Завод закрыли года через три-четыре после этого. Токаря подались кто куда. Помоложе и посмекалистей устроились в охрану в появившихся вдруг, как грибы после дождя, всевозможных близлежащих коммерческих банках, офисах, конторах, магазинах и складах. Кое-кто прибился к лихим людям, но таких отстреляли года за три-четыре. Для чего нужен отставной токарь, со своим ущербным стахановским кругозором и уёбищными моральными устоями строителя социализма, кроме как на пушечное мясо? Народ постарше коротал лихие годы, перехватывая копейку на случайных заработках. На пожрать особо не хватало, цены скакали каждый день из-за галопирующей инфляции, но на водку с пивом набиралось всегда.
 

Из-за такой диеты и случилась с Палычем беда. Это он так думал. В общем-то, даже и не беда, а так – некоторое неприятное неудобство. Да и то, такого рода, что если не думать о нём, а жить нормальной жизнью работяги: встать в пять утра, отстоять смену, принять после кружек пять-восемь пива, рубануть борща с пельменями и заснуть, то всякие такие глупости и страхи даже и в голову не придумают себе полезть. А вот от безделья и безнадёги… Если бы Палыч был горазд в латыни, то непременно припомнил бы латинскую максиму, что Pigritia mater vitiorum и, глядишь, на том и успокоился бы. Но Палыч в языках был не силён. И не то даже, что в иностранных, особенно древних и мёртвых, но и в родном своём, на котором говорил он обычно неохотно и крайне неопрятно, перемежая речь большим количеством совершенно сорных междометий и идиом.

Просыпаясь по заведённому за много лет порядку рано утром, Палыч следовал дежурным маршрутом первым делом на кухню, где, сидя на табуретке у окна и слушая вечную капель из крана кухонного смесителя, выкуривал первую сигарету, собирая в кучу разбредшиеся за ночь в мутных токарских сновидениях мысли. Дальше, по-нормальному если, надо было быстро хлебнуть чайку, одеться и бегом-бегом на остановку, к раннему автобусу, который развозил таких же, как Палыч, работяг из утренней смены по заводам и фабрикам. Палыч помнил, как порой скручивало у него прямо в набитом битком автобусе живот и накопившиеся за предыдущий день отходы жизненной деятельности пролетарского организма настойчиво рвались наружу. Еле сдерживая позывы, сгибаясь чуть ли не на пополам на каждом шагу, кривляясь и скрежеща зубами, добегал Палыч до родного цехового «тубзика», снимал, вернее – срывал с себя портки и… и сладкая истома разливалась по телу. Мозг Палыча, в штатном рабочем режиме чуждый каких бы то ни было намёков на ассоциативность мышления, в эти минуты живо рисовал картины летящего в кромешной тьме по тоннелю товарняка с тяжёлыми, залитыми по самый люк цистернами. «Ту-тук – ту-тук, ту-тук – ту-тук» - в бешеном ритме стучали чугунные колёса состава на рельсовых стыках. «У-у-у-у!!!» - тревожно разрывал мрак тоннеля гудок локомотива. И вот… Вот он! Забрезжил где-то вдалеке выход из бесконечного мрака гнетущих сводов. Весело взвизгнув и выпустив в напоённый светом воздух столб белого пара из гудка, паровозик вылетает на свет Божий. За ним, одна за другой, тяжёлые колбаски цистерн. Но что это? Предательство! Диверсия!! Засада!!! Путей дальше нет, и разогнавшиеся единицы подвижного состава летят одна за другой в пропасть. Палыч слышал, более того – осязал, как они длинной прерывистой вереницей падают с глухим, но, одновременно, и звонким звуком на дно унитаза. «Динь-тынц-бом, динь-тынц-бом». И вот, дымящиеся остатки некогда стремительного эшелона лежат скомканной кучей, вращая кое-где смешными колёсиками. Но что это? Могучий, нечеловеческий рёв, мириады прозрачных брызг, летящих прежде грозной стены воды, сметающей всё на своём пути. Секунда, и на месте крушения лишь жалкие следы. Коричневатые, размазанные следы. Как будто следы ржавчины сгинувших цистерн на белоснежной поверхности последнего пристанища погибшего эшелона.

Сфинктер токаря схлопывался с чувством исполненного воинского долга и звенящая, очистительная пустота прямой кишки Палыча рапортовала «с чувством глубокого удовлетворения» в главный мозговой штаб, что ютился в маленькой комнатке под черепной коробкой токаря, о том, что жизнь прекрасна и никаких неприятностей и шальных летучих вражеских эшелонов до следующего утра не предвидится. Разве что опять в заводской столовке на обед прокисшее картофельное пюре дадут на гарнир к позавчерашним котлетам, и без того кишащим кишечной палочкой? А в остальном – гранца на замке, блять! И можно работать! И Палыч работал. Работал так, чтобы не стыдно было за деда своего, фронтовика и инвалида, видевшего под Бердичевым на разбитой вражескими снарядами грунтовке штабной Виллис с самим Маршалом Победы – Георгием Константиновичем Жуковым.
Но «бегом-бегом» в цех давно уже стало не нужно. И то, что раньше работало, как токарно-винторезный трофейный Scheisse- WRE 1934 года, стало сбоить и хромать на все четыре ноги.

Начались от праздности, отсутствия воинской и производственной дисциплины разброд и шатание и в маленькой, прокуренной и проспиртованной комнатке мозгового штаба Палыча, и на потаённых путях, где летели прежде литерные эшелоны…