оказаться на его месте! Я счел за лучшее попрощаться и направился к двери.

…

Удар по затылку отозвался гулом по позвоночнику. Последнее, что мне запомнилось, была белая роза, приколотая к лацкану фрака. Еще некоторое время мозг мужественно пытался зацепиться за что-нибудь, но разрозненные изображения никак не хотели складываться в картинку.
Тошнота.
Забытье.
Очнулся я в больнице. Женщина-врач с серьезными глазами, не мигая глядевшими из-под стекол изящных очков, слегка кивнула, словно отвечая на собственные мысли и принялась расспрашивать о моем самочувствии. Я автоматически отвечал на вопросы, понимая, что исполняю обязательную повинность.
- У вас сотрясение мозга, неприятная, надо сказать, штука, - она грустно улыбнулась. – Но, к счастью, не смертельная. Следователь придет завтра.
- Следователь? Но зачем?
- Бытовая драка, необходимые формальности. Вам нельзя волноваться. Тем более, что вас ждут.
- Ждет? Кто?
- Дама.
- Дама?
Меньше всего мне сейчас хотелось видеть Настю.
В палату тем временем входила Анна.
- Ого, скорости! Как ты узнала? - Ощущая себя героем, раненым на поле боя, я попытался привстать с кровати, но тут же в глазах возникла темнота. – Пожалуйста, подойди поближе! – Я с силой сжал ее руку.
- А ты пообещай, что с тобой больше ничего не случится.
- А ты, что не будешь перевоплощаться!
- Как? Совсем? – Перехватив удивленный взгляд доктора, она лукаво прибавила. - Но тогда окончательно остановится колесо сансары.
- А пусть его!
Я прижался губами к ее затылку, жадно вдыхая тонкий, едва уловимый запах, знакомый и незнакомый одновременно. Блаженство, впрочем, длилось недолго: симпатичная врач, подала знак, что пора уходить.

…

Если бы жизнь не была бессюжетна, все происходящее должно бы было иметь свое логическое завершение. Но, увы, она действительно бессюжетна, и потому в нашем романе не будет хэппи-энда. А значит, мы не будем жить долго и счастливо. По той простой причине, что не сможем. Потому как сделаны из другого теста. Во всяком случае я. Нечего и пытаться. А с присущим мне занудством так тем более.
Года два тому назад я перечитывал Мопассана и неожиданно для себя наткнулся на весьма примечательную повесть «Орля». Сюжет достаточно прост: герой прозревает присутствие в своем доме некого существа, как он полагает высшего порядка, начинающего понемногу завладевать его душой. Оставляя явственные следы своего присутствия, таинственный Орля остается невидимым, чем внушает едва ли не панический страх. По сути дела весь сюжет повести – ничто иное как описание процесса нарастания страха, в итоге приводящего к сумасшествию, состоянию перехода некой грани, за которой становится невозможным сохранение целостности своего «я».
Я полагаю, что причина большинства психических расстройств кроется в размывании границы, пролегающей между сакральным миром человеческой души и той областью, которая по определению должна оставаться внешней по отношению к ней. Ощущение этой границы – свойство, которым человек может как обладать, так и не обладать. Но размывание приводит к двум крайностям: либо внешний мир, ассимилируя, растворяет в себе душу, либо внешний мир растворяется в пространстве души. И то и другое в крайнем своем выражении приводит к сумасшествию. Или фанатизму как латентной форме его выражения. Определенной долей фанатизма обладал Сергей, позволяя идеям завладевать его душой. Как бы там ни было, у человека должны быть собственные точки отсчета. В противном случае их место займут чужие. А, заняв, тут же положат те краеугольные камни, на которых будут возводить здание по законам собственной архитектуры.
Я и сам не заметил, как далеко зашел в собственных рассуждениях. Каких только оправданий не напридумывает совесть, дабы найти успокоение! Хотя причем тут она? Если разобраться, по отношению к Анне я не совершил ничего предосудительного. Равно как и того, что в какой-то мере могло бы ее обидеть. Отказался переехать к ней ? Но сейчас я просто не могу связывать себя никакими узами. Я сам присвоил себе право жить так, как хочу, и теперь не откажусь от него ни при каких условиях. И, присвоив его себе, я оставляю его за другими. Таковы правила, мною же самим установленные.
В моей жизни мало что происходит. Сюжет развивается медленно и лениво. Даже любовное увлечение – а именно так теперь я склонен называть отношения с Анной – даже оно не смогло перейти во что-то более серьезное. Очевидно, все дело в темпераменте: я апатичен, созерцателен, отчасти медлителен. К тому же… К тому же я постоянно ощущаю себя зрителем некой пьесы, в которой одновременно играю роль режиссера и актера. Как бы глупо это не звучало! Большинство людей либо пребывают на сцене, в той или иной мере осознавая это, либо глядят на происходящее из зрительного зала. Переход из зала на сцену и обратно обычно сопряжен только со смертью.
И все же именно сейчас я ощущаю себя свободным как никогда. Ведь что есть свобода как не раз и навсегда заданное отсутствие образа самого себя? Существование клетки абсолютно не актуально, если нет того, кто может в ней очутиться.

…

Уже третий день напропалую льет дождь. Как ни странно, я даже рад этому обстоятельству: дождь, стеной ставший между мной и миром, стал еще одним поводом не выходить из дому. Зачем мне нужны поводы – непонятно, но я все же упорно ищу их так, будто в этом есть какой-то смысл. Единственное, что меня расстраивает, это то, что кончается кофе. Его хватит еще, пожалуй, на один кофейник, но в таком случае он получится недостаточно крепким. В прошлую свою вылазку я купил две пачки и целый круг сыра. От круга осталась еще четверть, а вот кофе кончился. Несправедливо!
Я иду на кухню ставить чайник. Мне будет определенно жаль покидать эту коммуналку. Соседи – приятные милые люди, много работающие, отчего их присутствие заметно лишь в выходные.
- Настя?
Я был несказанно удивлен, вновь увидев ее в коридоре.
- Я пришла извиниться. Вы собираетесь варить кофе? Угостите меня?
Я автоматически кивнул.
- Я, я не знаю как это лучше сказать, но я совсем не такая, как может показаться.
- Вам так уж важно, что я о вас думаю?
Она пожала плечами и легкой походкой прошлась по кухне.
- Не знаю… Я вот все вспоминаю, как по воскресеньям мама варила на этой кухне борщ на всю неделю – наваристый, вкусный борщ. Для меня это было едва ли не священнодействие: бульон кипел на маленьком огне ровно два часа, потом в определенном порядке она погружала в него овощи – каждый раз через 10 минут после того, как он заново закипал, а я все время бегала между кухней и нашей комнатой и спрашивала, скоро ли будет готово. Потом мы уносили кастрюлю к себе, мама разливала его по тарелкам… как это было вкусно! А потом…Потом мы разогревали борщ в ковшике –всю неделю вплоть до субботы. В субботу были макароны. – Она чему-то усмехнулась. - Да, с тех пор, как умерла мама, такого борща я больше не ела. Хотя муж и говорит, что я вкусно готовлю.
Наконец я решился прервать грозивший разлиться полноводной рекой поток воспоминаний, переведя разговор на другую тему:
- Говорят, что с возрастом у человека уменьшается количество вкусовых рецепторов. Потому-то нам и кажется, что в детстве все было вкуснее.
Как это чаще всего бывает, в самый последний момент я все-таки отвлекся. Кофейная пена предательски выплеснулась на плиту.
Лучший способ оборвать сюжет – утопить его в рассуждениях. Этим я и занимался ближайший час, пока мы по-соседски мирно расположившись на кухне коротали время за кофе. В итоге я заболтал Настю настолько, что теперь был абсолютно уверен в том, что утопленный сюжет не имеет никаких шансов на то, чтобы всплыть вновь. Такого рода философствование довольно заразно: я рискую однажды утопить в нем собственную жизнь. Жаль только, что кофе оказался слабым.

Когда у меня кончаются деньги, я начинаю вновь и вновь прокручивать в голове одну и ту же тему. Чем-то это напоминает шарманку: крутишь ручку, и из волшебного ящика доносится одна и та же мелодия. Моя шарманка с завидным постоянством воспроизводит одно и то же: что бы делал человек, ни будь он по рукам и ногам связан необходимостью зарабатывать средства к существованию. Скука. Тоска.
Между тем русская литература весьма однозначно определила это явление словом обломовщина. Что-то вроде частичной остановки мира; частичной – потому, что биологической остановки произойти не может. Кто бы что ни говорил.
Когда, учась в старших классах, я открыл для себя ошеломительный мир русской литературы, меня стал мучить вопрос о том, куда люди 19 века девали свое время. В советской действительности плотно упакованное, оно почти совсем не давало о себе знать, так, будто его вовсе и не было. И только совсем недавно я понял, что единственный продукт, генерируемый нашим мозгом это время. Время, запечатанное в слова, мысли, поступки, время, материализованное в продуктах и теперь высящееся на бесконечных полках супермаркетах, ставших символом общества потребителей. С недавних пор я стал испытывать явственную потребность обладать временем, безраздельно упиваться его свободным, ничем не ограниченном течением. Это приносит ни с чем не сравнимое блаженство. Наверное все дело в дефиците, том самом, что является движущей силой большинства наших стремлений. В детстве лишенный конфет, ребенок, подрастая, стремится наверстать упущенное. Так с недавнего времени я занят тем, что коллекционирую время, свободное, ничем не занятое время. Я люблю подолгу сидеть в тишине ощущая, как время струится сквозь меня. И единственный способ удержать это ощущение - ничего не делать и, по возможности, ни о чем не думать. Тогда время, казавшееся совершенно бесплотным, время, не оставляющее следов, становится объеком моей коллеции. Как марки, или новогодние открытки. Я жаден, и потому неустанно пополняю свою коллекцию все новыми раритетами. Наверное она станет тем единственным, с чем мне будет жаль расстаться, когда я отправлюсь в Окончательное путешествие.

…

Проснувшись, я тупо уставился в стену, будучи не в состоянии понять, что меня разбудило, но наконец сообразил, что все дело в телефоне и заметался в его поисках по комнате.
- Ты спишь?
Пожалуй, самый дурацкий вопрос из тех, что только можно придумать.
- Уже нет.
В трубке глухо звучала музыка, чья-то сбившаяся речь, шиканье и лязг чего-то.
- Извини, что разбудила. Я соскучилась.
Судя по голосу, Анна была пьяна.
- Ты где?
- На Васильевском. Знаешь такое местечко? О-о, его невозможно не знать. Особенно остров знаменит тем, что во время наводнения здесь прямо по линиям плавали гробы. Приезжай!
- Аня, у тебя что-то стряслось?
- Так ты приедешь или нет? Впрочем ...
Связь оборвалась. Я попробовал перезвонить, но голос оператора равнодушно произнес, что абонент временно недоступен, предлагая оставить голосовое сообщение.
Странные у нас однако отношения. Мы оба словно непрестанно демонстрируем друг другу собственную независимость, делая это упрямо и настойчиво, настойчиво настолько, словно пытаемся доказать кому-то третьему, что совершенно не нуждаемся друг в друге. Но с большей или меньшей периодичностью вся эта демонстрация рассыпается в прах, и тогда болезненно-остро понимаем, что не можем друг без друга.
Я тщательно застелил свой диван, развесил валявшуюся по всей комнате одежду, зачем-то нацепил джинсы, недавно купленную новую рубашку неопределенно лилового цвета и вышел из подъезда.
Отчего это она вдруг заговорила о гробах?
Тусклые фонари уныло взирали на пропитанный ноябрьской сыростью воздух, влажный настолько, что казалось, его вполне можно пить. В неверном освещении ночи Петербург предстает в своей истинной сущности, ипостаси древнего мощного существа, затаившегося, с тем, чтобы, обернувшись химерой, напугать досужливого обывателя. На четвертом этаже хищным глазом светилось окно моей комнаты. Я наглухо застегнул куртку и вновь набрал номер Анны. Все то же столь раздражающее меня сообщение о недоступности абонента.
Промаявшись минут с десять и изрядно замерзнув, я решил было вернуться, но как раз в этот момент у самого тротуара притормозила машина. Через пару секунд, показавшихся мне вечностью, дверца открылась, и из машины выскользнула Анна.
Некоторое время мы стояли, обнявшись. Время медленно струилось сквозь нас, бесследно исчезая, чтобы никогда более не стать экспонатом моей коллекции. Но враз все исчезло. Под колючим, проникающим под куртку ветром стояли два прячущихся от холода человека. Поглотившее время опустошение разлилось во мне. Я немного отстранился от Анны и взял ее за руку.
- Пойдем ко мне?
Послушно, словно маленькая девочка, она засеменила немного сзади. Проводив ее в комнату, я направился на кухню ставить чайник.
Когда я вернулся, она, бледная с ногами сидела на диване, кутаясь в покрывало, которым я застилал кровать. На пятке левой колготки зияла огромная дырка, абсолютно круглая дырка с ровными краями. Я дотронулся до нее указательным пальцем.. Анна резко отдернула ногу, притянула коленки к подбородку, и сжалась в клубок, напоминая маленького зверька, прячущегося от погони.
-Давай пить чай! – примирительно предложил я.
Анна молча взяла чашку, сделала пару глотков и тут же поставила ее на место.
- Почему ты не написал о черепе Гоголя?
- Ты о чем? – я изумленно смотрел на нее.
- Я читала твой роман. Там нет ничего о черепе Гоголя. – Она досадливо махнула рукой, так, словно я чем-то ее обидел.
Я приобнял ее за плечи, болезненно ощущая зияющую пустоту. Она коснулась рукой моего живота. Дистанция принялась стремительно исчезать. Прильнув головой к моему плечу, рядом лежала женщина, быть рядом с которой я желал более всего на свете.

…

Осень этого года выдалась монотонно-дождливой, отчего выглянувшее из под вечно затянутого тучами неба солнце воспринималось нежданным , но дорогим гостем. При взгляде на золото листвы, изрядно подернутое слоем городской пыли, мне отчего-то вспомнился секрет изготовления венецианских зеркал, при литье которых мастера добавляли немного золото. Те, кто смотрелись в такие зеркала, обретали особого рода привлекательность. Как и любой город, отмеченный печатью Промысла, Петербург являет собой гигантское зеркало, топология которого напрямую влияет на характер и судьбы его обитателей. Приехав впервые в имперскую столицу, Гоголь отчетливо увидел в этом зеркале фантасмагорических обитателей, ставшие чуть позже героями блистательных петербургских повестей. Знаменитый нос, существующий отдельно от своего обладателя, в чем-то глубоко типичен для града Петра, города, где человек с легкостью разымается на части. Что и не удивительно: сверхъестественному, естественному и противоестественному весьма затруднительно существовать в одной форме.
В вагоне электрички кроме меня и двух немолодых женщин, старомодно и интеллигентно одетых, никого не было. С годами в Петербурге становится все меньше таких бабушек-божьих одуванчиков в неизменных беретах, пахнущих нафталином с тягуче-мелодичной ленинградской речью. Мы вместе вышли не перрон.
Было время, когда я изо дня в день выходил из электрички, шел к нашему вагончику, переодевался и принимался готовить землю к приему тел, чьи душам суждено было отправиться в неведомое странствие. Отчего-то в последнее время я все чаще, до мельчайших деталей вспоминаю, как Макс после работы очищал грязь со своих сапог, проходился щеткой по ватнику, после чего вешал одежду на вешалку, вспоминаю вспарывающего чрево очередной банке с кильками Капусту, наш забавный самодельный рукомойник, в котором стараниями Макса всегда была чистая вода. Теперь все это в прошлом, прошлом, которое уже не вернуть, и которое, быть может, от того, приобрело в моих глазах особое очарование.
На кладбище пустынно. Яркие ладошки кленовых листьев плотным слоем покрывающие дорожки, изрядно подвяли, покоробились ночными заморозками и издают теперь ни с чем не сравнимый запах, запах, крепко-накрепко связанный с воспоминаниями детства. Я с наслаждением ступаю по ним, вслушиваясь в шепот умудренных летним нарядом деревьев, радуясь прохладному, пропитанному прозрачными лучами воздуху и счастливо улыбался.
Макса как-то рассказывал о том, что в древнем Египте в саркофаги умерших было принято помещать крошечные статуэтки ушэтби. Их изготовляли из воска, реже – из глины и, совершив над такой статуэткой магический ритуал, присваивали ей имя умершего. Прямым назначением ушэтби было сохранение имени, без которого, согласно верованиям египтян, человек или его ка, жизненная сущность, неминуемо теряла самого себя. Являясь на суд Осириса, ушэтби ответствовала за деяния человека, определяя тем самым его посмертное существование. Памятники с именами, по всей видимости, выполняют сходную функцию. Они тоже хранят имя.
Как-то Макс показал мне маленькую фигурку, напоминавшую иллюстрацию из книги о детских глиняных игрушек. Рассказать что-либо о происхождении, равно как и о назначении этого ушэтби Макс категорически отказался. Такая уж была у него манера – замолкать на самом интересном месте. И теперь чем больше времени проходило со дня его смерти, тем отчетливее разворачивались в моей памяти события, которым поначалу я не придавал особенного значения, не события даже, штрихи, которые, как оказалось, непостижимым образом образовывали весьма существенную канву моей жизни. Канву, на которой карты жизни и смерти обрели единый масштаб.

…

Автоматически свернув на дорожку, ведущую к нашему участку, я прошел еще метров 200, пока не обнаружил, что принялся накрапывать дождик. За каких-нибудь четверть часа небо затянулось обычным для Петербурга непрозрачным серым покрывалом, через которое как сквозь решето проникали редкие, но крупные холодные дождевые капли.
Как неверна и непостоянна осень! Я пожалел, что утром отстегнул от куртки капюшон - сейчас бы он пришелся весьма кстати. Дождь усиливался, просачиваясь уже не через мелкое решето, но барабаня вполне отчетливыми ударами капель. Я направился к церкви, ощущая, как холодная влага все глубже проникает под свитер.
В церкви было тепло и уютно. В подсвечниках теплилось с десяток догорающих свечей, по всей видимости, оставленных родственниками усопших. В алтаре мелькнула и тут же скрылась фигурка молодого дьякона, которого я пару раз уже видел мельком. Я обошел храм, остановился у иконы «Сошествие Христа во ад», всегда вызывающей у меня трогательное чувство, и в ожидании того, когда выйдет отец Вениамин, присел на деревянную скамью слева от входа. Через пару минут из алтаря вышел дьякон. Подойдя ближе, я поздоровался, поинтересовавшись, смогу ли увидеть священника.
- Его перевели в другой приход.
- Да? – Эта информация была для меня полнейшей неожиданностью.
- Могу я узнать куда?
Он пожал плечами.
- Не имею ни малейшего представления. Если только спросить в епархиальном ведомстве.
Я вышел из храма. Дождь усилился, и теперь с неба уже обрушивались лавины воды, взрывающейся пузырями в стремительно разрастающихся лужах. Я в нерешительности стоял, понимая, что промокну насквозь задолго до того, как дойду до станции. Минут через десять на крыльце показался дьякон. Закрыв храм, он, кивнул мне, направился к стоящей неподалеку темно-синей Renault. Я окликнул его, попросив подвезти до ближайшей станции метро.
Всю дорогу мы молчали, он – очевидно недовольный моим присутствием, я – радуясь теплу уютной машины. У железнодорожного переезда образовалась внушительных размеров пробка.
- Ненавижу эту дорогу, - Александр стукнул кулаком по рулю. Едва ли не каждый день теряю почти час на переезд.
В белом под горло свитере и джинсах с многочисленными карманами он был похож на студента.
- Да уж, дороги выматывают, - чтобы хоть как-то поддержать разговор протянул я. – Город явно не приспособлен к таким потокам машин.
- Не город не приспособлен, а козлы ездят! – Александр легонько стукнул рукой по рулю.
Стояли мы, впрочем, не так уж и долго, и минут через 15 уже подъезжали к метро.
- Да кстати, - остановившись у обочины, он казалось, сомневался, стоит ли говорить со мной об этом. – У отца Вениамина большие неприятности. Поговаривают даже о сложении сана.

…

Проснувшись, я еще минут десять не мог понять, что меня разбудило. Восемь часов утра. Для того, чтобы я проснулся в это время, должна быть достаточно веская причина. Я натянул джинсы, футболку и выглянул в коридор. С кухни доносился запах подгоревшей яичницы. По всей видимости, соседи завтракают перед работой. Я юркнул к себе, с горечью понимая, что больше не смогу заснуть.
В входную дверь позвонили. Ага, вот значит что меня разбудило! Не припомню, чтобы кто-то заявлялся к соседям в такую рань. Понимая, что уже не засну, я включил компьютер, собираясь сесть за работу, но тут услышал в коридоре шаги. В дверь постучали. Каково же было мое изумление, когда на пороге я увидел Сергея! В меховой куртке и высоких сапогах он был совсем не похож сам на себя.
- Пришел попрощаться, - Сергей внимательно оглядел меня печальным чуть ироничным взглядом.
- Уезжаешь?
- Угу!
- И куда?
- В горы, - усмехнулся он, – Типа в турпоход.
Он сильно изменился со времени нашей последней встречи. Впрочем, к чему относятся эти изменения, понять было совершенно невозможно. Если только постарел.
- Кроме всего прочего я пришел поблагодарить тебя. Знаешь, ведь ты единственный человек, не поленившийся отхлестать меня по щекам. Согласись, это многого стоит. И знаешь, в той хрени, что ты тогда мне сказал, была изрядная доля смысла. – он ненадолго умолк и, поправив налезавшие на лоб длинные волосы, серьезно добавил. - Я сделал ставку.
У меня внезапно заболела голова. В последнее время это случается все чаще. Невесть откуда возникающая боль словно хочет пронзить меня насквозь, разливаясь в висках болезненной пульсацией.
- Если хочешь, я могу сварить кофе.
Сергей кивнул, а я с туркой отправился на кухню. В голове беспорядочно крутились бессмысленные обрывки фраз. Когда я вернулся, Сергей отложил томик Борхеса и, взяв у меня кофейник, сам разлил кофе по чашкам.
- Я продал комнату, - он усмехнулся, - можешь себе представить, именно отсутствие мебели сыграло решающую роль.
- Зачем?
- Я сделал ставку.
- Ставку на что, если не секрет?
- Скорее не на что, а на кого. На себя, – он помолчал, одним глотком допив свой кофе. По-моему я рассказывал тебе, что сразу после свадьбы мы с Асей уехали на Алтай. Идея поездки принадлежала Асиной маме. Ее подруга узнала откуда-то об одном сильном, по ее словам, шамане-целителе, который мог излечить Асю. – Сергей повертел чашку в руках. – Гунн, этого человека зовут Гунн. – Он отхлебнул кофе и огляделся по сторонам, словно ища что-то. – Благодаря подробным инструкциям мы без труда отыскали его в небольшом горном поселке, и через сестру – сам он почти не выходит из дома – попросили его принять нас. Гунн пригласил к себе одного меня. Все выглядело довольно странно. Едва я вошел, он приложил палец к губам. Я счел этот знак за призыв к молчанию. Так мы и молчали, минут 20. Все это время он даже не смотрел на меня. И – странное ощущение - казалось, что Гунн видит меня насквозь. Мерзкое, надо сказать, чувство.
Сергей умолк. Все время, пока он говорил, я силился вспомнить, есть ли у меня какие-нибудь таблетки от головной боли. Когда-то что-то в этом роде я покупал. Но где они могут быть теперь я не имел об этом ни малейшего представления.
- Этот Гунн не смог помочь Асе?
- Он вообще отказался от встречи с ней, передав через своего сына, что все дело во мне.
- И теперь ты едешь к нему?
- Угадал. Мне необходимо знать то, что знает он. Без этого я не могу.
Я вздохнул. Вполне в духе Сергея.
- Я сделал ставку.
Ого, он уже в третий раз повторил эту фразу.
- Насколько я знаю, люди, подобные Гунну, достаточно капризны. Сомневаюсь, что он захочет делиться с тобой своими знаниями.
- Ну не думаешь же ты, что я буду проситься к нему в ученики! Мне нужно лишь изредка видеть его, проникнуть в его голограмму.
Похоже у моего приятеля потихоньку едет крыша. Забавно, но сейчас я испытывал к нему нечто, напоминающее брезгливость.
- Я знаю, ты веришь в мистику, можешь не отпираться, - продолжал Сергей. - Представь себе, я даже тебе завидую. Я вообще завидую тем, кто способен верить.
Я внутренне возмутился и уже собрался возразить, но в последний момент раздумал. В конце концов, он волен думать обо мне все, что угодно.
- Тогда на набережной ты весьма популярно объяснил мне, что я – сволочь. И, знаешь, не могу не признать того, что ты прав. Я не только не смог помочь Асе, но еще и помешал ей. После возвращения с Алтая Асе приснился сон про какой-то камень, якобы лежащий на дне Невы и пожирающий человеческие души. Поначалу я не придал этому никакого значения – сон и сон, мало ли что человеку может пригрезиться. Но с какого-то времени она сильно изменилась, стала часто отлучаться из дому. Я ни о чем не спрашивал, полагая, что если она захочет, то сама все расскажет. Кроме того у меня тогда почти не было времени: заказы на изготовление сайтов сыпались один за другим, и порой было просто некогда перевести дух. – Сергей наморщил лоб, будто вспомнив о чем-то очень неприятном. - Пройдя очередной курс химиотерапии, Ася стала чувствовать себя гораздо лучше, и даже увлеклась рисованием. Рисунки у нее, впрочем, были странные, что-то в стиле Босха, но несомненно не лишенные таланта и оригинальности. Как-то вечером она предложила мне сходить прогуляться. Я нехотя согласился. По дороге мы зашли в магазин, в котором Ася купила бутылку «Каберне», и мы направились в сторону Невского. Погода была отличная – тепло , безветрие, мы купили мороженого и, весело болтая, свернули на Литейный и направились в сторону набережной. Прогулка между тем затянулась, и я стал опасаться, что она, не рассчитав своих сил, может внезапно устать . Так уже случалось ни раз. Я предложил вернуться, но Ася решительно вела меня в сторону Литейного моста. Держалась она на удивление бодро. Примерно на середине моста мы остановились. Ни слова не говоря, она достала из сумочки штопор и протянула мне бутылку.
- Хочешь, чтобы мы распили ее прямо здесь? – признаться, я был до чрезвычайности удивлен.
Она отрицательно покачала головой. Пробка оказалась тугой, я не без труда вытащил ее и, не на шутку встревожившись, ждал, что будет дальше. Ася , улыбнувшись, взяла бутылку из моих рук и принялась лить вино прямо в Неву. Ярость ослепила меня. Придя в бешенство, я схватил ее за руку, пытаясь перехватить бутылку, но ее слабые пальцы с необыкновенной силой вцепились в нее.
- Ты сошла с ума! Что ты делаешь? – я был вне себя.
- Там, - побледнев, она показывала на середину Невы, - Там Атакан, ты должен понять, ему нужна жертва. Иначе он будет мстить.
Я отпустил ее руку. Покачнувшись, она не сумела удержать бутылку, и рубиновая жидкость полилась по тротуару, оставляя брызги на нашей одежде.
- Ты устала! Давай возьмем машину и вернемся домой.
- Постой, сначала я расскажу тебе об Атакане. Это – древний жертвенный камень, много веков лежавший на берегу Невы. Кровь ни одной сотни людей пролилась над ним. Так продолжалось до тех пор, пока Нева не изменила своего русла, и камень не попал на дно. Но и по сей день Атакану нужны души. Жертва способна умилостивить его, и потому вино…- Ослабевшим голосом она произнесла . – Отдай мне пожалуйста бутылку!
Тогда мне показалось, что болезнь, сломив тело, не пощадила и рассудок. Сраженный этим открытием, я допил остатки вина и бросил бутылку в мутные воды Невы. Мне почудилось, что внизу что-то звякнуло.
- Я что-то слышал об Атакане. Есть такая старая питерская легенда. И, между прочим, вера в легенду отнюдь не свидетельствует о том, что у человека едет крыша.
- Да, конечно, - казалось, он не слышал меня. – Знаешь, теперь я уверен в том, что если бы я не запретил ей приносить жертвы этому Атакану, Ася осталась бы жить. И еще, - он понизил голос до шепота, - Мне кажется, что ее душа ушла к этому самому Атакану.
- Се-ре-га! – я хлопнул в ладоши. – Уймись! Остановись , пока не поздно и пойми. В тебе говорит любовь. Ты любил ее, и твоя душа не может смириться с потерей. Как здравомыслящий человек, ты должен понимать, что испытывать страдания от потери близкого вполне нормально. Понимаешь, нормально! Ненормально другое: когда человек не страдает.
- Забавная мысль! Но если я и страдаю, то не от этого. Видишь ли, существует некая грань, отделяющая рассудочную область от области иррациональной. Так вот большинство людей переходят ее легко и просто. Логика не предшествует так называемому внутреннему знанию. Мне этого не дано.
Надо же, как четко ему удалось сформулировать мои собственные мысли!
- Ладно, я пошел. – Сергей резко встал. - Извини, что разбудил.
- Великодушно прощаю. Когда собираешься вернуться?
- Понятия не имею. Может быть никогда. Когда делаешь ставку, невозможно ничего планировать. Хотя, признаться, впервые в жизни я сам немного побаиваюсь. Чего – и сам не знаю.
Я завалился на кровать. Боль в висках начала понемногу стихать, словно невидимые клещи понемногу разжимали свою хватку. Незаметно для себя я погрузился в сон, сон, вобравший в себя смутные образы нашего разговора. Я стоял на Литейном мосту с веером бумажных листков в руках. Подобно белым птицам они парили в воздухе, не желая падать, заигрывали с порывами ветра. Непостижимым образом листков в моих руках становилось все больше. Я пытался удержать их, но тщетно: листки рассыпались, продолжая свой медленный танец, отталкивались от перил моста и медленно, словно нехотя, белым саваном ложились под ноги.
То и дело проходя грань между сном и бодрствованием, я мучительно соображал, что бы все это могло значить. Наконец в очередной раз погрузившись в полусумеречное видение, я увидел Макса. В своем обычном черном ватнике он, ни за что не держась, стоял на опоре моста. Я окликнул его по имени, но Макс, казалось, меня не слышит. Время от времени он делал какие-то странные пассы, будто закручивал и раскручивал невидимый свиток. Мне было страшно: одно неверное движение, и он сорвется вниз, в темные воды Невы, угодив прямо в пасть Атакану.
Я проснулся в холодном поту и стал поспешно одеваться.
Город, казалось, окончательно впал в зимнюю спячку. Машины двигались лениво, словно нехотя наезжая на сброшенный с тротуаров первый снег. Прохожие, как обычно, спешили по своим делам, ведомые тем незаметным, но вездесущим течением жизни, что, по сути, и составляет ее содержание. Ограда сиротливо примостившегося посреди города небольшого садика выглядела не более реально, чем сумеречные опоры Литейного моста, незвано вторгшиеся в мой сон.
Не спеша, я подошел к Литейному мосту. Почем знать, может мне и впрямь доведется встретиться с Атаканом? Если это произойдет, я несомненно принесу ему себя в жертву. Хотя бы для того, чтобы убедиться в реальности его существования. Ведь ничто другое не способно предоставить более веское доказательство реальности своего существования, нежели жертва. По сравнению с ней ни жизнь, ни личная биография не идут ни в какое сравнение.
Я промерз до мозга костей. Холод проник в не по погоде тонкую куртку, упорно стимулируя мозг всерьез позаботиться о тепле и уюте. А Атакан так и не появился. И даже никак не обнаружил своего присутствия. Но я-то знаю, что там в холодном свинце Невы он поджидает свою жертву, обретая все большую реальность благодаря мыслям тех, кто мечтает об искупительной жертве.


Продолжение следует.