Начало здесь: http://www.gonduras.net/index.php?a=4644
http://www.gonduras.net/index.php?a=4654
http://www.gonduras.net/index.php?a=4665
http://www.gonduras.net/index.php?a=4671
http://www.gonduras.net/index.php?a=4694
http://www.gonduras.net/index.php?a=4712
http://www.gonduras.net/index.php?a=4733
http://www.gonduras.net/index.php?a=4743
http://www.gonduras.net/index.php?a=4749
http://www.gonduras.net/index.php?a=4756
http://www.gonduras.net/index.php?a=4760
http://www.gonduras.net/index.php?a=4767
http://www.gonduras.net/index.php?a=4771
- Мне нужна твоя консультация, – голос Сергея звучал взволнованно
О Господи, а я уж думал, что нет такой области, в которой Сергей бы разбирался хуже меня!
- На тему?
- Женской психологии.
Ага, вот оно в чем дело! Странно, но я до сих пор не могу представить его семейным человеком.
- Как и любой нормальный мужчина, в женской психологии я ровным счетом ничего не смыслю. Но, если ты все-таки хочешь…
Мы условились встретиться у метро через полтора часа. Сам не сознавая зачем, я набрал номер сотового Анны и с облегчением услышал ее голос.
- Ты занята сегодня вечером?
- Думала ты не позвонишь. Ты тогда обиделся, да?
- Интересно на что я мог обидеться? Просто у телефона кончилась зарядка, а зарядить его сразу я не мог.
- Правда? – голос Анны выражал облегчение.
- Что - правда?
- Ну то, что ты ночевал на кладбище?
- Сама подумай, зачем я буду тебя обманывать. Так ты очень занята?
- Нет. Конечно же нет!
- Здесь есть кафе, в котором варят неплохой кофе. – Сергей быстрым шагом направился к переходу, пересек трамвайные пути и зашагал куда-то вглубь домов.
- Вот! –он указал на неброскую вывеску, толкнул темную деревянную дверь и вошел вовнутрь.
- Ты уже много лет женат, скажи: женщина всегда стремится контролировать тебя или это только специфика болезни?
Как и всегда, он четко формулировал проблему, ожидая такого же четкого ее решения.
- Не знаю. Скорее всего, это любовь.
- Любовь? – Сергей задумался. – Понятно, это кое-что объясняет. Любовь…
У меня создалось впечатление, что он впервые слышит это слово.
- Как чувствует себя Ася?
- Говорит, что хорошо…- Он замолчал, казалось, позабыв о моем присутствии.
- Знаешь, на самом деле я тут тебе не советчик. – Я решил взять инициативу в свои руки. - Я тут сам – как бы это лучше сказать…
Наш разговор чем-то напоминал ловлю черной кошки в абсолютно темной комнате. И к тому же, если меня попросили дать совет, нужно по крайней мере приблизительно иметь представление о том, чего он может касаться. По крайней мере.
Сергей, не отрываясь, смотрел на меня. Еще со студенческих лет я испытывал некоторое неудобство от его направленного прямо в глаза взгляда, но на этот раз он не вызывал у меня ничего кроме равнодушия. Что ж, если разговор не состоялся, видит бог, не я тому виною. Опустошив одним глотком чашку с кофе, я решительно встал.
- Я пойду. Жаль, что не смог быть тебе полезен.
Сергей никак не прореагировал на мой уход, продолжая все так же вертеть в руках уже пустую чашку.
…
Человек поистине странное существо. Что уж тут говорить, когда два странных существа сходятся вместе! Наши с Анной отношения напоминали какой-то дикий немыслимый танец, оглядываясь на каждую из фигур которого я с трудом мог представить себя его участником. Будто подчинившись неведомым мне правилам игры, Анна позволяла мне самому задавать ритм пляски, покорно следуя за моими безумными дикими прыжками. Моя рациональность, казалось, дала сбой, и я, влекомый сиюминутными порывами, напоминал парусник, носимый волнами. Две противоположные силы распинали меня, то властно толкая к Анне, то, напротив, вызывая доходящие до апогея желание никогда ее больше не видеть. В соответствии с ритмом пляски мое время было четко поделено на две независимые друг от друга части, в одной из которых не было места для Анны, другая же была заполнена ею целиком, не оставляя места ни для чего иного.
Возможно, все дело в перевоплощении, перевоплощении, которое было для нее скорее способом объяснения себя, нежели неким реальным действием. И вместе с тем Анна действительно обладала способностью меняться, меняться до неузнаваемости, порой доводя меня до полного исступления.
Тесто, из которого мы состоим, замешано по большей части из интуиции. Без него начинка разума становится совершенно безвкусной. Порой я думаю, что, быть может, та начинка, которая, казалось, и составляла внутренний мир Анны, эти ее вечные разговоры о перевоплощении – ничто иное, как суррогат, щедро приправленный ароматизаторами и красителями.
Мне доставляет немалое удовольствие разрешать самим же собой сформулированные загадки. Быть может потому, что герои моего романа такого шанса мне никогда не предоставляли. Они диктуют свои правила игры, без моего участия управляя развитием сюжета. Мне остается лишь описывать, пересказывать то, свидетелем чего мне разрешено быть – не более. С Анной все по-другому: я сам ощущаю себя героем чьего-то творения, и, будучи им, получаю те степени свободы, что позволяют мне сочинительствовать в общем смысле этого слова. От того-то наверное порой и возникает ощущение того, что сам я живу в выдуманном, иллюзорном мире, мире, где нет мелких деталей – укор художнику, забывшему, что правдоподобность достигается скрупулезной работой.
Позавчера я подписал авторский договор на «Повесть о Гоголе». Так до сих пор и не понимаю, чем было продиктовано решение печатать это произведение. Люди, с которыми я общался в издательстве, делают непроницаемый вид, будто охраняют государственную тайну.
Жизнь порой любит поддразнивать нас совпадениями: на следующий день после подписания издательского договора я встретился с отцом Вениамином.
- Алексей!
Я не сразу сообразил, что обращаются ко мне.
- Э-эй, Алексей! – на этот раз я оглянулся.
С платформы спускалось несколько человек, среди которых я не без труда узнал священника.
- Вот и свиделись, - отец Вениамин, добродушно улыбаясь, пожал мне руку. – Я прочитал ваше творение. И, признаться, был изрядно удивлен. Как же это вы его так разгадали? Никто ведь так не разгадал, а?
- Мне действительно важно знать ваше мнение. Я как человек, так сказать, невоцерковленный не хотел бы противоречить догмату и…
- Догмату, говорите, противоречить, а каков догмат-то? И нету вроде никакого. – Он вдруг весело, по детски, рассмеялся и легко хлопнул меня по плечу. – Чуть что – так сразу и догмат… Догмат – тот же закон. А выше его - благодать, над которой никакого закону-то и нет!
Дорожка разветвлялась. Одна ее часть вела к церкви, другая – прямо к нашему участку.
- И еще вот что хотел бы я вам сказать: о чужих смертях много думать человеку негоже. Смерть –таинство сокровенное. Вот и дорожки расходятся…- он вздохнул, словно вспомнив о чем-то. - Смерть так же – по одной тропе – к полному умиранию, другая же, напротив, к жизни устремляется. Тут уж и думать вроде как ненадобно: либо рождаться вздумал, либо уж помилуй!.. – До сих пор мне казалось, что он обращается сам к себе. - А роман ваш мне понравился.
Его манера речи чем-то отдаленно напоминала манеру Макса. Но Макс словно постоянно одергивал, останавливал себя, будто подчинялся некоему невидимому контролеру, в то время как разговор отца Вениамина скорее был похож на широкую полноводную реку, то вольготно перекатывающую свои волны через некрутые пороги, а то вдруг закручивающую в воронки незадачливые невесть как попавшие туда листья.
- Православие всегда казалось мне довольно консервативным, а священники, с которыми доводилось разговаривать, панически боялись сказать что-то лишнее, то, что бы противоречило догме.
- И вы видите в этом проблему?
- Проблему? Нет, пожалуй, для меня не существует никакой проблемы. – Я запнулся, решая, стоит ли продолжать.
Отец Вениамин кивнул, словно почувствовав мое состояние.
Едва ли не с самого детства я испытывал граничащую с физической неспособность вступать в любого рода споры. Чаще всего это оборачивалось тем, что я принимал позицию своего собеседника, теряя при этом всяческое желание отстаивать собственные суждения. Лет в 18-20 я всячески порицал в самом себе это качество. Был даже период, когда конформизму был объявлен решительный бой. Но ненадолго: вскоре я оставил эту затею. Слушая отца Вениамина, мне внезапно захотелось ощутить собственную, отличную от его позицию. Так, чтобы не возникло ни малейшей тени сомнения в своей правото. По мере того, как это желание усиливалось, я слушал все более отстраненно, так, словно передо мной был не человек, а воплощенная идея, традиция, мысль, начисто лишенная человеческой оболочки. Слова его, выстраиваясь в единую цепочку, приобретали в моих глазах едва ли не механистический порядок, напоминая продукт деятельность средневековой логической машины.
Во все время разговора отец Вениамин почти не отрываясь смотрел мне в глаза, подобно якорю цепляя своим взглядом.
- Так уж случается, Алексей, что каждый берет от мира только то, что может взять, слышит то, что может услышать, видит – что может увидеть. При этом никому и в голову не придет называть маловидящих и малослышащих ущербными, калеками или инвалидами. Напротив, многие из них ощутили бы себя поистине несчастными, если бы на них разом обрушилось множество звуков и красок, которые они до сих пор не воспринимали. Но наряду с этим рядом с нами находится множество людей, искренне страдающих от ощущения того, что лишены чего-то чрезвычайно важного, о чем, впрочем, имеют весьма и весьма смутное впечатление. Порой бывает достаточно маленького толчка, и человек находит то, что искал, быть может, очень и очень долго. Лично я вижу свою задачу в том, чтобы вовремя подтолкнуть страждущего, подтолкнуть словом. Вопрос исключительно в том, чтобы оно вовремя и максимально точно попало в цель.
- В таком случае на чем зиждется уверенность в том, что вы подталкиваете человека в нужном для него направлении?
Отец Вениамин внимательно взглянул на меня и, едва покачав головой, произнес:
- Никакой такой уверенности нет и быть не может. Человек слаб в своих поступках, слаб в мыслях. До тех пор, пока не положится на божью волю, примет ее. – Он дружески положил мне руку на плечо и лукаво произнес. - Впрочем так мы можем далеко зайти в наших рассуждениях. Боюсь только, что это не приведет ни к чему путному. Чем дальше отклоняемся мы от сути, тем более возрастает вероятность того, что не попадаем в цель. Часто случается, что прельщающие и захватывающие нас образы на деле не вызывают ничего иного кроме разочарования. А истина, реальность оказывается совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки…
Я наблюдал за тем, как медленно меняется выражение его лица, переходя постепенно от восторженно-воодушевленного к спокойному, едва ли не равнодушно-усталому. По мере того, как он говорил мне казалось, будто между нами незримо пролегает некая черта, перейти которую я не в силах.
- Я никогда не считал себя религиозным человеком: скорее меня можно было бы назвать сочувствующим. – Я был противен самому себе в те минуты, когда произносил эти слова. Откуда вдруг появились эти оправдывающиеся интонации? – Слишком много фальши в церкви, в храме, в религиозной среде. – Я чувствовал, что несу полную чушь, вместе с тем не испытывал ни малейшего желания прекратить это делать.
Отец Вениамин улыбнулся одними губами.
- На самом деле человек всегда выше того, как он себя проявляет. Мы – это что-то вроде косточки в середине яблока. Косточка хоть и содержит в себе потенциал всего яблока, но лишена его вкуса. У нее есть собственный вкус, совершенно иной, нежели вкус самого плода.
Мне показалось, что за его словами таится некий иной, сокрытый до сих пор смысл, понятный интуитивно, и потому не поддающийся словесному выражению. Напряженность, которую я еще только что испытывал, бесследно исчезла – так тают облака, совсем недавно предвещавшие грозу и бесследно исчезающие при порыве свежего ветра. По широкому доброму лицу отца Вениамина пробежала легкая улыбка. Казалось, он вновь прочитал мои мысли.
- Слишком много карт. И почти никто не знает масштаба. Отсюда вся путаница.
- К тому же топографические просчеты…
Мы засмеялись. Теперь от трещины не осталось и следа. Мы понимали друг друга!
– Кроме всего Господь сошел на Землю, чтобы нам было легче ориентироваться в масштабах. К тому же биографии.
- Биографии?
- Ну да, иначе зачем с таким упорством изучать жизнеописания великих всех эпох? А интерес, подстегиваемый СМИ по отношению к деталям жизни кинозвезд, политиков и всякого рода иных публичных людей? За такого рода любопытством, согласитесь, должен стоять некий весьма и весьма мощный стимул. Что, к примеру, побудило вас писать о Гоголе?
Я отрицательно покачал головой.
- Осмеливаюсь предположить, что вы тоже искали масштаб, соразмерность, некий ключ к замку, за которым хранятся карты вашего масштаба.
Потрясающая мысль! Удивительно, как она раньше не приходила мне в голову!
…
Весь день Макс по своему обыкновению молчит, лишь изредка многозначительно похмыкивает. Все выглядит так, будто он знает обо мне то, чего я не знаю о себе сам. А я и впрямь не знаю о себе очень и очень многого. И это вполне нормально. С одной-единственной поправкой: раньше я совершенно этого не замечал, а теперь вдруг без более или менее явного толчка встал перед фактом во всей его очевидности.
Мы выкопали третью за сегодняшний день могилу, когда Макс вдруг прямо у меня на глазах с глухим стуком упал на землю. Я подбежал к нему, и, еще не понимая в чем дело, взвалил его на себя и поволок к вагончику. У боковой дорожки остановился, опустил Макса на мешки цемента. Он не шевелился. Тогда я предпринял неуклюжую попытку сделать искусственное дыхание, но отяжелевшее тело продолжало оставаться бездыханным.
« Это конец, - совершенно явственно прозвучало что-то внутри меня. – Конец!»
Все дальнейшее происходило как в тумане. Я прикрыл ему глаза и присел рядом на корточки.
Вот и все. Мне кажется, ты знаешь, куда и зачем идешь, Макс! Мне правда так кажется! Легкий порыв ветра тонкой волной пробежал по начинающим желтеть под беспощадным солнцем кустарником, словно отголоском эха отвечая на мои мысли. Пожалуй, смерть – самый торжественный момент нашей жизни. Именно жизни – потому что смерть как и рождение принадлежит прежде всего именно ей.
Ощущая в себе гулкую пустоту, я медленно направился в сторону церкви. Завидев меня, отец Вениамин прервал отпевание и вопросительно кивнул в мою сторону.
- Макс…- я ощущал, как комок подступает к самому моему горлу, Максимилиан…
- Максимилиан, Максимилиан, - гулко отозвалось эхо.
Отец Вениамин взял меня за руку и повел прочь из храма.
Странно, но моя память не сохранила почти ничего из того, что было дальше. Разрозненными клочками воспоминаний передо мной как в тумане мелькали незнакомые люди, что-то спрашивающие у меня, машина скорой помощи, крест отца Вениамина и черный ватник Макса, отчего-то очутившийся на лестнице нашего вагончика.
Черный ватник Макса.
Я не помню и того, как и когда вернулся в город, как очутился у Анны.
- Хорошо, что ты встал. – Анна в светлых обтягивающих ее несколько располневшую фигуру брюках, не оборачиваясь, присела перед открытым холодильником, выкладывая продукты.
- Тум-тум, тум-тум, - глухо стучало в висках.
- Сделать тебе кофе?
Я неопределенно кивнул. Просто не был сил на то, чтобы что-то сказать.
Она насыпала в вызывающе-оранжевые чашки растворимый кофе, по всей видимости ожидая, когда закипит чайник. Больше всего на свете мне хотелось сейчас разбить эту чашку, бросить ее на пол и растоптать на мелкие кусочки.
- Тум-тум, тум-тум.
- Алешенька, мой милый, мой хороший, тебе нельзя терять сил. Пожалуйста, забудь все это, выкини из головы. Тебе просто нужно перевоплотиться!
Я резко встал. Кровь бросилась мне в голову.
- Я не перевоплощаюсь. Пожалуйста, запомни это: я не перевоплощаюсь. И к тому же…
Тот день, обрывающийся в моей памяти смертью Макса, казалось, рассек всю предыдущую жизнь надвое. Мое прошлое больше уже не было тем прошлым, что обуславливает настоящее и будущее. Оно стало другим. Каким – я еще не знал, но то, что оно другое, не вызывало никаких сомнений.
Я ощутил вдруг горячую волну, враз охватившую меня всего целиком. Внезапно мне захотелось обладать этой женщиной, обладать полно и безраздельно. Я подался вперед, притянул Анну к себе. Она засопротивлялась и неожиданно резко вырвалась из моих рук.
- Анна! – я вновь подался к ней. Взгляд стоящей передо мной женщины выражал явный страх.
Страх. Она боится меня!
- Я прошу тебя!
- Я перевоплотился! Ты не видишь? Я стал зверем, диким, страшным зверем.
- Постой, мы же можем поговорить как люди!
- Да ну, к чему разговоры, если мы только и занимаемся тем, что перевоплощаемся? Сегодня ты – одно, завтра – совершенно другое. И никаких следов прошлого. Все до чрезвычайности просто – разве не так?
- Ты ничего не понял!
- Тем лучше! Так будет проще уйти!
- Алексей!
Часть 2. Ушетби.
Сколько раз я прокручивал это в голове: я захожу в книжный магазин, подхожу к полке, беру в руки книгу, бережно перелистываю страницы, выхватываю взглядом первую попавшуюся строчку и тихо улыбаюсь, не веря тому, что это и впрямь моя книга. Кассиру, полной энергичной женщине в темно-синем костюме и химической завивкой на голове, и в голову не придет, что расплачивающийся покупатель – и есть автор той самой книги, которую он покупает. На самом деле покупать книгу мне незачем. В комнате в коммуналке, которую я снимаю после развода с женой лежит с десяток точно таких же томиков. Дарить мне их некому, и потому они так и будут пылиться – незавидная участь авторского гонорара, полученного натурой.
Тираж к моему величайшему удивлению понемногу расходится: вкусы читателя не предсказуемы, и мне до сих пор непонятно, чем руководствуется человек, покупающих голубенький томик с совсем уж непретензионным названием «Гоголь. Вымысел». Я бы, например, такую книгу не купил.
Отходя от кассы, я оборачиваюсь и вижу мужчину лет 40-45, держащего в руках мою книжечку. Стадный инстинкт: увидев, что я покупаю, он тоже обратил на нее внимание. Интересно, купит ли: цепные реакции срабатывают сплошь и рядом. Наверняка купит!
Я выхожу на Невский, думая о том, что жизнь любит выкидывать с человеком разные фокусы. Но, увы, мало кто способен оценить их весьма изощренный юмор. По крайней мере теперь я могу с улыбкой вглядываться в свое прошлое. Прошлое, перевоплотившее меня. Теперь я знаю, что самая мощная, несокрушимая сила, движущая человеком, - это стереотип. Мы склонны повторять то, что уже делали неоднократно тем же самым образом, как делали это ранее. Именно стереотип позволяет человеку фиксировать себя в том виде, в котором ему это наиболее удобно, пускать корни, существование которых создает иллюзию постоянства. С Сергеем мы встретились у подъезда. Он выглядел угрюмо и, казалось, был немало удивлен, увидев меня.
Мы вышли во двор и уселись на скамейку у детской песочницы. Два солидного вида карапуза лет трех-четырех увлеченно посыпали друг друга песком, радуясь тому обстоятельству, что мамаши увлечены разговором.
- Сегодня девять дней, как умерла Ася.
Я ошалело смотрел на Сергея, не зная, что и сказать. Он здорово изменился за то время, что мы не виделись: загорелое скуластое лицо покрывала недельная щетина, делающая его значительно старше своих лет. Одет Сергей был, впрочем, щеголевато: кремовые джинсы, на тон светлее рубашка с отворотом, безупречные туфли из тонкой кожи словно только что снятые с прилавка магазина.
- Знаешь, я ведь с самого начала шел на все это. Шанс был один из десяти, если не меньше, но после того, как она стала капризничать, исчез и последний.
В моей голове роились тысячи вопросов, ни одного из которых я так и не смог высказать. Слова замирали как раз в тот момент, когда были совсем готовы сорваться с моих губ.
- Самое забавное– это реакция ее матери. Можешь себе представить, она ведет себя в точности так, будто это я виноват я в смерти Аси.
Пожалуй, я впервые наблюдал проявление эмоций у своего приятеля. Наверное он действительно любил эту хрупкую болезненную девушку. Повинуясь порыву, я положил руку ему на плечо. Не терпящий фамильярности Сергей на этот раз отстранился.
- Единственное, чего я не мог просчитать, так это того, что живущий рядом с тобой человек не может не быть вампиром. Он непрестанно отрывает от тебя кусочки твоего внимания, времени, одним словом того, что составляет начинку твоей жизни. – Сергей поднял камушек и, покрутив его в руках, забросил в кусты. – Когда Ася умерла, я ощутил освобождение. Дальше так не могло продолжаться!
- Ты любил ее?
- Любил? – Сергей, тряхнув головой, взглянул на меня. – Наверное. Не знаю. После того, как умерли мои родители, я понял, что чувства, - Он щелкнул
костяшками пальцев. – Одним словом, человек тем и отличается от животного, что должен всегда думать головой, не поддаваться эмоциям. Эмоции – это что-то вроде подарка разума человеку за хорошее поведение, то, что в идеале должно быть очищено от всяких примесей. Но подарок, которым еще надо уметь воспользоваться. Чаще происходит с точностью до наоборот: они закрывают нас под собственный крепкий замок, заставляя плясать под свою дудку.
- Она сильно мучилась?
- Ася? Нет. Не знаю. В последнее время она все скрывала от меня. – Сергей усмехнулся. – Только потом, уже перед самой смертью, сказала, что ненавидит. Она права: я не оправдал ее надежд… А этого обычно не прощают.
Мы вышли на набережную и молча пошли вдоль Невы, величественно и надменно несущей свои воды. Напоенный рассеянным августовским теплом город вольготно раскинулся вдоль набережных, не обращая внимания на копошение людей, поглощенных заработками, житейскими делами, одуревших от многочасового бдения у компьютера.
- Странно все складывается, - обращаясь к самому себе, произнес я, - В последнее время вокруг меня слишком много смертей: Вик, Максимилиан, теперь Ася.
Неоформленная в мысль догадка мелькнула где-то в глубине сознания и, тут же затаилась.
- Чушь! Не бери себе в голову! Ты просто актуализируешь это из цепи событий.
- Актуализирую?.. А разве наша жизнь и так не представляет собой постоянную актуализацию: смыслов, событий, своей судьбы наконец?
- К тому же смерть Аси была предрешена с самого начала.
- Зачем же тогда ты затеял все это, если с самого начала…
- В начале была случайность: не буду вдаваться в подробности, но суть в том, что Ася влюбилась в меня, и мне это стало известно. Точнее было бы сказать, что влюбилась она не в меня, скорее в некий смутно-загадочный образ, растиражированный моими родственниками. Поначалу я счел это за шутку, но, узнав, что она смертельно больна, посмотрел на это по-другому.
Мы сидели за столиком летнего кафе, пили пиво, закусывая его солеными орешками, два человека, знающих друг друга едва ли не два десятка лет и вместе с тем не знающих ничего.
- Помнишь ту картину, что висела у меня на стене в общежитии? – Сергей явно не понимал, о чем идет речь. - Ну тогда ты еще впервые пришел ко мне.
- Не помню.
Конечно же он не помнит! Дряная пастель, фон романа, который так никогда и не был написан.
- Извини, что перебил. Просто пришло вдруг на ум.
Сергей смотрел куда-то в сторону, медленно прихлебывая пиво.
- В сущности, это все. Мы стали встречаться, потом поженились. Я понимал, что даю ей шанс. А она зациклилась на том, что я женился на ней из жалости.
- Значит ты все-таки не любил?
- Не любил? Не знаю. Я сделал все, что мог, но, как видишь, эксперимент провалился.
- Разве человеческая жизнь может быть экспериментом? Человеческая жизнь и интеллектуальная игра – совершенно разные вещи. Есть законы, которые категорически нельзя нарушать. Ни при каких условиях.
- Законы? Но все законы придуманы самими же людьми. Как здравомыслящий человек, ты не можешь не согласиться с тем, что то, что принято называть нравственностью, не более чем сетка от клетки, удерживающей homo sapiens от того, чтобы они разбрелись в разных направлениях. Все, что в той или иной мере относится к человеческим законам, ничто иное как орудия управления. Люди привыкли прикрываться нравственностью - на деле псевдо-нравственностью - чтобы иметь хоть какое-то оправдание для достижения собственных целей.
- Ты поместил себя по ту сторону добра и зла? Между прочим, это тоже довольно шаткая позиция. Ты продолжаешь жить среди людей, а значит…
- Сергей резко поставил стакан на стол. Цепочки доказательств и опровержений до банальности схожи. Люди руководствуются штампами, причем штампами даже не своими, а случайно позаимствованными у кого-то. Все так давно привыкли. И никто уже давно не видит в этом ничего смешного.
- У тебя есть другие решения?
- У меня лично их нет. Но их подсказывает само течение жизни, течение истории, если хочешь.
Пожалуй, мы разговариваем чересчур громко. Люди за соседними столиками стали на нас оглядываться.
- Но ты противоречишь сам себе, с одной стороны понося человеческие законы…
Сергей одним глотком допил свое пиво и жестко оборвал меня:
- Ты не дослушал. Я говорю об информационных технологиях. Симулируя реальность, они делают возможным отделять наносное от внутренне ей присущего, проникать в самую сердцевину смысла. Все дело в том, что смысл всему, с чем мы ни встречаемся, придают сами люди. Единственное крепкое основание, на которое вполне можно положиться, это смысл, извлеченный из самого себя, смысл, относящийся к самой сути явления. Тогда существующий мир предстает черновой записью, на основе которой пишется новый текст. Позже, впрочем, и он обрастает искусственностью. Без этого не обойтись, но в короткий момент истины все предстает таким, каково оно есть на самом деле.
Все это Сергей произнес без малейших эмоций, совершенно спокойно, едва выделяя интонациями ту или иную фразу. Я давно заметил, что у большинства людей такой неэмоциональный спокойный тон свидетельствует о том, что все сказанное заранее продумано, отрепетировано. Но только не у Сергея, этого виртуоза словесной импровизации. Его мысль напоминала иглу, искусно вышивающую на полотне все новые и новые узоры. Сейчас, впрочем, все эти узоры не вызывали во мне ничего кроме раздражения.
- А человек? Его индивидуальность? Душа наконец?
- Душа? Да уж, излюбленная тема, что ни говори. Кто ж не любит о душе поразглагольствовать? А удобно-то как: все, что в человеке есть непонятного, мутного, необъяснимого, можно на душу списать. Как нынче в рекламе говорится, все в одном флаконе!
- Ты что ж, вовсе отвергаешь ее существование?
- Отчего ж отвергаю? Скорее наполняю иным содержанием. Тут вопрос исключительно в содержании.
Прохладный ветерок подул с Невы, принеся целый букет свежести. Официант уже давно искоса поглядывал на нас: мы сидели давно, выпили лишь по бокалу пива, и больше ничего не заказывали.
- Знаешь, Сережа, а ведь я тебя понял! Впервые понял!
Он с некоторой долей удивления взглянул на меня.
- Я рад! Во всяком случае, если это доставляет тебе удовольствие.
- Представь себе, доставляет! Знаешь, есть такая совершенно особенная категория людей, забирающих, даже если хочешь ворующих у других смыслы их миров. А без них жизнь становится скучной и пресной. Твое оружие – скепсис. Скепсис, прикрытый всевозможными масками. На самом деле ты не во что не веришь!
Сергей хмыкнул.
- Вот ты куда! Сейчас чего доброго заговоришь об искусителях, великих инквизиторах и подобном сброде.
- Не перебивай! – Я ощутил, как вхожу в раж. – Пожалуйста, не перебивай! Так вот такого сорта люди подобны отравителям. Они вводят безболезненную инъекцию, чье действие сказывается очень медленно. Ядовитый укол отравляет не организм, а – что гораздо опаснее - мысли, парализуя те органы чувств, что наполняют мир тем содержанием, без которого человек перестает быть тем, кто он есть на самом деле. Делаешь ли ты это сознательно? Конечно нет! Во большинстве случаев нет. Твоя страсть к познанию коренится в том, что ты просто не можешь смириться с тем, что кто-то обладает тем, чего лишен ты. Но ты не отбираешь этого. Ты поступаешь по-другому: лишаешь смысла, унижаешь. – Я резко встал, подошел к стойке и заказал еще два бокала пива. - Помнишь, я спросил тебя о картине, двадцать лет тому назад висевшей в моей комнате в общежитии? Я вполне допускаю, что ты не представлял себе, как много она для меня значила. Тем не менее ты убил ее несколькими словами, лишил смысла, которым она была для меня наполнена. А моя повесть, моя первая повесть размером в несчастных 40 листов, над которой я работал два года? Ведь ты был ее первым и именно в силу этого обстоятельства последним читателем! Всего лишь одной фразой ты убедительно доказал мне, что я – абсолютная бездарность. Я никогда не считал себя сильным человеком, нет. О причинах, почему это так, я могу только догадываться. Тем не менее я никогда никому не позволю впредь делать себе такие инъекции.
- Что ж, весьма весомые обвинения. Признаться, не ожидал.
Он смотрел на меня так, будто видит впервые.
- Обвинения? Да нет, упаси меня Бог от таких глупостей! Мною движет - можешь смеяться - желание помочь тебе.
- Вот оно как! Что ж, весьма благородно с твоей стороны.
На этом месте я с удивлением обнаружил, что поток слов еще не до конца иссяк во мне. Наверное все дело в пиве.
- Самое страшное во всем этом то, что Ася тоже стала твоей жертвой. Заканчивая свой путь на этой земле, человек непременно берет с собой последнее объяснение. Ты не оставил ей ничего. Ничего…
Ощущая, как предательские слезы наворачиваются мне на глаза. Не прощаясь, я встал и, не оборачиваясь, зашагал прочь по набережной.
…
Пожалуй, люди по своей природе более напоминают растения, нежели животных. И среди нас встречаются самые различные их виды, которые так же трудно соотнести друг с другом, как, например, незабудку с садовой лилией. Различия касаются всего: интенсивности роста, множественности или единичности цветения, способов размножения. Люди-многолетники способны возобновлять себя вновь и вновь, в то время как однолетники не сохраняют жизни в продолжении зимы. Разнообразие поражает: кто-то разрастается непомерно, подавляя рост окружающих, другие, вспыхнув утром ярким соцветием, уже на закате исполняет прощальную песнь земле.
Когда мне было лет восемь, родители, не сумев взять путевку в пионерский лагерь, отвезли меня на два месяца в глухую деревню к папиной дальней родственнице. Я до сих со всей отчетливостью помню доброе широкое лицо бабы Нины с чуть выступающими скулами и большими, будто немного удивленными глазами. Моему детскому воображению она представлялась похожей на зайчиху из тех, что рисуют в иллюстрациях к детским книжкам.
Своих детей у бабы Нины, насколько я знаю, никогда не было. Рассказывали, что ее муж исчез в лесу едва ли не через год после свадьбы, после чего замуж она так и не вышла. Носила баба Нина почти всегда длинную в мелкую клетку темно-синюю юбку, чередуя к ней собственноручно сшитые незатейливые блузки. Утром, накормив меня масляными, только со сковороды блинами, она уходила на работу в колхоз, а я шел на заросшую камышом тихую речку, таскал карасей, которых к обеду набиралось ведерце, и чрезвычайно радовался, когда попадалось что покрупнее. С местными ребятишками я так и не сдружился: они считали меня чужаком и отчего-то дразнили городским дураком. Уже с обеда, устав от одиночества, я начинал с нетерпением ждать прихода бабы Нины, неустанно развлекавшей меня неслыханными до сих пор сказками, населенными смешливыми домовыми и сказочными русалками.
Лето клонилось к закату. По утрам с березы у колодца уже слетали золотые листики-денежки, напоминая о скорой осени. В тот день баба Нина вернулась домой раньше обычного.
- Сегодня я тебя за калганом возьму. Это – корень особенный, увидишь раз, и влюбишься.
Я фыркнул:
- Во что влюблюсь. В корень что ли?
- В него, в него, родимый. Ты ступай пока поиграй-побегай, а я прилягу. Калган он суеты не любит, к нему уставшему идти никак нельзя.
Вечером мы, прихватив лопату, вышли на большак и, пройдя унылую осиновую рощицу, по лесной дороге свернули к болоту.
- Настоящий корень, он должен как раз не на болоте расти, а на самом таком месте, что промеж леса самого и болота. Такой корень самую силу имеет. - Баба Нина говорила будто пела-заговаривала, негромко, отчетливо. – А на вид калган-то самое что ни на есть неказистое растение: цветочки маленькие, листочки - и не заметишь. Только корень и хорош, в нем вся сила.
Земля, перепутанная, паутиной корней, не поддавалась лопате. Баба Нина, привычная к огородным делам, обходила лопатой неказистое растение, аккуратно подкапывала со всех сторон пока наконец не извлекла из земли красновато-коричневый корень.
- Гляди-ка, Алексеюшко, хороший знак, хорош, первый-то корень наш, ох как хорош!
Ничего интересного в этом сморщенном узловатом корешке я, признаться, не находил. Корень как корень. Над самым ухом противно-тонко жужжали цикады. Вечерело. С заходом солнца лесной оркестр, ощущая, что наступает время его безраздельного господства, заиграл что есть мочи. Комары тучей облепили нас, но баба Нина, казалось, ничего не замечала.
- Мы скоро пойдем? А? – Я дернул ее за руку. – Совсем комары закусали.
- Да как пойдем? Куда ж мы, милок, пойдем? Сегодня ж самая что ни на есть та ночь, когда корень копать надобно. Взгляни-ко!
На темнеющем небе проступал желто-белый диск луны. Ночное светило властно притягивало к себе, завораживая непередаваемым цветом. Зачарованный, я враз забыл про противных комаров, и вообще обо всем, что только что занимало мою мальчишескую голову.
Вскоре баба Нина тронула меня за плечо. В руках у нее было полное ведерце красноватых, похожих на узловатые пальцы корней.
- Ну вот, милок, теперь и пойдем!
Лесная дорога, преображенная перламутровым сиянием, изменилась до неузнаваемости. Не умея высказать охватившее меня волнение, я без конца прыгал и дурачился, пока не поскользнувшись на какой-то коряге, не упал прямо перед ногами бабы Нины. От неожиданности она охнула и выронила ведерце. Темные, сливающиеся с землей корни рассыпались по освещенной светом дорожке, напоминая причудливых пауков. Я бросился собирать их, но, протянув руку к одному, так и замер: передо мной лежал крошечный скорченный человечек с острой головкой и кривыми конечностями. Охваченный ужасом, я отдернул руку и громко вскрикнув, опрометью бросился к деревне.
Уже после, учась в институте, мне довелось читать про корни мандрагоры, чьи очертания едва ли не в точности повторяют человеческие фигуры. Кажется тот калганный корень как раз и являлся превосходным экземпляром, полностью пригодным для алхимических опытов.
- Лукавики задурачили, им же в ночь лунную самое что ни на есть раздолье. – Баба Вера, вернувшаяся немногим позже меня, доставала из ведерка до сих пор вызывающие у меня страх корни. – Не хотят, чтоб человек их силу взял. – И, чуть понизив голос, прибавила, - А и то верно, милок, кому ж охота человеку мощь свою отдавать. Человек-то сам своего корня не знает. – Она тяжело вздохнула и прибавила, - Не знает…
От чего-то именно сейчас спустя более трех десятков лет мне вспомнились ее слова о не знающих своих корней людях. Со всей отчетливостью привиделся мне вновь похожий на человека корень, лежащий на освещенной луной дорожке. А то как вдруг это я сам и был? Странная нелогичная мысль меж тем нашла во мне живой отклик, вызвавших внезапный всплеск эмоций, настойчиво желающих сложиться в сюжет произведения, которое я возможно когда-нибудь напишу. Его героями станут не люди, а корни, а лукавики - как называла их баба Вера - лукавики так и будут дурачить людей, обольщая неверным лунным светом. Может и впрямь все дело исключительно в лунном свете?
Что бы там она ни говорила Анна, но имеющий корень человек не способен перевоплощаться. В идее, ведущей нас по жизни, всегда отражается судьба. Как в зеркале. Но от частых прикосновений стирается амальгама. И тогда человек бредет по жизни, руководствуясь смутными, невесть откуда берущимися побуждениями. А обиженная судьба порождает идеи, суррогаты, рабами которых мы становимся. Хорошо, если временно. В этом смысле идея перевоплощения мало чем отличается от других. Рассеянная во множестве обликов, Анна, кажется окончательно запуталась сама в себе. И только ей самой под силу распутать этот клубок. Мне остается лишь любить ту женщину, что год назад я повстречал в кафе, живую, сотканную из плоти и крови. Я не способен любить образ, идею. Равно как не способен когда-нибудь разлюбить ее совсем.
…
Возможно еще одним доказательством тому, что жизнь бессюжетна, является отсутствие авторства в ее сценарии. Так река не помнит имен питающих ее притоков.
То, чем я зарабатываю себе на хлеб и что называется красивым словом фриланс, мало чем отличается от труда литературного негра. Напоминающее полет птицы это слово пришло из средневековья. Фрилансерами называли свободных копьеносцев, вербующихся на военную службу наемников. Сейчас фрилансер– это свободный журналист, работающий на договорной основе, создатель сайтов под заказ, копирайтер, переписывающий своими словами чужие колонки новостей. Одним словом, человек делающий дома за своим компьютером то, что обычно делают в офисе. И все ж-таки между литературным негром и фрилансером все же есть одно принципиальное отличие: литературное рабство предполагает возможность скрытого диссидентства, в то время как фриланс же его начисто исключает.
Новый роман продвигается быстро. На удивление. Как человек, много лет своей жизни лишенный возможности пользоваться водой и теперь вдруг оказавшийся на берегу озера с кристально-чистой водой, я наконец получил в собственное распоряжение время, время, что большую часть моей жизни исчезало так, как исчезает вода в ненасытном песке пустыни. Я наслаждаюсь его плотной массой, давая поглотить себя, сливаюсь в экстазе, в котором не существует ничего кроме нас. И, кажется, времени это тоже по душе. Потому мы не пытаемся ни замедлять, ни ускорять бытие друг друга, вполне счастливые тем ритмом, что возникает в спонтанности нашего танца. Одним словом, я счастлив так, как не был, пожалуй, никогда. И весьма благодарен судьбе за то, что ей надоело наконец диктовать мне сюжет собственной жизни. И, дабы капризная дама вновь не взялась за меня, готов безустанно рассыпаться в реверансах. Не забывая при этом выбивать барабанную дробь на клавиатуре. Забавно, но когда я писал для Вика, я ощущал себя полновластным творцом, подчиняющим мысли и чувства героев своей воле. Теперь все изменилось: герои живут сами по себе, явно не страдают от отсутствия моего к ним живого участия, позволяя мне оставаться бесстрастным наблюдателем и хроникером.
Неоднократно подвергая сомнению мысль о том, что жизнь бессюжетна, я всякий раз возвращаюсь к убеждению в том, что она верна. Ведь сюжет – ничто иное как более или менее экономичный путь, пролегающий от завязки действия к его развязке. Сама жизнь никак не стремится увеличивать это количество. Исключительно в силу присущей нашей природе экономии. И потому мы заранее исключаем множественность вариантов развития событий, жестко программируем все, что только возможно. Какой уж тут сюжет! То, что за него принимается – не более чем сеть, завлекающая досужего наблюдателя и напоминающая новое платье короля из знаменитой сказки Андерсена.
«Чертову дюжину», роман, написанный на одном дыхании, я окончил к ноябрю, отчего-то будучи твердо уверен в том, что издательство безоговорочно решит его печатать. Быть может потому, что «Повесть о Гоголе» разошлась на удивление быстро, несмотря на практически полное отсутствие рекламной компании. Запустив программу, я записал свое новое творение на диск и, сунув его в карман, испытал настоятельное желание как-то отметить это радостное событие. Номер Анны не отвечал. Как же, конечно, она будет только то и делать, что ждать моего звонка после того, как я, обещав вернуться через пару часов, исчез на месяц. Иначе как свинством такое поведение не назовешь. И все же у меня есть оправдание. Пусть ненадежное, но все-таки лучше, чем ничего. Я ощупал диск через подкладку брюк – будто он мог куда-то исчезнуть и решительно двинулся к Анне. Конечно, вероятность того, что я застану ее дома, невелика, но все же…
По мере приближения к ее дому я все явственнее сознавал, как сильно соскучился. Ну просто до невозможности.
К счастью, Анна оказалась дома. И, кажется, совсем не удивилась моему появлению. Может я и правда никуда не исчезал на целый месяц? В квартире, между тем, царил полный хаос. У самой входной двери стояло штук десять поставленных друг на друга коробок, мебель сдвинута , а на полу в беспорядке громоздились книги, посуда, наспех сложенная одежда.
- Переезжаешь?
- Да, ты чудом застал меня.
- А-а-а…- неопределенно протянул я, будучи не в состоянии произнести ни одного вопроса из тех, что во множестве копошились во мне.
В розовом пеньюаре, напоминающем крем на пышном торте, Анна выглядела одновременно нелепо и жутко сексуально. Я отвел глаза, сделав вид, что оглядываю квартиру.
- Я люблю переезды. К тому же привыкла. Ведь паук не может всю жизнь плести одну и ту же паутину. Впрочем совсем без паутины ведь тоже нельзя. Правда?
Все еще будучи не в состоянии оправиться от шока, вызванного созерцанием пеньюара, я молча кивнул. Анна, улыбаясь, смотрела на меня:
- Помнишь ту нашу самую первую встречу в кафе? Ну в общем не важно, помнишь ты ее или нет. Так вот, тогда мы оба были пауками без паутины. Так бывает сразу после того, как перевоплотишься. Теперь все наоборот…
Сумасшедшая женщина! Но почему я ее так хочу? Господи, но почему, почему я так люблю ее? Люблю, несмотря на то, что делал все, чтобы избавиться от этого чувства. Я подошел сзади, обнял ее за плечи, крепко прижал к себе и наконец впился губами в ее губы.
Вот уже второй день мы валяемся на водруженном посреди комнаты матрасе, окруженные хаосом так и оставшихся не упакованными вещей. За это время мы, впрочем, успели опустошить все хранящиеся в холодильнике запасы – признаться, не столь уж и внушительные – и выпить три бутылки коллекционного коньяка, отыскавшегося в ее баре.
- В тибетской Книге Мертвых описывается три состояния бардо, состояния между жизнью и смертью. Первое носит название Чикай-бардо, или бардо Смертного Часа, второе – Ониид Бардо, или Бардо кармических наваждений и третье – Сидпа Бардо, или бардо ожидающего рождения. Так вот Сидпа бардо описывается как состояние, при котором ты можешь менять свою величину, форму и даже число. Здесь можно удерживать сознание...Ты меня слушаешь?
Голос Анны звучит будто очень издалека, несмотря на то, что ее голова покоится на моем локте.
- Откуда ты все это знаешь?
- Какая разница, откуда я это знаю? – Анна досадливо отодвигается. – Важно то, что мы можем использовать шанс Сидпа бардо еще при жизни.
- Перевоплощаясь? Анна, милая, но ведь это всего лишь игра!
- Как и наша жизнь: та же игра, оговоренная правилами.
Я утыкаюсь носом в ее волосы, вдыхая легкий медовый запах.
- У моего мужа был некто вроде гуру, духовного учителя. По-моему, я уже говорила тебе о Кине. Мы с ним много общались.
Я отстранился, ощутив неожиданно болезненный укол ревности.
- Не ревнуй меня к прошлому! Оно не принадлежит настоящему.
- Если я и ревную тебя, то уж точно не к прошлому. Скорее к перевоплощениям. Согласись, что, перевоплощаясь, ты не можешь не изменять мне.
Она подняла на меня глаза, казалось, чрезвычайно удивившись этой мысли, но, словно отгоняя какие-то мысли, продолжила:
- Кин говорит, что Сидпа-бардо – это и есть основная составляющая нашей жизни и, лишая себя возможности перевоплощаться, мы тем самым обкрадываем себя.
- Любопытная концепция. И где же сейчас этот Кин?
- Можешь себе представить, пару недель назад я случайно встретила его. И он предложил мне продолжить занятия.
- И ты согласилась?
Она кивнула.
Я гладил ее волосы, жидкие каштановые волосы, некогда уложенные в прическу, сейчас безнадежно испорченную. Моими стараниями, между прочим.
-Кин – совершенно необыкновенный человек. Говорят, он получил посвящение где-то на востоке.
- И все же, как вы познакомились?
- Это судьба. Кин подошел к Диме на какой-то конференции, они разговорились, и муж пригласил его в офис. Потом он пришел к нам домой.
Терпеть не могу, когда, ленясь отыскать истинную причину, люди списывают происходящее на судьбу или вмешательство потусторонних сил. Происходящее с нами – не более чем эхо, пусть далекое, искаженное, но все же это не что иное, как эхо нашего обычно молчаливого внутреннего голоса.
Раздражение, явившись незаметно, понемногу нарастало по мере того, как Анна продолжала рассказывать о Кине. Было бы все-таки здорово, если бы она поменьше рассуждала! Особенно о перевоплощении. С какого-то момента это слово вызывало у меня реакцию, подобную той, что очевидно испытывает бык выходя на корриду. Когда же я пытался хоть как-то разобраться в причинах столь бурной реакции, мой анализ упирался в глухую стену, которая, надо признаться, начинала пугать меня самого.
Нелогичность натуры Анны удивляла меня с самого начала. Эта женщина каким-то странным образом совершала поступки, вроде бы совершенно обычные, но такие, если смотреть в целом, вряд ли мог бы совершать один человек. Другими словами, если бы мне довелось прочитать роман, героиней которого является Анна, я бы счел, что автор совершенно бездарен. Отчего-то именно теперь, когда она лежала рядом на этом нелепом матрасе с растрепанными волосами и раскрасневшимся лицом, когда я обладал ей безраздельно, я все отчетливее сознавал неодолимость пролегающей между нами дистанции.
- Аня! – я положил руку на ее лоб – Аня, проснись!
Безмятежное выражение лица сменилось испуганным взглядом внезапно разбуженного ребенка.
- Аня, я хочу понять тебя! Расскажи мне обо всех этих бардо. Обещаю: буду слушать очень внимательно.
Казалось, моя просьба ее ничуть не удивила. Сонное выражение куда-то исчезло, а лицо приобрело серьезное выражение.
- На восьмой день состояния Хоникид бардо, бардо Кармических наваждений, человеку является Будда-Зерука, или Будда Мужественности, хозяин круга разума. В одной руке он держит колокольчик, а в другой – череп. Есть у него еще и третья рука. В ней он держит соху. Будда-Зерука является тому, кто не соединился ни с кем из предыдущих божеств. – Анна перевела дыхание. - Если человек не принимает и его, от восьми сторон круга разума являются восемь богинь смерти и четверо стражей порога. Эти богини представляют собой живые иероглифы, олицетворяя тайнопись собственного устройства. Соединившись с ними, ты соединяешься с собой и таким образом получаешь шанс выскользнуть и спастись.
- Спастись? Спастись – от чего? От ада? Справедливого воздаяния? – нетерпеливо перебил я.
- От потери самого себя.
- Постой. Постой! – разволновавшись, я слез-таки с матраса. – Про живые иероглифы: ты и не представляешь, как здорово сейчас сказала.
Я сделал несколько кругов по комнате и вновь плюхнулся на матрас. Анна натянула одеяло до самых ушей, как мне показалось, приглашая меня присоединиться.
- Ты узнала об этом у Кина? Ты действительно во все это веришь?
- Верю! –Анна с чего-то вдруг развеселилась. Верю, как верю и в то, что существует пространство, где слова и поступки, мысли и вещи равноплотны и равнозначны. Но попасть в него возможно, лишь перевоплотившись.
Пока я раздумывал над этими, как мне показалось, исполненными глубокого смысла словами, Анна сладко заснула, с головой закрывшись одеялом.
Нас разбудил будильник на Анином мобильном телефоне, бестактно оповещающий о своем присутствии. Вставать, чтобы выключить его, нам обоим было лень. В конце концов должен же он когда-нибудь сам заткнуться! Через пару минут он заткнулся, но лишь для того, чтобы через некоторое время взорваться вновь. Ничего не попишешь – программа. Анна лениво поднялась, и, судя по звуку, поставила чайник.
- Мне сегодня на работу. Ты конечно бы мог остаться, но у меня только один ключ.
Анна почти ничего не рассказывала о своей работе. Я знал только, что она связана с поставками элитного алкоголя. Вообще она почти ничего о себе не рассказывала.
Я сварил кофе, и, потеряв всякое терпение, решил пить его в одиночку, когда она вернулась из ванной, благоухая дорогими духами. На ней было простое темно-коричневое платье, из тех, что носили дворянские девушки в 19 веке. Я в восхищении замер: Анна была неотразима. Да уж, она действительно умеет перевоплощаться! Причем удается ей это совершенно естественно, мастерски, виртуозно, но - что самое досадное – у меня это вызывало неизменное раздражение.
- Когда ты думаешь забрать девочек?
Выражение ее лица стало вдруг холодным и замкнутым.
- Не знаю.
Продолжение следует. |
