Начало здесь: http://gonduras.net/index.php?a=624

Одноклассники

«Тени прошлого приходят ко мне в дом
Их шепот напоминает шелест моря…
Улыбаясь, я вспоминаю былое
И понимаю, что был лишь в детстве…»
(подражание «Персиковому Источнику»)

Одноклассники. Оказывается, всех их я помню по именам. Хотя, прошло столько времени. Я учился в уродской школе, и многие из них были уродами. В те времена не торговали на переменках «кислотой», не пили джин-тоник в раздевалке перед уроком физкультуры, как это делают в классе моего сына, а аборт у пятнадцатилетней девочки не считался чем-то обыденным…

***

«Выпьешь вискаря? Да на, попробуй, это – вещь! Выдержанный! Не понравилось? Ну, ладно… Захочешь – скажешь. Ты ведь знаешь, нормальные люди пьют хорошие вещи дома, с нормальными знакомыми, а всякое быдло – паленую дрянь в подворотне!» - это говорю я, в надежде, что подобные «родительские хитрости» в совокупности с «Rolling Stones» и спортом не дадут ему связаться со всякими пидорасами. От пидорасов чего угодно можно ожидать…

***

Одноклассники были разные, их было много. Одни сели, других убили, кто-то стал убивать сам. Класс разделился на три группы – «наши», «противники» и «балласт». Последние, в своей массе, отвалили после восьмого, и поэтому я расскажу вначале о них.

Стреля, Ява и Муля всегда сидели на «галерке». Стреля был рыхлый, невысокий мальчик с крючковатым носом и птичьими глазами. Круглое пузо и кривенькие ножки, которыми он мог с невероятной скоростью перебирать, летая по этажам. Именно за эту свою особенность он получил второе прозвище – Газель. Еще его звали Марфой. Может быть, за бабье лицо, но точно помню, так Сережу «окрестили», когда по истории проходили «Марфу-Посадницу». Класса до шестого Стреля ссался прямо на уроках, но при этом, почему-то, учился вместе со всеми. Вряд ли его мать заплатила взятку – она была из бедных, растила сына одна…

Стреля умел громко рыгать, и этим пользовался. Из всех учителей на его «рыг» лучше реагировала Катря. Перед математикой кто-нибудь подходил к Стреле, и елейным голосом упрашивал: Марфочка, рыгни! Стреля поднимал очи горе, и рассудительно излагал: видите, одна жевачка – при этом он высовывал язык, показывал сморщенный кусочек резинки, и снова прятал – нужно что-то более… существенное! На этом даже при желании не рыгну. Начиналась «складчина»: половинка булочки с белой присыпкой (в школьном буфете по десять копеек), мандарин, большое яблоко… Звонок, Екатерина Антоновна качаясь из стороны в сторону, исступленно и нараспев декламирует формулы... (Позже я наблюдал подобное, попадая на концерты камерной музыки. В самых непонятных местах девы со скрипками почему-то испытывают оргазм.) Потом раздаются тетради для контрольной работы. Стены сотрясаются от Рыга. Звенящая тишина, наполненная запахом мандарина. У Катри перехватывает дыхание: «Кто… Кто это?» Раскосые глаза (бельмо на правом) смотрят сквозь толстые очки так, будто она получила пулю. Взгляд останавливается на Стреляевом. Второй Рыг. «Сволочь... Животное… Убери вонючие скорлупы…» - дрожащий перст указует на корочки. Урок сорван. Самостоятельной не будет.

Впечатления, полученные в детстве – великая вещь. Даже сейчас, много лет спустя, в памяти нет-нет, да и мелькнет Екатерина Антоновна. Когда слушаю Тома Вэйтса – дикция у них похожа. В микрофон летят слюни… Пару лет назад я заезжал в Харьков. Стреляева видели на вокзале, говорят – стал пьяницей.

У Явы мама была учительницей. Она работала в этой же школе, но у нас не преподавала. Длинный и нескладный, с огромными торчащими ушами, Яворовский составлял со Стреляевым странную парочку. Ява любил огнестрельное оружие. Он вообще, любил все, что горит и взрывается. На выходные гоп-компания ездила в пригород. Вокруг Харькова в 43-м шли ожесточенные бои. И сейчас вдоль трассы, в ельнике можно увидеть невысокие курганы, обнесенные ржавой колючей проволокой. Это склады боеприпасов, оставшиеся с тех времен. Город сдавали и отбивали четыре раза. Всякий раз отступавшие спешно минировали то, что не могли вывезти. А потом арсеналы создавались на новом месте. Старые никто не трогал – дураков нет. Ява с друзьями выкапывал боеприпасы. Иногда они взрывали мины тут же, иногда привозили с собою в город, в переполненном пригородном автобусе, и разбирали на кухне. Пожалуй, Яву интересовали не сами взрывы, которые он с приятелями устраивал в отдаленных, и не очень, местах. Ему нравилось наблюдать, как люди пугаются. Он даже слово придумал – «вздратануться», от украинского «дротуваты» - раздражать, и русского «задрачивать».

Зима. Мы возвращаемся с какого-то культурно-общественного выхода. Мягко падает снег. В нижнем окне сидит бабушка. Она задумчиво смотрит на проходящих мимо ребят. Один «пионэр» отделяется от толпы, и, улыбаясь, направляется в сторону старушки. Взмах руки, точный бросок. Перед лицом пенсионерки маленький белый взрыв, часть крепкого снежка остается на стекле. Пожилая женщина от неожиданности взмахивает руками, падает с табуретки назад. «Людишка вздратанулась!» - издает торжествующий клич Ява, и большими скачками, на своих ногах-ходулях с хохотом убегает через сугробы.

Однажды я побил Яву. Не помню, за что… Отколотил, и тут же забыл об этом. На следующий день Ява подошел ко мне, и осторожно тронул за рукав – пойдем, покажу штуковину.
– Зачем?
- Ну, пойдем!
Мы спустились в школьную раздевалку-бомбоубежище с толстенными стенами. Ява полез за пазуху, и вытащил руку с гранатой. «РПГ-40, оборонительная» - подумал я. Ява поднял гранату на уровень глаз, потянул за чеку. Железяка стала приподниматься. «Молись!» - сказал он мне.
-Ява, ты что…
-Становись на колени, сука! Ты зачем меня вчера побил?
Я ударил его в лицо. Ява с гранатой опрокинулся, а я побежал, считая секунды. Наверное, так быстро я никогда не бегал. Взлетел по ступенькам, и бросился, закрыв голову руками, под стену – подальше от зияющего входа. Взрыва не было. Уже потом я узнал, что такие гранаты взрываются без задержки, сразу от удара – достаточно просто уронить… Я огляделся. На меня испугано смотрели третьеклашки. «Ты что, ебанулся?» - участливо спросил меня Юрик. В проеме показался с распухшей щекой грустный Ява. И направился ко мне. Оттянул его в сторону, торопливо его убеждая: «Ром, ты что? Ты обиделся, да? Не обижайся, я просто испугался! Ты посмотри, детей сколько! Не надо, хорошо?!» «Зачем так бить?» - обиженно бубнил Ява – «Шуток не понимаешь, что ли? Смотри!...» И он опять вытащил гранату: «Да не бойся! Видишь дыру? Я ее ладонью прикрыл! Это я вчера тол с нее выплавил. Что я, дурак, что ли, боевую сюда приносить? Только запал настоящий, а так - жестянка. Максимум – пальцы бы оторвало, ну, может быть – глаза выбило!»
- А на чем плавил?
- На печке.
- Ява, не сердись на меня!
Кухонные плиты в Харькове во всех домах работали на природном газе. Он плавил тол на открытом огне…

Однажды Ява, все-таки не рассчитал. Он смешивал магний на столе у себя в комнате, порошок вспыхнул. Глаза Ява успел закрыть, и их сварило. Верхний слой кожи вместе с ресницами испарился. На громкий хлопок в комнату прибежал Ява-младший, и увидел лицо брата, от испуга у него отнялись ноги. Лежали братцы в одной больнице. Все радовались, и разыгрывали на переменках эту сценку в лицах. Когда через полтора месяца Яворовский появился снова, он все еще был похож на мультяшку.

После восьмого Ява ушел в техникум, но там ему учиться не пришлось. Огнемет, изготовленный собственноручно, Ява испытал в тринадцать лет. Это видели многие: тонкая струя жидкого огня из окна «хрущевки», объятое пламенем дерево, вопли бабок… Конструкция примитивно-простая: металлический корпус огнетушителя, ниппель, через который нагнетается внутрь воздух, и тонкая трубка с краником. Перед трубкой к доске прикручено металлическое кольцо с пропитанной керосином тряпочкой, оно поджигалось. Струя бензина, бьющая из баллона, пролетала несколько метров огненной стрелой, и заканчивалась косматым шаром. Опыты с огнем Ява вел регулярно. Ему нужны были зрители, зрители, которые пугаются. Наверное, забавно было бы смотреть, как, шарахнувшись от огня, убегает, потеряв смешную шляпу, интеллигентик: «Людишка вздротанулась!» Говорят, он не хотел никого убивать, просто не рассчитал расстояние. Прохожий умер в больнице, корчась от страшной боли – его кожа превратилась в сплошной ожог. Яву отмазали – его папа в то время был районным прокурором. Отправили «на дурку».

Через какое-то время Ява вышел. Начинались перестройка и бандитский передел. Как ни странно, Рома оказался востребованным – он делал бомбы для продажи. Не для шахидов, боже упаси! Тогда и слов таких не знали – просто для разборок. А попался опять – как дурак. «Сколько волка не корми»… Он застрелил из самодельного револьвера пьяного мужика, который нарывался на неприятности у стадиона. Просто – «хотелось испытать». Ява сел, и надолго. После отсидки стал бухать, этого раньше за ним не замечали. Знакомый подошел к нему на улице – жалкому и грязному. «А шо, мы с тобою сидели?» - вперил в одноклассника безумные глаза Яворовский. «Жалко его стало!» - сказал Дрю. О Дрю пойдет речь позже.

Муля был из хорошей семьи, вначале даже не водился с Явой и Стрелей. Он пригласил как-то меня на свой день рождения. Нормальные родители. Поразили два огромных цветных плаката АВВА на стене – диковинка по тем временам. Да и позже, почему-то отойдя от нормальных людей, он так и не стал другом тем, другим.

Муля был статистом – рассказывал, что видел: «Пошли мы на стройку. Взяли Пелю с собой. Стоим возле котлована. Марфа говорит – Пеля, лезь вниз!
- Зачем, Марфочка?
- Я игру придумал, лезь! А то играть с нами не будешь!
Угроза действует, Пеля лезет…
-Что дальше? Стреля, Ява? Во что играть будем?
-Играть будем в мамонта!»
Сверху летят камни, Пелю «забивают». Друзья отправляются на поиски новых приключений, рыдающий Пеля лежит присыпанный комьями земли и рыжей глины…

Однажды осенью Муля, Стреля и Пеля поехали в пригород. Копать. На обратном пути, когда они садились в автобус, Ява вдруг подбежал к дымящей куче листьев на остановке, и сунул туда небольшой минометный снаряд. Автобус отъезжал, остановка в клубах синего дыма удалялась. «Ты что, Ява! Сейчас же на нее люди станут подходить!» «А пусть не ходют!» - ответил Ява.

Муля был искренний мальчик. Однажды он даже сочинение про дружбу начал так: «Я дружу с Пелей, патаму, что ево можна бить и мучеть как кошку». Потом сообразил, что пишет не то, перечеркнул, на обратной стороне начал снова: «Сочинение…» Дописать не успел – прозвенел звонок. «Сочинение» прочитала на классном часе Аннушка. Говорят, что Мулю видели пьяного, со стремными партаками на пальцах, в компании с подозрительными типами. Муля так и остался маленьким.

Блин, с ними еще был Кащей – как я мог забыть? Худенький еврейский мальчик по имени Миша. «Мищя» - как звали его в классе. Мищя ничего не взрывал и никого не забивал, друзья просто приходили часто к нему в гости. Жили рядом. А потом рассказывали: «Сидит Кащей на унитазе, дверь в тубзик не закрыта, и бутерброд ест! Вот урод!» Миша краснеет, и комментирует: «Я спешил просто…» Еще Кащея звали Хрупким. Потому что, когда ему дали по яйцам, он согнулся, и с укором говорил: «Вы что?!! Вы же могли Его повредить!» Говорят, что Кащей подзывал свою собаку, Дину, и давал ей лизать свои причиндалы, прилюдно. Не знаю - уродам верить... Хотя…

Однажды Кащей подарил на день рождения Стреле книгу. («Лучший подарок», книга, не так ли?) Какую-то «левую». Через несколько месяцев эту книгу Стреля подарил Муле. На день рождения Кащею Муля принес ее же. Без титульного листа – там Стреля написал поздравление. «Это же моя книга! Я ее Сереже подарил!» - сказал Миша. «А он – мне» - угрюмо сказал Муля – «А нахуя мне такое гавно нужно?» Мищя уехал с мамой в Израиль. Собака Дина осталась.

Пеля. Это отдельная история. Пеля вообще стоял особняком, он мог общаться лишь с вышеупомянутыми персонами. На то было много причин. Пеля любил чеснок и лук, и поедал их в огромном количестве на завтрак. Пеля любил лазать по помойкам – часто его видели, роющегося в мусорных баках после школы. Он не искал там съестное, и не зарабатывал на жизнь, собирая цветной металл. При социализме этого всего не было. Просто ему нравилось. Иногда Пелиенко ловил мух, отрывал им крылышки, и смотрел, как те ползают по парте. Пеля всегда сидел один. К мальчикам он приближаться боялся – его просто били, а девочки уходили за другой стол сами. Однажды свободных парт не оказалось, Пеля мешкал, не зная, куда ему приткнуться, и учительница сказала: «Ты чего стоишь? Садись!» Пеля сел. В тот же момент его соседка поднялась из-за парты. «Что с тобою, Лена?» - спросила Аннушка. «От него воняет!» - вскинула хорошенький носик Чернова. Пелю посадили у подоконника. После урока я слышал, как Анна Леонтьевна наставляла его: «Вова, не надо есть столько лука. И попроси маму, чтобы она отпарила эти жирные пятна с твоего пиджака и брюк. Вообще, чтобы все отпарила…»

Пелю в третьем классе трахнули. Он сам как-то проболтался по глупости об этом. Поехал в деревню, заснул на сеновале. Тут пришли какие-то сельские быки-педофилы, и Пелю отодрали. Деревня вообще сыграла в судьбе Пели некую роковую роль. В сентябре Пеля выкопал где-то противопехотную немецкую мину. Принес ее домой, высушил на батарее. Мама спросила его, что это? Пеля так и ответил: «Мина, мама!» - «Пойди и выкинь, сейчас же!» Пеля был не дурак – выкидывать. Он закопал ее под окнами пятиэтажки, на грядке у соседа. Дело шло осенью, собирались копать картошку. Пеля похвастался перед своими чувачилами – дескать, нашел. Поеду в село. Там взорву! Его долго упрашивали отдать мину, устроить фейерверк на ближайшем пустыре вместе, Пеля не кололся. Стреляевв и Яворовский избили «ездуна в деревню», а затем отвели его к директору школы. Они честно рассказали все, что знали Дохе. Вызвали саперов. Солдат-первогодок поднял черную коробочку одной рукой, рассмеялся: «Это же не мина!», кинул в овраг. Взрывом его отбросило в сторону. Солдата контузило, его отвезли в больницу. Больше никто не пострадал.

На следующий день весь класс оставили на три часа после занятий – устроили профилактическую беседу с участковым. Я опоздал на тренировку. Хотелось выплеснуть эмоции, и причин сдерживать злобу я не видел. Народ вышел из класса. Я ударил Пелю «с носка», как по мячу. Тут всех словно прорвало. Пинками его вынесли на лестничный пролет, Пеля оказался прижат в угол. И тут Стреляев встал между разъяренной толпой и изгоем. «Назад! Я кому сказал, назад!» - кричал он. Стреляева могли запросто растоптать, но всех взяла оторопь: ОН – тот, кто чморил и унижал Пелю всегда, сейчас его защищает? Чудес не бывает. «Защитник», освободив место, повернулся к затравленному Пеле, и со словами: «Получи, блядь!» вмазал. Стреля и драться-то не умел. Но Пеля потерял равновесие, и стукнул головой о бетонную ступеньку. В детстве, я помню, был такой фильм – там злые кулаки красноармейца убивают. Они расступаются и бегут, а герой фильма лежит у вагона в грязи, на него сыпется зерно из разорванного мешка. Смерть коммуниста… Тогда мы подумали, что Пеля мертвый. Все застыли. Я попятился, и тихонько скользнул назад, за угол. В конце коридора Аннушка запирала класс. Осталось совсем немного: быстро и неслышно пробежать вдоль стены, оказаться у нее за спиною, а потом сделать вид, что только что вышел из туалета. – Алиби! Я побежал. Все получилось.«Анна Леонтьевна!» - окликнул я, догоняя, классную преподавательницу – «Так завтра по «пэрфэкту» самостоятельная будет?» Поворот. Безжизненное изломанное тело на лестнице. Топот ног в конце темного коридора. Аннушка побледнела. Пеля оказался жив, его увезли в больницу, всех снова оставили после занятий – прорабатывать. Меня директор не тронула. Аннушка клятвенно заверила Доху, что «Захаров в безобразиях не участвовал». «В это мгновение даже я тебя ненавидел!» - изумленно смеялся позже мой школьный приятель, Гришка.

- Анна Леонтьевна, простите меня, пожалуйста, за «подставу»!

А Пеля в школу так и не вернулся. Он перевелся в другую. Еще через полгода мы узнали, что его ограбили – средь бела дня, возле магазина, местный откинувшийся бандит по кличке Соболь вывернул у Пели карманы. Пеля испугался, и не кричал. Денег у Пели не было, были ключи, и он повел урку домой. (Может, надеялся, что отец и мать будут?) Родителей не оказалось. В хате, разумеется, ничего ценного. Тоненькая цепочка и замызганный бобинник – весь «улов». Соболь рассвирепел. Говорили, что он побил Пелю. На очередной профилактической встрече с участковым, в актовый зал вошла симпатичная молодая девушка в серой форме. Срывающимся от волнения голосом, она рассказывала нам о том, что государство заботится о своих гражданах, особенно – о детях. И, что есть еще несознательные элементы. «Вот, например, ужасный случай в нашем районе. К вашему ровеснику у магазина подошел преступник…» Все оживились. Концовка знакомой истории оказалась неожиданной: «И подверг подростка половому надругательству!»
«Пелю выебали! Опять выебали!» - закричали все радостно в зале. «Что происходит?!!» - порозовела наставница у микрофона. Пелю выебали. Вот ведь… Значит, действительно у человека была судьба такая? Или, может, люди события притягивают?

***

«Свои и чужие».

Сейчас в школе учатся одиннадцать лет. На самом деле после третьего класса переходят сразу в пятый. И кто-то же эту мутатень обосновал, и даже огреб денег! Мы учились десять. В восьмидесятом году прошла олимпиада. Шоколадных мишек и настенные жестянки с олимпийской символикой потом еще года два продавали. В ноябре восемьдесят второго я и еще несколько шестиклассников чистили снег на крыше спортзала. Дурачились, бросались снежками. Снизу пришел задумчивый физрук, и, тщательно подбирая слова, сказал: «Ребята, это… Снег потом дочистим… Брежнев умер». Брежнев был почти то же самое, что и «Ленин жил, жив, и будет жить», причем, он был намного живее! Его шамканье по телевизору показывали ежедневно!

Объявили траур. Нашему классу выдали красные повязки с черными ленточками, и расставили по этажам – смотреть, чтобы никто не говорил громко, и не улыбался. Подошел с грустным лицом Вадик Федченко, проникновенно посмотрел в глаза. Тихо сказал: «Ну что, Олег, пойдем, пописаем с горя?» Скривились, бросились в туалет, и там разразились хохотом. А были девочки, которые искренне плакали. Вадик был из группировки противников. Ее ядром. Я – в оппозиции. Мы считались друг с другом… День похорон генсека объявили «свободным от учебы», запретили называть его «выходным» и радоваться, обязали всех сидеть дома у телевизора, скорбеть. Мы сразу же стали готовить чемпионат школы по хоккею. Договорились с утра встретиться на стадионе. Конечно, нашлась падла, «любителей активного отдыха» вложили. Всех строго предупредили, но «принимать меры» не стали – школьный актив находился в ступоре.

Моя будущая жена в это время сидела в кафетерии возле кинотеатра «Нептун» во Владивостоке. Она со своей подружкой уплетала пирожные и трясла косичками. Злые тетки выгнали девочек их улицу за то, что дети все время хихикали – вели себя аполитично.

Что бы ни говорили, а какую-то свободу перестройка принесла. Конечно, вначале был Андропов. Мрак. Люди в штатском останавливали всех на выходе из кинотеатра, и проверяли, почему в «рабочее время» они пошли на сеанс. Тот, кто был не в отпуске, «попадал». Не помогал даже больничный. Ловили и школьников. Слава Богу, Андропов быстро помер. А когда вскоре дубу дал Черненко, в общем-то безобидный старый пердун, похожий на Брежнева, нам даже выходного не сделали. Когда пришел Горби, мы ждали – помрет, или нет? Горби выжил.

Уже через полгода мы, старшеклассники, не таясь, соревновались в вестибюле второго этажа – кто громче всех даст щелбана Ленину. Лучше получалось у Юрика Гребельного. Он бил так, что огромная гипсовая голова качалась на постаменте, а однажды, чуть не упала. Струхнули, инвентарь, все-таки. Ильич был пустой, и после ударов гудел, с укором глядя на нас. Было весело. А раньше мы стояли возле бюста по праздникам с пионерским салютом. Еще отпускали Ленину саечки.

Юрку Гребельного после школы я встретил всего лишь один раз – в Севастополе. Он был в матросской форме, клял судьбу, и завидовал моим двум лычкам на погоне. Гребельный после армии уехал в Германию.

Мой корешок, Игорь Завирюхин, учился с нами до четвертого класса. Папа Игоря работал в МИД, дипломатом. Завирюшка хвастался перед нами французским журналом «Pif», у него было несколько номеров. Потом они всей семьей переехали в другой район. Уже после десятого класса я встретил своего бывшего соседа, Нестера. Нестер рассказал, что Завирюху зарезали – «Козел он, в общем, был…» От него же я узнал, что убили Виталю. Шел девяностый год, его застрелили в кабаке на Алексеевке. Средь бела дня кто-то прошел через зал ресторана, и выстрелил Тулупу в лицо. С Виталькой Тулупом мы ходили в один садик. Играли в плиточки, которые собирали под девятиэтажкой – они отваливались от стенки. В школе стали играть в орлянку. Ее еще называли «Чу». Шпана обычно поджидала школьников после занятий, выворачивала карманы. Грабители знали, кто выиграл. Информация шла через «А». Если «попадали», я заводил руку за спину и бросал мелочь подальше – в грязь или снег, чтобы не досталась врагам. Так же делал и Тулуп, он еще в школе был конкретный чувак…

Нестер учился в А-классе, и был одним из «центровых». В детстве мы боролись на диване. Когда я давил ему коленом между лопаток, он орал: «Джиу-джитсу не применять!» Я делал вид, что знаю, что такое «джиу-джитсу». Он даже защищал меня от своих отморозков: «Захар – сосед, его не трогать!». Потом я научился защищаться. Нестер умер позже Тулупа – говорили, сердце. Но я думаю, передозировка. «Ашники» вообще, почти все «полегли». В школе учителя говорили так: «А» - сволочи, «Б» - аристократы. Нас, «В», они называли «просто дети». Это правда – чудить мы любили до самого выпуска. Даже девочкам юбки задирали не из каких-то эротических побуждений, а так, в шутку.

Еще в девятом классе дурью маялись – зимними вечерами ловили Мармюдонов. Игру придумал Керя. Аллея, в свете фонарей искрится снег, пощипывает мороз. Навстречу одинокому путнику идут трое детишек. Посередине – Дрю, двухметровый дылда. Он внимательно смотрит на дорогу перед собой через армейский бинокль. Следом крадемся мы с Керей. Дрю издает крик: «Я его вижу! Вон он!», и указывает свободной рукой куда-то под ноги пешехода. Мы начинаем, расставив руки, «загонять Мармюдона». Вокруг прохожего. Сосредоточенно, не замечая его. С криком «сейчас схвачу!» Генка Кириленко бросается под ноги опешившему человеку. Устраиваем свалку. Керя: «Поймал! Держу, держу!», и тут же: «Укусил, ай, ай!» - прыгает тряся пальцами. Мы «тоном глубокого и мягкого укора» обращаемся к оторопевшему мужчине: «Ну что же вы… Не могли помочь?» Реакция была одна – люди убегали. Один, даже, сумку бросил. Нас это страшно веселило. Идиоты… Но, ведь это лучше, чем огнемет?

Иногда мы ходили в кино – «детям до шестнадцати». На какую-нибудь изрезанную муру французского производства. Муру, потому, что после обработки цензурой смысл картины менялся. Парни были рослые, и бабушки нас пропускали. Обычно с нами в кино шел Боня. Откуда он взялся, я не помню. Боня был странный парень маленького роста, с детским лицом, при этом лет на пять нас старше. Когда его останавливала билетерша – «мальчик, ты куда?» - младший брат Кери, Маздон, важно бросал: «Он с нами. Пропустите!» Боня очень злился.

Григ и сейчас живет в Харькове. Где-то возле Дворца Спорта. Он приехал к нам в пятом классе, из Архангельска, и про него я сочинил песенку: «Я не лох, я не бык, я – Архангельский мужик!». Дружба, как это часто бывает, началась с драки. Мы играли в хоккей, столкнулись, слово за слово... Уже через много лет Гришка рассказывал: «Я не расстроился потому, что морда была разбита. Меня возмутило, как ты после всего этого вытер перчатку в кровищи о снег…»

С Григом я впервые выпил водки. Это было в девятом классе. До этого пил только «Мадеру» и «Массандру». Родители были на работе, и мы клюкнули. Бутылку на двоих. Вышли пьяные в усмерть, и сели на скамеечку возле детской площадки. Григ посылал прохожих на хуй, а когда рядом присела тетенька, громко изумлялся: «Бля… Она не замечает, какие мы пьяные…», и вращал стеклянными глазами. Григ в восьмом классе порвал пасть одному типу. Натурально, в школе. Баловались, тот засунул два пальца в рот, и дернул. Бог его знает, о чем в эту минуту Гриша думал, вроде, не хотел. Стены коридора заляпало красным, Мальцер с воем убежал куда-то. Потом рот Вовику зашили. В школу приходили его родители. После десятого Мальцер работал в казино. Однажды он возвращался домой под утро с симпатичным чемоданчиком. В кейсе были бабки – кассу не успел сдать. Мальцера пасли, ему дали по голове и отмели бабло. Вова пришел домой, долго выл в своей комнате, а потом выбросился в окно с двенадцатого этажа. Он и в школе был какой-то морально-неустойчивый…

***

Летом того же года я впервые выпил коньяку. В июле нас обязали отрабатывать практику на автобусо-ремонтном заводе, от УПК. Со мной автоделом занимался Сашка Тиф. Тифом его звали потому, что он в седьмом классе желтухой переболел. С нами в мастерскую ходили две девки – Сметана и Кузя. Из соседней школы. После практики Тиф начал мне всячески подмигивать и шептать, мол, папы-мамы дома нету, есть выпивка, давай девок на хату затащим! Я с видом опытного человека повелся. (Сашка меня таким и считал). Девки согласились с пол-оборота. Дом был рядом. Пришли: в серванте литровая иностранная бутылка, на ярлычке – много лет обозначено, закуси нет, только коробка конфет – «трюфелей». Мы переглядываемся, мол, ща – напоим баб, и все начнется! Только все пошло не по сценарию. Сметана говорит: «Неси стаканы, что ты эту хуйню выставил?» Тиф убрал рюмочки, потрусил на кухню… Она сама бутылку открыла, налила по сто граммов, говорит - поехали! Долбанули. Я с непривычки закашлялся: сорок пять градусов, да и доза не слабая. Кузя выпила, притянула к себе подружку, и ее макушкой занюхала, только и всего. Тиф, видя такое дело, сник. А когда по второй «полстакана» вмазали, мы поплыли. Девки и говорят – пацаны, вы, наверное, коньяк не часто пьете? Мы киваем головами – а что, не видно, что ли… Эти мерзавки тогда заявляют, по-дружески, тон такой доверительный: «Вы конфеты не ешьте. От шоколада с коньяком развозит, не знали, что ли?» После третьей Тиф испугался. Засуетился, забегал, сказал, что папа конспект доклада забыл – он в институте преподавал. Говорит: «Сейчас вернется! Сваливаем!» И стаканы выдергивает, сука, мыть пошел. Я-то хоть и пьяненький был, сдаваться не собирался! Пришлось выметаться. Может, оно и к лучшему – эти бляди нас бы изнасиловали. Пошли с Тифом на карьер – «Озеро Трех Мертвецов», возле кинотеатра «Салют». Его так называли, потому что люди там часто тонули: вода ледяная даже в жару, ключи бьют. Побарахтались, протрезвели, да по домам разъехались.

Однажды в школе устроили классное собрание. Лысая настучала, что «Захаров и Кириленко плохо относятся к девочкам – лапают их!» Аннушка внимательно выслушала обвиняющую сторону, и дала слово пострадавшим. Девочки мужественно молчали – до сих пор испытываю чувство благодарности к ним. Лысую мы прилюдно обвинили в том, что «она пытается таким образом обратить на себя внимание, но никому из пацанов нахрен не нужна». Лысая зарыдала, Аннушка призвала нас к порядку, и всех распустили. Конец комсомольскому собранию (тогда еще был комсомол!). После мы с Керей сказали девкам «спасибо».

О ебле в школе в то время никто не помышлял. Ну, почти. Учились в классе – Перченко и Кузницына. У них одно прозвище на двоих было: «Две Дуры». Так вот, поговаривали, что Наташка трахается. Со взрослыми дядями. Ну, еще Алиса была. Она в начальных классах со мною сидела – списывали друг у друга. В нее половина мальчиков себя «официально влюбили». В девятом Алиса «в тираж» вышла. Когда писали на экзамене сочинение, тему она взяла простенькую: «Кем я хочу стать». Алиса написала – «хочу стать комбайнером». Ей шпору бросили про трактористку, Пашу Ангелину. Потом Алиса отсидела два года в универе, на инязе, и стала валютной проституткой – так говорили, я ее не видел..

На год младше училась тихая девочка – рыжие волосы, веснушки. Жиглову трахала вся школа. Когда было много народу, она натягивала на голову наволочку, говорила, что стесняется. Одноклассники Жиглову фотографировали – голой. Пионерский фотоаппарат «Смена-8М», это вам не Pollaroid. И пленку надо было уметь проявить, и фотографии напечатать – «кодаковских» мастерских не было. Некачественные черно-белые фотки рассматривали на переменах и ржали: лицо закрыто руками. На запястье браслет, с которым она ходит постоянно на уроки. Нимфоманка, или просто дурочка, кто его знает?

Из сексуальных скандалов в Б-классе самым громким стал случай, когда Жабе заложили нужную страницу в журнале презервативом. Ее чуть удар не хватил – держала двумя пальцами, и кричала: «Кто это? Уберите! Гадость!» Презерватив был не использованный, даже в упаковке!

Из «Б» после восьмого тоже ушли несколько придурков, потом нас объединили. С ними учился Ваня. Ваня писал стихи в общую тетрадку. Однажды кто-то вытащил тетрадь из брошенного у кабинета ранца, и стал читать: «Я личю над звиздолетом и волнуюся слегка…» Было еще что-то там насчет «переродюсь». Пришел Ваня и кинулся на нас, на всех. Ему дали по яйцам… Жаба написала в дневнике Валере Момрину: «Уважаемые родители! Ваш сын овладел садистскими приемами карате, и терроризирует одноклассников!»

Однажды все увидели, что Ваня, бегает по школе и размахивает газетой. Он кричал: «Я знал, что это будет, я знал!», и всхлипывал. Статья была про то, что под Харьковом села летающая тарелка. На смену отчетам политбюро пришла желтая пресса. У Вани была старенькая мама. Ее лицо было в серых пятнах, один глаз не видел. Это оттого, что дома Ваня рассердился, и плеснул матери в лицо химическими чернилами.

***

С Момриным мы тренировались вместе. У него был талант – Валерка летал по залу, разбивал стопки кирпичей, в общем, творил чудеса. После десятого он уломал двоих приятелей выставить хату Жанны. В нашем классе Жанну звали «Овца» - за каракулевые волосы и глаза навыкате. Папа Жанны был ювелиром. Если бы он не был ювелиром, он был бы стоматологом. Жанна с семейством собиралась сваливать за бугор, обмолвилась об этом в своей компании. Она была наблюдательная девочка, и заметила подозрительный блеск в глазах Валеры. Когда воры влезли в квартиру, их там ждали. Момрин пошел на химию, а Овца улетела в Нью-Йорк. Туда же свалила Карина Блендер, которая по очереди влюблялась то в меня, то в Керю, но так и не дождалась взаимности… Наверное, в Америке она нашла себе мужа – такого же, как она. Из благовоспитанной еврейской семьи.

Еще с «бэшниками» учился Шкура. Так его звали. Такая у него была фамилия. Помню, как однажды в колхозе не выдержала бабка-бригадирша, и накричала на девочек: «Тю, та шо вы парня задрачуетэ? Хиба-ж можна всё время так ругацца? Шкура, та Шкура!». Счастью не было предела, мы объяснили бабушке, что он – действительно Шкура. Шкуру чморили. После восьмого он устроился на Харьковский Радиотехнический Завод. Магнитофоны «Весна» помните? Предприятие уже загибалось, прекратилась поставка радиокомплектующих из Прибалтики. Остальное разворовывалось директоратом, схемы с цветными металлами вывозили грузовиками. Шкура тоже решил что-нибудь украсть. Он был неудачником, в первый же раз его остановили и обыскали на проходной. К ляжке шкура привязал моно-магнитофон «Протон». Был такой – звук мерзейший, функции «play», «rew», «f.f» и «stop» совмещались одним рычажком. Зачем он ему понадобился? В общем, на Шкуру понавесили, как ведется, всех собак, и посадили на четыре года. Шкура покатился по наклонной.

***

Юрка Змей не входил в нашу компанию, он стоял особняком, но мы с ним корешились. После школы не встречались семнадцать лет. В две тысячи третьем свиделись. Я приехал в отпуск. Он предварительно позвонил ночью, под газом, из клуба: можно приехать?
– «Кабан! Конечно, заезжай!»
Змей приехал на новенькой «Ауди», с шофером - телохранителем. Вывалился из машины с бутылками, и цветами – я сказал, что с женой. Пока поднимались, шепнул ему: «Не удивляйся, супруга – мусульманка!». Подвыпивший Юрка пустил мимо ушей, но изменился в лице, когда увидел Иру всю в белом, с чалмой на голове: «А у меня… моя… этта… грузинка…» И умолк, переваривает. Чуть позже Ирка раскололась: «Извините, гостей не ждали, вот, голову помыла…» Змей радостно дергал ногами и кричал: «Сволочь… все такой же!» Выпили. Еще, еще, и еще. На следующий день пригласил в кабак. Негры в шароварах и украинских свитках на входе: «Здрастуйтэ, проходьтэ! Е смачни млынци з мэдом, хочэтэ?»…

Юрка в девяностых поднялся. На валютном счете у него лежало полмиллиона. Потерял все в один день – приехал бухгалтер, сказал: «Делайте со мною что хотите… Они моих детей в заложники взяли, я всю сумму перевел!» «Тут я и охуел» - сказал Юрик - «Бухгалтера, конечно, никто убивать не стал, но в этот миг я многому научился». Чокнулись – «Якщо людына нэ пье, цэ або хвора людына, або вэлыка падлюка…» У украинской печки суетились папуасы… Я пил, и думал – хорошо, что он поднялся. И хорошо, что не убил своего бухгалтера.

Этим же летом я повстречал Чибу. Сашка Чебаев, в общем, и не учился с нами. Он все время болел. Так и остался хиппи и битломаном. Работает в администрации. Спрашиваю – а как же с «нацвопросом»? По-украински разумеешь? «Нахрена?» - говорит - «У нас переводчик есть! «Толмач» называется. Мы ему всю документацию подгоняем, он на выходе ее «пэрэкладает», и в Киев отправляет».
- А в Киеве не знают?
- Знают. Но там так же. У них свой переводчик – для работы опять ведь на русский надо перевести… Так и делаем.
Чиба достал травы. Хорошая трава, чуйская. Покурили. После двух затяжек замолчал, схватился руками за голову, стал из стороны в сторону раскачиваться. Блин, у него всегда со здоровьем нелады были. А может – наркотики… «Он смешной, и немного пугает» - сказала моя жена.

Генка Кириленко после института несколько лет ездил в Польшу – торговал на рынке. Приходил, когда все уже собираться начинали с базара, спал долго. В школьные годы мы с ним на пару ездили в Парк Горького – «девок снимать». До сих пор помню, сидим на скамеечке:
- Керя, смотри, вот эти телки, вроде, ничего. Давай знакомиться!
- Да ты что, они старые совсем. Им лет под двадцать!
Вот – отложилось в памяти… Однажды Генка познакомился с девочкой – циркачкой. Она была в прошлом чемпионкой по дзю-до, потом скурвилась, начала выпивать, и ушла в акробаты. Керя назначил ей свидание, в парке. Хорошо, что дело было зимой, снега много. Она в шутку его кинула, чуть все внутренности не отбил. Геночка убежал. Больше циркачка его не видела. Мы с Керей любили играть в покер. Свою жену, симпатичную хохлушку-евреечку, он иногда называл «Чупилиным». Когда я объяснил Женечке, что Чупилин – это фамилия тормоза из нашей школы, она немного на мужа обиделась. Сейчас Керя живет в Хеймнице, у него родилась дочка. Интересно, какой язык будет для нее родным?

Остались Дрю и Клима. И он и она закончили «Мед». Клима защитила докторскую, пишет книги по медицине. Однажды, в девятом классе, Клима поссорилась с родителями - ее не пускали гулять - и сиганула с балкона. Она не собиралась накладывать на себя руки, просто по запалке перекинула ногу, и прыгнула с третьего этажа. Приземлилась нормально, даже шлепанцы не слетели. Подняла голову, увидела где-то наверху мертвенно-бледные лица родителей, повернулась и пошла домой. С полчаса сидели рядышком на диване, молчали… Об этом никто в классе не знал, она мне по секрету рассказала, как соседка. Не сломала ни одной косточки, даже пятки не отбила. По словам Дрю, сама Клима так ни одной настоящей операции и не провела.

Дрю стал детским врачом. В день он выполняет несколько операций, приезжает домой поздно вечером, уставший, но бодрый. Получает за адский труд двести гривен. Сто двадцать он платит за свою однокомнатную квартиру. Вправляет вывихи, вырезает воспаленные аппендициты и даже пришивает маленькие оторванные уши. – «Занимается художественной вышивкой», как сам шутит. У Андрюхи старенький «Форд». «Добрые люди не дадут дохтору помереть с голоду» - посмеивается он. Когда приходит богатенький «новый украинец», Дрю разводит его на бабки. Большая часть улетает тут же: следом идут бедные пациенты, и Дрю покупает на эти левые деньги медикаменты, помогает детям. «Перераспределение капитала», так сказать. В выходные торгует на рынке дубленками, чтобы как-то свести концы с концами. Ехать в Америку, как его младший брат, пока не собирается. Говорит – хочет опыт наработать. Когда я приезжаю в Харьков, то всегда первым делом звоню ему. Мы берем бутылочку медовой «перцовки» или «Оболонь», сидим во дворе под яблонями и разговариваем летними вечерами. Может быть, он – единственный из нас из всех, восемьдесят седьмого года выпуска, кто делает по-настоящему важное и нужное дело.

***

Я гляжу в безмятежно-небесные глаза своей дочки, и оказываюсь в другом мире. Мире, где нет боли и грязи, где не надо бить и огрызаться, проталкиваясь к кормушке. Она улыбается. Ей всего шесть месяцев. Я научу ее драться. Я научу ее читать мысли. Я научу ее быть хитрой и осторожной. Я хочу, чтобы она осталась человеком, и при этом была счастлива.