Часть Первая
Детство
(продолжение)

12. «Звериная» школа


Я обещала в предыдущей подглавке рассказать про школу, в которой в детстве училась, и о том, какие мерзости в ней творились. Сразу хочу уточнить, что я в детстве училась не в одной, а в двух школах поочерёдно: первый, второй и третий классы я училась в школе № 152 г. Минска; затем после третьего класса перешла в школу № 75 в этом же городе; там училась 4-й, 5-й, 6-й, 7-й и 9-й классы; а затем вновь вернулась в 152-ю школу и доучивалась там 10-й и 11-й классы. В 8-м классе я не училась; перешла из 7-го класса сразу в 9-й в связи с переходом СССР на одиннадцатилетнюю систему образования.

Я хочу сейчас рассказать именно о 152-й минской школе, и именно её я называю «Звериной». Мне кажется, этой школе чрезвычайно подходит такое название, потому что учащиеся этого «образовательного учреждения» истязали меня в ней поистине зверски, по-другому и не скажешь. С первого по третий класс, пока я в ней училась и пока не ушла оттуда в 75-ю, меня избили в ней (помимо всего прочего) не менее четырёхсот раз, и это не количество ударов, а именно количество избиений, притом всего за три года. В 75-й минской школе мне тоже пришлось несладко; ученики и ученицы жестоко, по-белорусски, глумились надо мной: оскорбляли, унижали, издевались, заставляли раздеваться догола (я только что это описала); но вот избивали всё-таки значительно реже, примерно раз в неделю; а за весь седьмой класс избили всего два раза. Сами понимаете, для такой страны, как Белоруссия, это чрезвычайно мало – всего два избиения за целый год; можно сказать, почти ничего. А в «Звериной» школе, расположенной в Велосипедном переулке этого самого «Города – Героя», совсем недалеко от девятиэтажки, в которой я и поныне проживаю, мальчишки избивали меня практически каждый день, а очень часто даже и по нескольку раз на день. Ну разве не звери? Разве не белорусы?

Когда я была в детском саду, я, как, наверное, и большинство детей, мечтала поскорее пойти в школу. Я ожидала от неё чего-то светлого, чистого, нарядного, праздничного; но, помню, когда «родители» в один прекрасный день объявили мне: «Ты пойдёшь завтра в школу!», я, не зная почему, вдруг расстроилась и заплакала. Наверное, сердце подсказывало мне, что ничего хорошего меня там не ждёт, судя по гаденькой и злорадной усмешке моей мачехи. Я уже в те годы знала, что если еврейка так улыбалась, то меня обязательно ждала какая-то подлость, какие-то новые обиды и страдания. Так и вышло.

Я уже писала, что, когда мне было полтора года, «родители» – евреи «по ошибке» подвергли меня каким-то мучительным и сильнодействующим уколам, после которых у меня на несколько лет случился тяжёлый провал в памяти. Я отчётливо помню, что происходило со мной в полтора года, и я еле-еле, как в тумане, вспоминаю, что со мной происходило в возрасте четыре с лишним года (и так лет до шести). Куда «провалились» выпавшие между этими датами три года, мне неизвестно («родителям»-то, конечно, известно, как, впрочем, и их хозяевам). Я же в раннем школьном возрасте ходила как во сне, как будто какая-нибудь очифиренная или наколотая наркотиками; словно в каком-то вечном полуопьянении; и, естественно, учёба в таком состоянии давалась мне страшно тяжело. Я попросту не понимала, чего же от меня хотят; и вообще, что вокруг меня происходит? Я была словно в какой-то прострации, постоянно внутренне отсутствовала; а когда ко мне обращались, я почти всегда переспрашивала. Попробуйте сами, любезный читатель, выпить стакан водки, а потом выучить, к примеру, незнакомую главу из учебника по математике. Нетрудно предсказать результат. Примерно так же было и со мной. Вот почему мачеха так торжествующе, так злорадно щерилась: уж она-то прекрасно знала, что за ученик будет из ребёнка, которого накололи веществами, задерживающими психическое развитие. Радостно предвкушала мои грядущие муки…

Очень скоро, практически в первый же школьный месяц, у меня начал развиваться комплекс неполноценности. Дети буквально травили меня. Беспощадно. Толпою. Всем классом. И даже соседними параллельными классами. «Дурная!» «Больная!» «Дурная!» «Больная!» «Дурная!» «Больная!» - слышала я со всех сторон. Мне буквально не давали проходу, и каждый «уважающий себя» малолетний белорус или еврей обязательно, проходя мимо, старался ударить меня; чуть ли не считал это своим долгом. Не ужасайтесь, добрые люди, это просто такая страна – Белоруссия. Здесь большинство таких. Я, приходя домой, заливалась слезами, но мои так называемые «родители» в лучшем случае оставались безучастны к моим страданиям. Старый обрюзгший (и невыносимо вонючий, так как очень редко мылся) еврей – «папуля» просто отворачивался и включал погромче телевизор, чтобы заглушить мой плач и сбивчивые причитания; или в лучшем случае произносил что-нибудь тривиальное, типа: «Ну, а я что?» или «Сейчас дам ремня, если ещё раз заикнёшься, что не пойдёшь больше в школу!». Подлючая же мачеха почти всегда, если видела, что я плачу, начинала гаденько хихикать, и поэтому я ещё в раннем детстве приучилась скрывать при ней свои слёзы, чтобы не доставлять еврейке удовольствие. Очень скоро от такой «белошколы» у меня развились замкнутость, приниженность, стеснительность и неуверенность в себе; а также полная отчуждённость от всего и вся, потому что я видела, что мне неоткуда ждать помощи. От своей подлой мачехи я ни разу в жизни не слышала не только сочувствия, но даже просто доброго слова, а интеллигентный папа, воняющий, как бомж из подвала, не только не заступался за меня, но ещё и сам часто бил ремнём, возбуждаясь на красивую попку. Уже в те годы я ощущала острое одиночество, горькое чувство покинутости и беззащитности перед злом в этой Стране Ужасов. Я сторонилась буквально всех, старалась не быть на виду, старалась забиться в угол, а белорусы и евреи (по-моему, в жизни это одно и то же) ещё больше распалялись. Мне было ОЧЕНЬ тяжело. Я ОЧЕНЬ страдала. Я была под непрерывным ежеминутным прессингом (как бы сейчас выразились); под непрерывным изматывающим стрессом; меня оскорбляли буквально все встречные дети; и я в таком состоянии делала ошибки даже там, где их не делал никто. Например, в первые дни первого класса я написала цифры в тетради в линейку, а буквы – в тетради в клетку. Об этом говорила вся «Звериная» школа; а одноклассники и одноклассницы после этого случая целый год глумились надо мной и потешались; в глазах белорусов и евреев такую ошибку могла сделать только «недоразвитая» (так они все меня называли).

С самого - самого первого дня в «Звериной» школе у меня начались так называемые «мелкие бытовые неприятности» (это продолжение всё тех же «организованных случайностей», о которых я писала выше). Например, с первого же школьного дня у меня начали пропадать со стола шариковые ручки. Отвернусь – а ручки нет. Учительница поначалу протягивала мне свою, но через урок или два исчезала и она. Бесследно. Как будто испарялась. Учительница сердилась и шипела на меня: это я, по её мнению, была виновата, что белорусы воровали у меня ручки. То же самое было и с перчатками – их украли в первый же день, как только я их надела. Затем такое же повторилось и со второй, и с третьей парой – все они бесследно исчезли. Сын моей мачехи однажды «раздобрился», дал мне свои перчатки – и их украли в тот же день в гардеробе, а он потом ещё и обругал меня.
Я перестала оставлять перчатки в карманах одежды и начала прятать их в портфель, но это не помогало: белорусы крали их и из портфеля. В конце концов, мачехе надоело покупать мне новые перчатки и я стала ходить в эту «зверошколу» с голыми руками (зимой), благо до неё было минут десять ходьбы. Так три зимы и проходила. Такие почти ежедневные мелкие огорчения, конечно же, удручали меня, но всё же они были ничто по сравнению с побоями. Я бы охотно согласилась, чтобы белорусы каждый день у меня что-нибудь крали, лишь бы только не били.

Избивали же меня в «Звериной» школе все, кому не лень – и одноклассники, и дети из других классов; и ровесники, и те, кто был старше; и знакомые, и вовсе незнакомые мне дети. Тычки, пинки, оплеухи сыпались на меня ежедневно, и от девочек, и от мальчиков; но особенно жестоко, особенно страшно избивали меня три одноклассника, три белоруса: Сергей Павлющенко, Павел Решетко и Вячеслав Каблукович. Об этих трёх особях мужского пола, столь изощрённо и злобно – причём втроём – истязавших одну маленькую девочку, я бы хотела рассказать подробнее. Я думаю, если бы сейчас был жив писатель Борис Полевой, написавший «ПОВЕСТЬ О НАСТОЯЩЕМ ЧЕЛОВЕКЕ», он, познакомившись с этими тремя существами, вне всякого сомнения, написал бы ещё одну книгу – ПОВЕСТЬ О НАСТОЯЩИХ БЕЛОРУСАХ. Я уверена, он просто не смог бы удержаться от такого соблазна, настолько это были колоритные типажи; настоящая находка для писателя – этнолога.

Если вы, уважаемый читатель, хотите составить для себя некий словесный портрет НАСТОЯЩЕГО белоруса (детского возраста), то представьте себе лопоухого задрипанного мальчишку, щуплого, серого, потёртого, невыразительного, неопрятного; с искривлённым в злобной усмешке лицом и колючими звериными глазками. Именно так выглядели в том возрасте эти три моих палача, странно похожие один на одного. Били они меня практически непрерывно все эти три года, если только я находилась в поле их зрения: и перед уроками, и на перемене, и в столовой, и после уроков, и в продлёнке, и везде. Как правило, избиения происходили на глазах у других людей: детей, учителей, прохожих и даже моих так называемых «родителей», но я не вспомню НИ ЕДИНОГО СЛУЧАЯ, ни одного раза за все годы, чтобы за меня ну хоть кто-нибудь вступился. Такая это страна, не удивляйтесь. Увы. Например, у этих мальчишек была привычка подкарауливать меня после окончания уроков, гнаться за мной (я обычно, завидев их, бросалась бежать со всех ног), догонять и избивать втроём, наслаждаясь моими слезами. Вокруг почти всегда было полно людей, но все они в лучшем случае проходили мимо, а то ещё могли и хихикнуть, увидев, как три мальчика бьют одну девочку. Это просто такая нация – белорусы, поймите; он все такие. Ещё хочу отметить, что обычно ребёнок перед тем, как ударить другого ребёнка, начинает как-то словесно проявлять свою агрессивность: говорить угрожающие слова, что-нибудь припоминать, выдумывать какой-то предлог, какую-нибудь обиду и т. д. Это свойственно, наверное, всем гадким детям планеты – но только не белорусам, не надейтесь. Эти трое самых - самых настоящих белорусов почти никогда не предъявляли мне никаких словесных претензий, и вообще обычно не говорили ни одного худого слова – просто молча подходили и били. Безмолвно. И даже с какой-то скучной гримасой, словно делали какую-то надоевшую им работу или выполняли чьё-то строгое предписание (например, своего мерзючего КГБ РБ, тех самых добрых дядечек в фуражках). Если я видела, что ко мне направляется кто-то из этой троицы, я уже заранее знала (была научена опытом), что он идёт, чтобы ударить меня. Если поблизости оказывался один такой белорус, мне доставалось от одного. Но обычно эти трое НАСТОЯЩИХ ходили группкой, стайкой; они были сплочены, как евреи (славящиеся своей сплочённостью); и почти всегда налетали на меня втроём. Я защищалась по-женски, т. е. кричала и плакала, но белорусов, я видела, это только раззадоривало, мои муки доставляли им видимое удовольствие. Вне всякого сомнения, наслаждение чужими страданиями – одна из национальных особенностей белорусов; я видела своими глазами – причём сотни раз – как они умилённо таяли, глядя, как я корчусь от боли и рыдаю под их пинками и ударами. Они – прирождённые палачи, и я познала это, как говорится, «на собственной шкуре».

Никогда не забуду, например, такой случай. «Родители» - евреи, чтобы не заниматься мной (а может быть, по строгому внушению своих хозяев) с первого же дня школы (1-го сентября) определили меня в группу продлённого дня, как будто специально для того, чтобы у белорусов была возможность избивать меня как можно дольше. Им прекрасно было известно, что трое НАСТОЯЩИХ тоже посещают эту продлёнку и находятся в одной группе вместе со мной; я сама с плачем говорила об этом евреям; но вонючий специалист по навозоуборочным машинам лишь молча отворачивался и продолжал смотреть свой телевизор, а еврейка - мачеха радостно улыбалась. И вот однажды в этой продлёнке воспитательница заставила всех детей одеться и вывела их на «прогулку» (для меня – на пытку) к школьному так называемому «стадиону» (большому продолговатому котловану глубиной метра два - три) с довольно крутыми склонами - трибунами (без скамеек). Дело было то ли осенью, то ли весной, подмораживало, но снега не было. Около этого котлована трое настоящих белорусов налетели на меня (молча) и стали меня бить. Я сразу же громко заплакала, но воспитательница - белоруска хладнокровно отвернулась. Я заплакала громче, можно сказать, взвыла, стараясь привлечь её внимание; тогда эти три жертвы гитлеровского геноцида (недогеноциденные) столкнули меня спиной в этот котлован с откоса - трибуны. Я покатилась кубарем вниз и ударилась о дно головой; стала плакать изо всех сил, громко - громко, страшно - страшно; но воспитательница как будто специально спряталась, чтобы не мешать белорусам избивать меня; куда-то мгновенно исчезла, мне её не было видно. Я подозреваю, что это было заранее предусмотрено по сценарию, очень уж всё было сыгранно, как по нотам; малолетние палачи - белорусы играли свою «роль», а она – свою. Другие дети из продлёнки стояли вверху на краю этого «спортивного сооружения в форме ямы» и невозмутимо наблюдали за происходящим; никто из них и не подумал вступиться за меня или хотя бы выразить мне сочувствие. У них, видимо, была «роль» пассивных зрителей; этакой кагэбэшной массовки.

Я сидела на дне котлована и рыдала, минут десять - пятнадцать. Три недогеноциденных белоруса спустились за мной в этот их национальный «стадион», встали рядом и начали смеяться; потом стали совещаться между собой, что им со мной делать дальше. Помню, кто-то один из них сказал: «Мы ей потом ещё как следует дадим, когда она плакать перестанет. Пусть сначала стихнет». Слыша это, я специально стала плакать подольше, чтобы оттянуть новое избиение, но жертвы Хатыни не уходили, а только щерились, глядя на мои слёзы. Такая это нация. Наконец я перестала плакать, встала на ноги и попыталась взобраться наверх котлована, чтобы как-то отдалиться от этих братьев – славян (зверей и уродов), но не успела вскарабкаться и до середины косогора, как белорусы нагнали меня и снова стали бить; сбили с ног; но на этот раз я не покатилась вниз по склону, а удержалась на месте. Я снова стала рыдать, лёжа на грязной земле, а жертвы гитлеровской агрессии втроём начали пинать меня ногами. Я захлёбывалась плачем (точнее, выла), изо всех сил, страшным голосом, закрывая руками лицо, чтобы не выбили зубы. Так продолжалось минут пятнадцать – двадцать, именно это пинание меня ногами; я была жестоко избита, и по лицу, и особенно по телу. Я видела, как белорусы наслаждались моими слезами и моим воем, их это только распаляло. Я не знаю, кто был по национальности Чикатило, но почти уверена, что белорус. Я была в шоке; всё у меня плыло перед глазами; я получила в тот день тяжелейший, тяжелейший стресс на всю оставшуюся жизнь. Меня в жизни много били в этой проклятой Стране Мерзавцев, но так зверски, как меня избили в тот день, я, пожалуй, всё же не припомню.

Несколько раз, осыпаемая пинками, я пыталась подняться на ноги, но белорусы втроём каждый раз снова сбивали меня с ног и продолжали пинать куда попало. Ещё помню, что дети наверху на краю котлована, несмотря на мои страшные вопли и вой, начали играть в какие-то свои детские игры (!!!), делая вид, что ничего необычного не происходит. Видимо, они тоже были подготовлены добрыми дяденьками - организаторами и тоже играли свою «роль», как иначе объяснить такое вопиюще недетское поведение. Вы же знаете, дорогой читатель, что дети, особенно маленькие, чрезвычайно остро реагируют на истошные крики; нормальный ребёнок (не из Белоруссии) должен был бы перепугаться до смерти, прямо побелеть; а малолетние БЕЛОРУСЫ держались хоть бы хны. Словно они каждый день видели и слышали, как кого-то зверски избивают и банально привыкли к захлёбывающемуся плачу жертвы. Потом, примерно минут через сорок после всего этого, если считать от начала моего избиения, я увидела, как все эти беззаботные дети, чихавшие на вой истязаемой сопродлённицы, потянулись на школьный двор и начали расходиться. Тогда три НАСТОЯЩИХ белоруса, пнув меня по последнему разу, тоже взобрались по насыпи и двинулись вслед за остальными. Я, страшно избитая, зарёванная и вымазанная в грязи, пошла искать свою палачиху – воспитательницу (которая, я сейчас уверена, прекрасно обо всём знала); и, найдя её, стала ей жаловаться, что меня только что избили ногами. Сама эта белоруска, как будто специально, никуда не ушла (чтобы я случайно не нажаловалась кому-то другому), а стояла одна посреди школьного двора, видимо, поджидая меня. Я начала своей нарушенной еврейскими уколами сбивчивой речью, перемешанной с рыданиями, рассказывать ей о том, как меня только что избили; белоруска выслушала меня совершенно спокойно, даже не повела бровью, словно я сообщала ей какие-то самые обыденные вещи. Потом она произнесла хмурым и недовольным голосом:
- Надо было тебе от меня не отходить! Я же не вижу, что там позади меня делается! Я же не вижу, бьёт там тебя кто-нибудь или не бьёт!
То есть, по словам этой кагэбэшной эсэсовки, я сама была виновата в том, что меня избили. Я должна была как собачка виться около её ног, не смея отойти ни на шаг. Моим же палачам – своим соплеменникам – она не сказала ни единого слова упрёка, по крайней мере, в моём присутствии. После этого случая они продолжали избивать меня ещё несколько лет, пока я продолжала учиться в этой Звериной школе Звериного города Звериной Страны.

Продолжение следует.