Начало здесь: http://www.gonduras.net/index.php?a=4644  

http://www.gonduras.net/index.php?a=4654  

http://www.gonduras.net/index.php?a=4665  

http://www.gonduras.net/index.php?a=4671  

http://www.gonduras.net/index.php?a=4694  

http://www.gonduras.net/index.php?a=4712  

http://www.gonduras.net/index.php?a=4733  

http://www.gonduras.net/index.php?a=4743

На этот раз ноутбук был выключен. Сергей же по-прежнему лежал на полу с двумя огромными коричневыми наушниками на голове. Ни дать ни взять карикатура на Чебурашку. Я присел рядом, выставив перед собой только что купленную бутылку водки. Не меняя позы, он снял один наушник и протянул мне. Музыка была странной. Хотя явно что-то из классики. Я никогда не был меломаном, и потому естественно, ни за что бы не смог отгадать что именно. И вообще я пришел не для того, чтобы слушать музыку, а пить водку. О чем и заявил. Если Сергей не собирается составить мне компанию, я просто уйду. Противная тонкая нота диссонансом убила вдруг жизнерадостную мелодию. Под действием медленно разъедающей кислоты она принялась распадаться, напоминая створаживающуюся простоквашу, пока наконец не стихла окончательно.
- Страдаешь? – без выражения произнес Сергей, снимая наушник.
Самый дурацкий вопрос из тех, что только можно придумать! Не остается ничего иного, как сделать реверанс и тоненьким голоском пропищать: «Да, друг мой, я очень страдаю!» Если Сергей откажется пить со мной, набью ему морду. И тогда посмотрим, насколько долго ему хватит невозмутимости. Сергей, осознав наконец опасность происходящего, встал, подошел к коробке, стоявшей слева от окна, извлек оттуда посуду: чашку с сердечком у самой ручки и небольшую пиалу с золотисто-зеленым орнаментом. Я откупорил бутылку и разлил водку.
- Знаешь, я пришел к тому, что все дело в зеркальных нейронах. Если бы не они, все было бы по-другому.
Совершенно не понимая, о чем идет речь, я все же решил продолжить разговор.
- И что они делают, эти нейроны?
- Дают возможность поставить себя на место другого. И только.
- Черт! – Я хлопнул себя по коленке. – Черт! Все дело в каких-то нейронах!
- Не каких-то, а именно зеркальных! Если мы видим, что кому-то наносится болезненный удар, они стимулируются в болевой области нашего собственного мозга. И это касается не только ударов. То же самое происходит при прикосновении.
- Серж, ты даже не представляешь , что ты сейчас мне сказал!
- Да? – он равнодушно скользнул по мне взглядом и плеснул еще водки. – Все дело в том, что некоторые области мозга отвечают на информацию, связанную с нашей личностью, совсем не так, как на информацию, связанную с другими людьми. Это и позволяет рассматривать виртуальную реальность как плод деятельности зеркальных нейронов, отражающих нечто, что не видно остальным.
- Постой, постой!
Я понимал, что речь идет о чем-то исключительно важном, но в то же самое время мой ослабленный алкоголем мозг никак не мог наметить контуров мысли Сергея. Зеркальные нейроны, по всей видимости, вошли в состояние экзальтации и никак не хотели адекватно отражать то, что им полагалось.
– Знаешь, Серж, я, пожалуй, пойду! – Я встал, ощущая, как пол медленно колышется у меня под ногами.
- Не советую. Лучше выспись у меня, пойдешь завтра.
- А с твоего компа можно выйти в сеть?
- Конечно.
- Мне надо написать письмо.
- Пиши! Я включу машину и оставлю тебя. Мне нужно кое-куда сходить.
Признаться, не ожидал от своего приятеля такой тактичности.
« Милая Анна, - начал я, - вы просили не приходить и не звонить. Но вы не просили не писать. Потому выходит, что я ни коим образом не нарушаю вашей просьбы.
Психологам хорошо известен феномен: если человеку запрещают думать о чем-то, он непременно будет думать именно об этом. Аналогично и с поступками: если кому-нибудь запретить делать то, что делать он вовсе и не помышлял, ему непременно захочется делать именно это. Своей просьбой вы вольно или невольно достигли цели: я не могу не думать о вас…»
Я встал и, испытывая неодолимое желание, заглянул в картонную коробку, стоящую справа у окна. Там были диски, множество дисков в коробках и без, беспорядочно заполняющих картонное пространство. Взяв один из них, я покрутил его в руках и тут же положил его обратно. Человек средствами машины вложил в диск информацию таким образом, что извлечь ее без посредства машины теперь не в состоянии.
Информация информации, информация для информации. Тьфу!
Почти то же самое происходит и с языком, со словами. Таящуюся в них информацию также невозможно извлечь без посредства слов.
« …я не могу не думать о вас. Не знаю, как это случилось, Анна, но я к вам привязался. Это все те же зеркальные нейроны… Наверно когда-нибудь наука найдет объяснения всему, и скажет, что то, что вы зазываете перевоплощением, есть состояние, когда задействуются иные группы нейронов.
Поднимаю за вас бокал. Признаться, это не бокал, а пиала с восточным орнаментом, из которой полагается пить зеленых чай, а вовсе не водку. Поднимаю за вас пиалу! И знаете что, я буду вам писать. Вы можете не читать моих писем, но я буду вам писать. Хотя и не обещаю. Просто сейчас мне кажется, что буду. И еще я перешлю вам отрывки своего романа. Его еще никто не читал, даже мой плантатор, решивший правда предоставить негру свободу. Потому вы будете первой. Но это потом, когда я вернусь домой.»
Не перечитав своего письма, я поспешно нажал на кнопку отправления, опасаясь, что в какой-то момент раздумаю посылать его.
Проснулся я от голода. Синее око монитора слабо мерцало. Сергей, сидя по-турецки на расстоянии вытянутой руки, что-то стремительно печатал.
- Проснулся? – не оборачиваясь, в мою сторону, проговорил он.
- Холодно.
- В правой коробке есть одеяло.
- Там диски.
- Да, а под ними одеяло.
Я встал и принялся рыться в коробке. Соприкасаясь друг с другом, диски издавали то писк, то скрежет. Наконец с самого дна ящика удалось-таки вытащить одеяло. Меня знобило.
- Суррогат, - Сергей указал на почти пустую бутылку.
- Дрянь, - уныло согласился я.
- Спирт – вообще извращение. Зерно дано для того, чтобы печь из него хлеб, и не делать водку. Это совсем другой вид энергии. Веселит сердце и снимает стресс вино или хороший коньяк.
- Я вообще-то не пью.
- Ну не пей, – Сергей продолжал печатать .
- Пожалуй, я бы не отказался от кофе.
- На кухне стоит мой чайник, синий, со свистком. Чай – в коробке.
Чая в коробке не оказалось. Равно как и кофе. Пришлось довольствоваться кипятком. Завернувшись в одеяло, я все никак не мог согреться. Кипяток жег руки, но был бессилен согреть выстуженное изнутри тело.
- Серж, ты извини, ладно?
Он заинтересованно взглянул на меня:
- Скажешь за что – извиню.
Я махнул рукой.
- И все-таки я пойду. Что-то совсем хреново.
- Как знаешь!
Предутренний город отдыхал от беспорядочного мельтешения своих обитателей, недоверчиво косясь на меня фасадами спящих зданий. Что происходит? Что со мной происходит? Моя жизнь, до сих пор вполне понятная, предсказуемая, жизнь в которой неожиданностям отводилось вполне определенное место, соскочила вдруг с рельсов. Или готова вот-вот соскочить. Что происходит?
Я едва застал Веру: она уже одевала плащ и, казалось, ничуть не удивилась моему появлению. Мне действительно повезло с женой: вот уже на протяжении многих лет она не закатывает мне скандалов.
- Тебе звонили, - Вера смотрела мне прямо в глаза. - Но ты теперь наверно сам знаешь…
- Знаю? Что? – холодные мурашки пробежали у меня по спине, - Анна. Конечно же что-то с Анной. Ничего другого в голову мне не приходило.
- Вик...
- Вик? Наконец-то объявился!
- Он не объявился, Леша!
- Постой. Но ты же сказала…
- Его больше нет. Извини, я думала, ты уже знаешь.
- Как это нет?
- Его убили. Тебе звонили из издательства. Твой мобильник остался дома, я думала…Впрочем, неважно…
- Постой, что ты такое говоришь? Этого не может быть! Какое-то недоразумение.
Она положила мне руку на плечо, слегка сжала его и вышла их комнаты.
В голове будто кто-то мешал большой ложкой густую вязкую кашу. Я разделся, нырнул под одеяло, но тут же со злостью сорвал с себя утлые признаки уюта. Надо позвонить в издательство, чтобы узнать хоть какие-то подробности! Я ринулся к телефону, но неожиданно для самого себя остановился. Зачем? Все, что я бы ни сделал, не будет иметь к Вику ровным счетом никакого отношения. Ни-ка-ко-го!
Я скорее даже не думал о Вике, а прокручивал слайды, с ним связанные, которые, как оказалось, в большом количестве и полном порядке хранились в моей голове. Вообще-то у меня плохи дела с памятью. Она просто не способна удержать последовательное развитие событий, и потому информация откладывается в моем мозге в виде слайдов, картинок. Обходились же когда-то люди без видеокамер, ограничиваясь фотоальбомами.
Последний слайд, из тех, которые я вытащил на поверхность, был тот, на котором я остался без работы. Кому теперь нужны девять тысяч авторских листов, добрая половина нового романа?
« Здравствуй, Анна! Я стал писать тебе будучи почти уверен в том, что ты не будешь читать мое послание. Когда пишут письма, подразумевается, что кто-то будет их читать и отвечать. Я не жду ни того, ни другого. Это только в романах все начатые сюжетные линии должны иметь свое завершение или по крайней мере переплетаться с основными, магистральными. В жизни – не так. Она бессюжетна.
В сущности писать мне не о чем. Единственное происшедшее со мной событие – это смерть Вика. Вик …Я даже не знаю, что написать о нем. Так или иначе этот человек представлял в моей жизни вполне определенную сюжетную линию. А может даже и больше, нежели линию. Как знать…
Первое, что пришло мне в голову, когда я узнал о его смерти, был образ сиамских близнецов: все до сих пор известные операции по их разделению имели трагический конец. Честно говоря, образ совсем не точен: кроме взаимовыгодного сотрудничества нас с ним ничего не связывало. И все же…
Со смертью хозяина негр не перестает быть негром; он обретает другого хозяина. В моем случае все несколько иначе: я превратился в безработного негра. Что-то внутри меня принимается активно возмущаться по этому поводу: ну вот, теперь-то используй свой шанс стать свободным, но этому глупому «чему-то» и невдомек, что та свобода, о которой он предательски мечтает, вовсе и не свобода. Единственный свободный человек, которого я знаю – это мой приятель – Сергей. У него нет ничего сверх того, что ему действительно нужно. Не в этом ли и заключается истинная свобода?
И все-таки, Аня, я хочу, чтобы ты прочитала это письмо.».
Я подписал письмо, подключился к Интернету и, зачем-то оставив себе копию, отправил в путешествие по сети.
Анна не отвечала. В течении следующих двух недель я явственно ощущал, как вакуум, возникший вокруг меня со смертью Вика, начинает понемногу расширяться. Я едва ли не физически осязал свое отсутствие в этой жизни, отсутствие неоспоримое, явное не только для меня, но и для окружающих. Словно для того, чтобы я мог прочувствовать его в полной мере, обстоятельства сложились так, что Вера взяла отпуск и вместе с дочерью уехала на соревнования – Настька рассчитывала никак не меньше чем на серебряную медаль на юношеской олимпиаде. Подобно человеку, непрестанно трогающему саднящую рану, я продолжал писать письма Анне, по-прежнему остававшиеся без ответа.
Вакуум нарушил звонок Сергея.
- Приглашаю тебя на свадьбу.
Я не сразу нашелся, что сказать. То, что Сергей, убежденный холостяк, вдруг надумал жениться, никак не укладывалось в моей голове.
– Поздравляю! - вопросительно выдавил я.
- В следующую субботу.
Я молчал, ожидая продолжения, но его так и не последовало.
- А где свадьба?
- На Петроградской.
Поразительная конкретика. С таким же успехом можно было сказать « на Васильевском» или еще что-нибудь в этом роде.
– Кстати, я бы хотел, чтобы ты до свадьбы познакомились с моей невестой. Может зайдешь?
- Зайду.
К такому повороту деля я явно не был готов. Хотя ничего необычного, если разобраться: мой друг женится. Между прочим единственный друг.
Сергей, пожалуй, ничуть не изменился со времени нашего знакомства. Он делал только то, что хотел делать, не оглядываясь на окружающих и даже, казалось, полностью игнорировал их присутствие. Причем без всякой надменности. Большинство это раздражало.
Мы сблизились с ним на третьем курсе, до тех пор практически друг друга не замечая. Помню, он попросил у меня конспект, я дал, а на следующий день Сергей занес тетрадь в общежитие. Увидев на стене в моей комнате гигантскую пастель, которую я собирался использовать в качестве фона, спросил, что это такое.
- Да так. Есть одна задумка, - мне вовсе не хотелось вдаваться в объяснения.
- Мне нравится. Только не надо здесь ничего менять.
Я усмехнулся.
- Это всего лишь фон, на котором скоро возникнет графика.
- Но ты же не художник! – Сергей окинул меня презрительным взглядом. – Оставь все как есть.
Какая наглость рассуждать о том, что совершенно тебя не касается! Конечно я не художник. Кто бы спорил? Но в то время я как раз собирался писать свой новый роман. И пастель была его фоном, фоном, созерцая который я тщательно изо дня в день продумывал и ретушировал. Не появившаяся еще на холсте графика должна сыграть роль сюжета. Дело было за графикой. Тут главное – ни одного лишнего штриха: в совершенном романе все должно быть совершенно. И теперь вот Сергей начинает рассуждать о том, что я должен и чего не должен делать со своим холстом.
- Здесь много внутренней динамики. Но прибавь еще что-нибудь, и идея схлопнет саму себя.
- Правда? А я думал – обычная мазня.
Лучший способ подавить волнение – сделать вид, что относишься абсолютно несерьезно к тому, что тебя на самом деле волнует.
- Если ты не очень торопишься, мы могли бы немного поболтать, я заварю чай.
Сергей в ту пору увлекался живописью. Как-то незаметно случилось так, что он стал повсюду таскать меня за собой. Мы посещали, пожалуй, все городские выставки, целые дни проводили в Эрмитаже, Русском музее. Познаниям Сергея, казалось, нет конца. Он легко скользил от барокко к импрессионизму, пересказывал пикантные подробности биографии Врубеля, в мельчайших подробностях описывал мастерскую Волошина и внешность любовницы Пикассо. Я, раскрыв рот, ошалело замирал перед приоткрывающейся мне дверкой в новый мир, все более очаровываясь магической властью красок. И по мере того, как возрастало мое очарование, мне казалось, что Сергей абсолютно равнодушен к живописи, напоминая чем-то дотошного чиновника, в задачу которого входит как можно более полный сведений.
- порой мне кажется, что ты весьма прохладно относишься к живописи, хотя посвящаешь ей кучу времени, - как-то заметил я.
- Не понимаю, о чем ты. Меня действительно интересует живопись.
- Интересует. Но при этом ты к ней совершенно равнодушен.
Сергей как-то странно посмотрел на меня, но так ничего и не ответил.
Как знать, сложилась бы моя жизнь по-иному, если бы не та пастель. Она закончила свое существование в тот день, когда мы, выстояв длиннющую очередь, попали на выставку картин Рериха. Вернувшись в общежитие и взглянув на свою мазню, занимающую большую часть отведенного мне пространства 14-метровой комнаты на троих, я понял, что ее судьба предрешена: пастель навсегда исчезла с огромного вбитого в стену гвоздя. Сам гвоздь при этом настолько впился в стену, что вытащить его нельзя было никаким образом. Сколько я не пытался.
На четвертом курсе Сергей неожиданно для всех не стал сдавать зимнюю сессию. Взволнованный тем, что он не пришел на экзамен по языкознанию, я отправился к нему домой и обнаружил своего приятеля, углубившегося в чтение справочника по физике.
- Ты забыл об экзамене?
- Нет, я просто занят.
- Но тебе же придется устраивать пересдачу – хлопот не оберешься.
- Не придется. Сейчас меня интересует совсем другое.
Сергея отчислили сразу после четвертого курса. С тех пор он больше так ни разу и не появился на факультете. Живопись его, похоже, тоже перестала интересовать. Новым увлечением Сергея стала физика. Тогда я был даже уверен, что он готовится к поступлению в технический ВУЗ, но ошибался. С тех пор как Сергей бросил филологический, он больше нигде не учился.
На какое-то время мы потеряли друг друга из вида и встретились лишь через три года после того, как я окончил университет. Я преподавал литературу в школе, Сергей же по странной прихоти судьбы устроился работать ночным сторожем в соседнем детском саду. Поистине мир тесен!

…

Ася, невеста Сергея, хрупкая, похожая на девочку лет шестнадцати девушка с жидкими бесцветными волосами не поднимая глаз, протянула мне руку. Вообще-то дамам полагается целовать руки. Во всяком случае уж точно не пожимать. Я проделал нечто среднее: чуть приподнял ее ладонь и слегка пожал. Ощущение было таким, будто я прикоснулся к мраморной скульптуре: мертвенно бледная, рука был ледяной.
Собственное имя подходило к Асе на удивление точно: женственная, лишенная малейшего намека на эмансипированность – именно таким и должен быть человек, носящий имя Ася.
Я протянул Сергею пакет с коробкой пирожных, пачкой сока и несколькими пластиковыми стаканчиками. Вполне возможно, что чашки в какой-то момент оказались в этой комнате лишними, и тогда пить сок будет не из чего.
Я исподволь наблюдал за Асей, разливающей сок по стаканчикам. Глаза у нее были большие, печальные и смотрели как-то виновато. Разлив сок, она вдруг спохватилась:
- У меня ж на кухне пирог. Пойдемте!
- Нет, Асенька. На кухню мы не пойдем! Ты его сюда неси! – Сергей обращался с ней мягко, как обычно говорят с ребенком
Ася появилась довольно скоро с покрытой полотенцем деревянной доской, на которой лежал словно только что сошедший с картинки румяный пирог, украшенный причудливыми завитушками.
- Произведение искусства, – восхитился я. – Где вы научились так готовить?
- У мамы. – На бледном личике выступил румянец, - Но у нее лучше получается.
Мы ели пирог сидя на полу, без тарелок, тщательно подбирая крошки. Не знаю, как Ася, но я ощущал некоторую неловкость. Так и не найдясь что сказать, я успокаивал себя мыслью о том, что именно хозяевам надлежит развлекать гостя. Но сами хозяева по всей видимости думали иначе. Молчаливая Ася почти неотрывно смотрела на Сергея, напоминая своим поведением послушную девочку-подростка. Худенькая и болезненная в клетчатой фланелевой рубашке она словно несла в себе некую печать обреченности. Блуждающий взгляд Сергея время от времени останавливался на невесте, но, словно не находя ничего, на чем можно задержаться подольше, вновь ускользал. Так обычно смотрят на милого домашнего питомца или чужого ребенка. Но уж никак ни на невесту. Неприличная, но навязчивая мысль о том, была ли между ними близость уже несколько раз прокручивалась у меня в голове. Я просто не мог себе этого представить. И все-таки…
-Алексей – писатель, - вывел меня из задумчивости голос Сергея.
- Да, правда? – оживилась Ася, обратив на меня столь же преданный взгляд, которым она только что смотрела на Сергея.
- Не совсем. Я имел некоторое отношение к писательству, но только как литературный негр. Впрочем теперь и это в прошлом.
Судя по всему, Ася не знала, что такое литературный негр.
- Литературные негры, Асенька, это люди, пишущие под заказ. Со временем известный писатель начинает деградировать, и вот тут-то ему на помощь приходит человек или даже целая команда людей, пишущих вместо него.
- Я что-то слышала об этот по телевизору, - проговорила Ася.
- Да, и что там говорили? – оживился я
Она пожала плечами.
- К сожалению, не могу припомнить деталей. Запомнилось только, что есть такая профессия.
Черт! Да нет такой профессии! Нет, никогда не было и не будет! Ни-ког-да!
Я ощущал, как во мне начинает закипать злость.
Сергей, остановившись на мне таким же блуждающим взглядом, каким только что смотрел на Асю, встал и, подойдя сзади, приобнял девушку. Та смущенно опустила глаза, выдавая крайнее напряжение.
Странная парочка. Впрочем, от Сергея вряд ли можно было бы ожидать чего-то иного.
- На следующий день после свадьбы мы с Асей отправляемся в путешествие, - нарочито громко произнес Сергей.
Тем временем Ася освободилась от его объятий, и взяв остывший чайник, ушла на кухню. Ее белые бескровные пальцы едва заметно подрагивали.
- Мне кажется, она тебя побаивается, - полушутливо произнес я, - Признайся, чем ты напугал невинное создание?
- Вряд ли я смог бы чем-нибудь ее напугать, - без тени иронии произнес Сергей. – Хотя…- Он снова умолк, и на этот раз надолго.
Да уж, специалистом по ведению светской беседы моего приятеля назвать сложно.
Вскоре в комнату вернулась Ася с дымящимся чайником в руках.
- Может вы поведаете мне, в какие дальние края отправляются молодожены, - улыбаясь, обратился я к девушке. - Ваш жених соблюдает полную конспирацию. Надеюсь, вы не будете столь жестоко терзать мое неуемное любопытство.
Ася некоторое время вопросительно смотрела на меня, после чего , взглянула на Сергея, и наконец решившись, вполголоса произнесла:
- Честно говоря, я и сама толком не знаю. Сережа что-то говорил о местах силы. Он рассказывал, что на земле есть особые точки, где действует космическая энергия. В таких точках раньше строили храмы, святилища, и еще там случались всякие необыкновенные вещи.
Разлив чай, Ася, как мне показалось с трудом, опустилась на подушку. Я мельком взглянул на Сергея. Раньше не замечал в нем склонности к мистике.
– Мама тоже во все это верит, - улыбнувшись одними губами, прибавила Ася.
- Что ж, это действительно очень интересно. В таком случае вполне понятно, почему маршрут ваших странствий столь засекречен.
- Отчего ж засекречен? Урал, Кавказ, Сибирь.
- Однако с размахом. Ну что ж, ребята, спасибо за угощение, как говорится, пора и честь знать.
Я встал, собираясь уходить. Ася засуетилась, принявшись заворачивать мне оставшийся пирог. Когда же я наотрез отказался от гостинца, девушка уж как-то совсем по-детски расстроилась. Ничего не оставалось, как все-таки взять его с собой.

Рядам песчаных холмов, казалось, не будет конца. Лишь изредка, когда он поднимался на возвышенность, взору открывались оазисы зеленеющих полей, обрамленных посадками маслин и тутов. Расстояние между Гоголем и бароном, следующим за ним в десятке саженей, оставалось неизменным. Привыкнув к быстрому темпу ходьбы, Николай Васильевич испытывал едва ли не физическое наслаждение. Ноги то утопали в вязкой песчаной почве, то пружинили, ступая по каменной, усыпанной мелкими камнями тропе. Благословенная земля, разгоряченная палящим засушливым летом, теперь отдыхала, блаженно предвкушая то время, когда щедрые потоки небесной воды успокоят ее жар долгожданной прохладой. Живые изгороди кактусов, составляющие едва ли непременную принадлежность палестинских деревень, чрезвычайно веселили Гоголя: в Малороссии – все подсолнухи да кукуруза, а здесь вот кактусы понасажены – смех да и только! А ведь сказывал инок Иоанн, с коим во Франкфурте беседовать доводилось, что будто Сад Иеговы и был тот сад, в коем кактусы росли. Когда же кактусовая ограда оказалась недостаточным оплотом против вторжений в царство Божие, сад этот оградили крепкою каменной стеною.
Увлекшись разглядыванием кактусов, Николай Васильевич не сразу заметил, как, сбившись с дороги, потерял из виду своего провожатого. Густая стена окруживших его кактусов казалась непреступной.
- Барон! Барон фон Каин! Не извольте в жмурки играть! Полноте, любезный, натешились! Я ж узнал вас! А мне ж без вас теперь не выбраться!
Он знал, что ответа не последует. Равно как знал и то, что с бароном они непременно встретятся, но произойдет это гораздо позже.
Яркое бесцветное солнце между тем принялось понемногу склоняться к горизонту. Николай Васильевич продолжал продираться вперед, не разбирая более дороги, ни о чем не думая, будучи погружен в состояние не то безразличия, не то покоя. Наконец царство кактусов окончилось, и взору писателя открылась бескрайняя песчаная пустыня, напоминающая широко раскинувшееся безбрежное море. Бездумно, ощущая внутри себя необыкновенную тишину, он все шел и шел, одинокий человек, растворившийся в просторах земли, где много веков тому назад ступала нога Спасителя.
В закатных лучах дневного светила на горизонте забрезжили вдруг неясные точки. Через некоторое время в смутных очертаниях проступили фигуры всадников. Гоголь, опомнившись, направился в их сторону, но всадники свернули вправо, принявшись стремительно удаляться. Николай Васильевич едва ли не бегом ринулся в их сторону. Сердце гулко заухало в груди, и стук его, казалось, принялся стремительно распространяться по безлюдной равнине. Ему все-таки удалось взобраться на песчаный холм, но всадники, по всей видимости заметившие в одиночку путешествующего иностранца, сочли за лучшее не останавливаться.
Гоголь в изнеможении упал на землю. Впервые за все это время его охватил страх: оказаться в совершенно незнакомой стране без знания языка, проводника и практически без денег было небезопасно. Если его и хватятся в Яффе, то вряд ли станут искать, сочтя, что экстравагантный русский решил предпринять путешествие в Иерусалим в одиночестве. О том, чтобы самому найти дорогу назад, не могло быть и речи.
Сидя на холме, Гоголь наблюдал, как тонкой струйкой сыплется сквозь пальцы песок, становящийся все более темным в слабеющих бликах закатного солнца. С горькой усмешкой он вспоминал , как по отъезде из России, многие напутствовали писателя дать по приезде самое что на есть полное описание святой Земли. Описание…Вот в этой горсти земли, праха земного и таится все полнота, да токмо как описать ее? О чем же писать тут? Едино если и надобно что писать, то о человеке, про человека. Про Бога давно все сказано. Песок все утекал сквозь его пальцы, та самая земля, по которой много веков назад ступала нога Спасителя, обутая в простую сандалию. И потоки небесной воды, из года в год омывающие эту землю, так не смогли стереть память этого прикосновения.
…

Внезапное исчезновение паломника Николая Гоголя, оставившего в яффской гостинице все свои вещи, поначалу вызвало некоторый переполох у представителей палестинской миссии, который, впрочем, быстро улегся. Проводникам миссии, прибывшим в Яффу, чтобы сопровождать русских паломников в Иерусалим, Гоголь как писатель был неизвестен; заниматься же поисками каждого отбившегося от каравана паломника не представлялось возможным. Кавасы, следящие за благоустроением и безопасностью русских паломников, не получая извещений об ограблениях и иных каких-либо неприятностях, тоже не предпринимали никаких усилий по розыску затерявшегося пилигрима.
Конные арабы, кои все-таки вернулись, чтобы взглянуть на странного иностранца, увидев печальное положение несчастного странника, препроводили его до ближайшего селения, где писатель нашел теплый прием, кров и пищу. Проведя ночь у гостеприимных бедуинов и чувствуя себя вполне отдохнувшим, Николай Васильевич собирался тронуться в путь. Перед самым уходом от протянул хозяину рубль серебром – половину тех денег, что оказались у него с собой. Реакция старого араба в выцветшей полосатой чалме с темным, будто обугленным лицом оказалась абсолютно неожиданной: он повалился на землю, принялся выкрикивать что-то нечленораздельное и рвать на себе одежду. Из всего этого спектакля Гоголь понял лишь то, что, предложив деньги за кров, чрезвычайно оскорбил хозяина.
- Иерусалим, Ишаил, Ирушалим! – Гоголь, бурно жестикулируя, теперь пытался объяснить , что ищет дорогу к святому городу.
- Куббет-ес-Сакра ( купол скалы - комментарий внизу страницы)? – успокоившийся араб с интересом взирал на странного пилигрима
- Иерусалим, храм Господень! Храм!
- Куббет-ес-Сакра, - молитвенно сложив руки, повторил хозяин, теперь уже широко улыбаясь.
Не может ж быть такого, чтоб житель палестины не знал о гробе Господнем! Гоголь порывисто достал из-за пазухи цепочку с нательным крестом и, поцеловав, проговорил:
- Христос, Христос! Иисус!
Хозяин вновь порывисто вскочил и, дико подпрыгивая, и бия себя по коленам, принялся повторять:
- Исса! Исса!
Когда веселье, изрядно насторожившее Гоголя, наконец стихло, хозяин скрылся во внутренних покоях, оставивши писателя в полном недоумении. Через некоторое время он, впрочем, появился вновь в сопровождении юноши в подвязанных кушаком штанах и тонкой расшитой причудливыми узорами светлой рубашке. На вид ему было лет 18. Правильные черты лица, гордое замкнутое выражение выдавали в нем представителя аристократической фамилии, одного из тех потомков Магомета, которые по праву могут гордиться чистотой крови.
Обращаясь к юноше, старый араб, что-то быстро заговорил на своем довольно резком языке, при этом бурно жестикулируя и непрестанно указывая на Гоголя. Юноша , потупивши глаза, слушал с абсолютно бесстрастным выражением. Когда наконец поток слов отца обмелел, он кивнул, высоким тонким голосом произнес что-то и, низко поклонившись, молча покинул комнату.


Они отправились в путь на заре следующего дня, когда солнце едва коснулось укутанной густым покрывалом ночи земли. С непривычки Николай Васильевич боялся, что непременно упадет с мула, коего дали ему для путешествия, но скоро освоился, и теперь находил чрезвычайное удовольствие от легкого покачивания в оказавшемся весьма удобном седле.
Первые лучи солнца подобно ласковым любящим пальцам прикоснулись к куполообразным холмам – застывшим токам лавы, кои земля некогда в ярости выплеснула на свою поверхность. Покрытая каменной вулканической коркой, Палестина с высоты птичьего полета напоминала мифический город, сплошь состоящий из скалистых куполов, рядом с коими рукотворные постройки казались ничем иным как детским подражанием грандиозному великолепию. Вознесшись вулканическими куполами, земля создала вместе с тем и немало пещер, ставших убежищем для пастухов и их стад, жилищем гиен и шакалов. Смирившись с превосходящим воображение величием природы, человеку не оставалось ничего иного, как подражать ей, создавая храмы, вздымающиеся вверх подобно куполам лавы, и жилища, напоминающие те, что надежно сокрыты в недрах каменистой палестинской почвы. Увы, застывшая огненная лава оказалась слишком слабым напоминанием о том, что лишенный огня духа, человек обращается в прах.

В молчании, в котором они проделывали свой путь, Николай Васильевич находил чрезвычайное утешение. Когда, спасаясь от палящих солнечных лучей, они сошли в горную расселину, чтобы отдохнуть и напоить послушных мулов, Гоголь ощущал внутри себя необыкновенную легкость, происходившую главным образом от полного отсутствия в голове каких бы то ни было мыслей. Навязав мулов, молодой араб раскрыл большую кожаную суму, достал оттуда две лепешки, одну из которых протянул писателю. Гоголю нравился его безмолвный спутник с красивым заостренным лицом, столь напоминающем природу его родины, суровую и прекрасную. Съев свою лепешку, юноша извлек из своего мешка напоминающий лютню музыкальный инструмент и тихонько заиграл. Ловкие тонкие пальцы скользили по струнам, слагая замысловатую мелодию. Под чарующие звуки музыки в нем оживали давно забытые воспоминания. Появляясь откуда-то издалека, они напоминали вначале слабые мерцающие огоньки, то меркнущие, то вспыхивающие необыкновенно ярко, чтобы, обратиться вдруг в лишенный жизни призрак прошлого. Увлеченный калейдоскопом, он и не заметил, как к голосу лютни присоединился человеческий голос. Спокойный и ровный, он зачаровывал, понемногу вытесняя мерцающие огни памяти, уносил в неведомые дали.
Молодой араб пел чудесную сказку, ту самую, что изустно передавалась от поколения к поколению. Пел он об Иерусалиме, пупе земли, явившемся после того, как небо родило землю, мечети Омара, звучащей по-арабски Куббет-ес-сакра, или купол скалы, что стоит на месте храма Соломонова, о камне святилища, соединяющем в себе начало и конец бытия мира. Голос повествовал о том, как прежде чем остановился чудесный камень, движением своим свидетельствующий о движении мира, Христос, посетил храм и прочитал священное имя, начертанное на камне и взял себе его силу. Юноша почти перешел на шепот, рассказывая о том, как в пещере по сю пору скала ничем не поддерживаемая трепещет в воздухе, подобно орлу…
Голос юноши все звучал и звучал, будто раскачивая своды пещеры, и вот уже скала основания объяла пространство между небом и землей, и Магомет, возносясь на небо, приблизился к воротам рая. Но он вошел в рай один, заставив скалу возвратиться на землю, где она осталась колебаться в память о совершенном пути. Голос вновь зазвучал в полную силу, воскрешая те времена, когда в подземелье Ель-Аксы, располагавшемся под Соломоновым храмом, рождались дети и находили приют роженицы. Колыбели младенцев соседствовали с залом, где уединялся Соломон, когда писал свои притчи. И великий царь, постигший мудрость мира, вслушивался в крики детей, перелагая в слова то, что доступно лишь неотягощенным землей душам. Голос притих до благоговейного шепота, живописуя источник райской воды, текущей в катакомбах для омовения новорожденных и служащий для разделения миров живых и мертвых, погребенных в саркофагах недалеко от стен храма. Единственным местом, где соединение это возможно, по сей день остается Пещера Духов, место, где проходит мост между землей и небом и откуда некогда вышли воды потопа и запечатанное ныне камнем Давидовым.

Голос утих внезапно, обнажив гулкую тишину каменных сводов. Юноша сидел в прежней позе, прикрыв глаза и, казалось, еще не вернулся из оживленных чудесной силой голоса извечных миров. Язык, нисколько не помешавший тому, чтобы Гоголь не только понял, но и воочию увидел то, о чем пел юноша, теперь вдруг встал пред ним неодолимой преградой. Тысячи вопросов копошились теперь в голове писателя, сотни сюжетов зарождались и тут же вновь растворялись в пучине воображения. Меж тем его спутник поднялся, не торопясь, оседлал мулов и подал знак, что пора ехать.
Путь в шестьдесят верст, проделанный ими, занял три дня. Гоголь давно уже потерял счет времени и уж совсем не ориентировался в местности. Теперь их путь пролегал по почти безлюдной местности. Лишь дважды встретились им небольшие караваны, состоявшие из пастухов, перегоняющих скот в поисках лучших пастбищ.
Утром третьего дня дорога вступила в ущелье, выведя путников к колодцу древней формы. Юноша спешился и, произнеся какие-то непонятные, по всей видимости, молитвенные слова, наполнил свои глиняные сосуды ледяной водой. Предполагая отдых, Николай Васильевич принялся устраиваться поудобнее, но его спутник решительно замахал руками, призывая следовать дальше. Не оставалось ничего иного, как покориться. Впрочем, достигнув вскоре рощи, состоящей по большей части из напоминающих дубы деревьев, Гоголь был вознагражден сполна. Приятная прохлада этого места, служившего, по всей видимости, остановкой для многих паломников, дополнялась прекрасным видом на развалины древней мусульманской часовни. Неподалеку от нее находилась большая цистерна для хранения воды, одна из тех, которые во множестве встречались им по пути.
Не зная арабского языка, Гоголь вынужден был довольствоваться зрительными впечатлениями, теряясь в догадках о назначении того или иного попадавшегося на их пути предметов. Сколько тайн и преданий хранят в себе эти могучие камни, развалины домов и часовен! Земля, пронизанная токами истории, нерв мира, чье воспаление отдается страшными событиями у ее народов, Палестина не спешила делиться с чужаками своими тайнами.

Достигнув очередного подъема и сторожевой башни, взору путешественников открылись довольно обширные селения, миновав которые на востоке обнаружилось чудесное зрелище: в густой лазури виднелась вершина Елеонской горы, за которой выступала церковная колокольня. Объятый волнением, Гоголь принудил мула двигаться быстрее, и через пару минут у следующей сторожевой башни в изумлении застыл пред открывшемся ему видом на святой город.
- Благодарю тебя, Господи, что сподобил увидеть Иерусалим! - прошептал он, слезая с мула. –« Возрадовался я, когда сказали мне: пойдем в дом Господен. Вот стоят ноги наши во вратах твоих, Иерусалим, - Иерусалим, устроенный как город, слитый в одно, куда восходят колена. Колена Господни, по закону Израилеву, славит имя Господне. Там стоят престолы суда, престолы дома Давидова. Просите мира Иерусалиму: да благоденствуют любящие тебя! Да будет мир в стенах твоих, благоденствие – в чертогах твоих! Ради братьев моих и ближних моих говорю я: мир тебе! Ради дома Господа Бога нашего желаю блага тебе!» ( Псалом 121)
Множество разноязыких голосов, невесть откуда появившихся людей звучали приглушенно и тихо, так, словно опасаясь нарушить покой святого места. Многие стояли на коленях и молились, в то время как другие, не спеша, продолжали свой путь. Охваченному волнению писателю показалось, что он различает русскую речь. Оставив мула, Гоголь пошел по направлению, откуда доносился голос. Группка иудеев в меховых шапках и черных беретах с длинными пейсами неодобрительно взглянула на странного русского в запачканном дорогом сюртуке, стремительно протискивающегося между ними.
- Родненькие мои, - завидев соотечественников, невысокого рыжеволосого господина и козлиной бородкой и затянутую в корсет молодую женщину с красивым бледным лицом, Гоголь едва ли не бросился в объятия несколько растерявшемуся от подобного проявления чувств мужчине. Он отступил на шаг, недоуменно вглядываясь в писателя, после чего, слегка наклонив голову вбок, произнес:
- Не имею чести быть знакомым.
- Так и я ж не имею чести. Отбился, так сказать, от русских паломников. Позвольте представиться: Гоголь, раб божий Николай.
На лице дамы изобразилась улыбка. Была она , впрочем, довольно странной, непонятным образом изобличающей робость, но не робость, порожденную застенчивостью, а скорее робость, стремящуюся сокрыть нечто, что никак не должно быть увидено другими.
- Кононов, статский советник-с!- отрывисто произнес господин и с некоторою заминкою произнес, - с супругою, Дарьей Дмитриевной.
- Очень, очень приятно! А я…впрочем, долгая история. После, после!
Немногочисленная группка иудеев тем временем тронулась в путь. Гоголь принялся искать глазами молодого араба. Юноши нигде не было.
- Извольте подождать, одну только минуточку. Ведь вы, полагаю, следуете к святому Гробу, обратился он к Кононову и , не дожидаясь ответа, продолжал, - Если позволите сопровождать вам до русского места, буду весьма и весьма вам признателен. Только надобно б мне предупредить моего провожатого.
На лице Дарьи Дмитриевны промелькнуло выражение радости, стремительно уступившее, впрочем, место обычной чопорности. Кононов, так и не назвавший своего имени и отчества, лишь молча и, как ему показалось недовольно, кивнул.

Продолжение следует.