Начало здесь: http://www.gonduras.net/index.php?a=4644  

http://www.gonduras.net/index.php?a=4654  

http://www.gonduras.net/index.php?a=4665

http://www.gonduras.net/index.php?a=4671

Вик позвонил ровно через две недели после нашего разговора. Что ж, надо отдать должное его пунктуальности.
- Чем порадуете? – мне показалось, что его голос звучит устало.
Я завис как компьютер, напоровшийся на ошибку в программе. Чем я могу его порадовать?
- Алексей, я полагаю, наши договоренности в силе: я покупаю то, что вы написали. Расценки – стандартные по числу печатных знаков.
Где ж это видано, чтобы у литературного негра покупали несвязный текст в розницу? Я как-то читал о поведении животных, проводивших большую часть жизни в неволе, и волею судеб (читай хозяев) оказавшихся однажды на свободе. Так вот большинство этих животных либо умирало или постоянно возвращалось к месту предыдущего заточения. Нечто подобное происходит и с людьми ( в этом смысле мы вообще мало чем отличаемся от животных). В той же Америке после упразднения рабства более семидесяти процентов негров совершенно добровольно осталось работать у бывших своих хозяев. Наверное и сам я весьма мало отличаюсь от такого негра: открывая свой компьютер, я всякий раз настраиваюсь на волну Вика, то бишь ту волну, в соответствии с которой должен быть сделан ( именно сделан) новый роман. Но постепенно, по мере того, как начинаю писать, на волне этой начинают ощущаться помехи, возрастающие настолько, что она уходит окончательно. И тогда, уже не подчиняясь ничему, я с головой ныряю в водоворот текста. Текста, который все более удивляет меня самого. Я пишу часов по шесть в день, пишу в тетради, после чего перепечатываю еще тепленький текст на компьютер, всякий раз до чрезвычайности удивляясь собственному неумению красиво связать две фразы и радуясь кажущимися красивыми находкам.


- Встречаемся в офисе, - по всей видимости, не надеясь получить от меня более или менее вразумительного ответа, проговорил Вик. – Завтра в шесть. Расчет – на месте. Вас устроит? – Он выдержал небольшую паузу и, чуть понизив голос, проговорил, - Да, и текст пожалуйста сбросьте на диск.
Пробурчав что-то невразумительное, я повесил трубку, после чего открыл ноутбук и просмотрел свой текст. Чуть больше 28 тысяч печатных знаков, около семи авторских листов. Я оценил сумму, которую мне сможет заплатить Вик. Что ж, неплохо. Хотя, сам текст… Стараясь не думать об этом, я переписал файл на диск и положил в карман куртки. Некоторые решения нужно принимать быстро.
Ровно в четыре я уже был в кафе. Анна при виде меня улыбнулась как доброму знакомому. Сегодня она была в обтягивающей трикотажной водолазке, выгодно подчеркивающая ее формы.
- Я пришел к вам с чрезвычайно важным сообщением.
Импровизация на ходу. Я напустил на себя выражение полной непроницаемости.
Анна молча пожала плечами.
- Видите ли, именно сегодня я продаю плод своего перевоплощения.
Ее глаза слегка округлились, отчего Анна стала похожа на девочку-школьницу.
- Не делайте вид, что не помните, о чем идет речь.
- Но я действительно не помню. Вам приготовить кофе?
- Если можно.
Через пару минут она поставила передо мной чашечку ароматного эспрессо.
- Сегодня я продаю свой неоконченный роман.
- Значит, вы все-таки перевоплотились, - вполне серьезно констатировала Анна.
Ее заключение поставило меня в тупик. Постаравшись придать своему голосу всю решительность, на которую был способен, я протянул:
- А разве незаметно?
- Я не специалист по перевоплощениям.
- Однако это не помешало вам дать мне совет… Кстати, на днях я был у своего приятеля, который утверждает, что мы и сами не заметили, как незаметно соскочили в реальность, весьма отличную от той, к которой мы привыкли. Возможно, что так же незаметно я и сам перевоплотился. Если что-то или кто-то выворачивается наизнанку, через некоторое время определить где изнанка, а где лицевая сторона становится очень сложно.
Тем временем в кафе вошел очередной посетитель. Досадуя на то, что нам опять помешали, я забрал свой кофе и с видом обиженного ребенка занял самый далекий от стойки столик. Будто подчиняясь невидимому дирижеру, посетители входили в кафе с равномерными интервалами, не давая Анне ни минуты отдыха.
Дабы отвлечься, я попытался углубиться в обдумывание дальнейшего хода развития сюжета своего романа. Совершенно зряшнее, между прочим, занятие: любое придуманное и не описанное тобой течение событий совершенно точно не будет запечатлено на бумаге. Все настоящее – а реальность описываемых героев для меня не подлежит сомнению - проживается один раз, и потому не подлежит повторению. Если все же удается запечатлеть уже состоявшиеся переживания, они превращаются в описание описания, то бишь модель. А кому из читателей хочется иметь дело с моделью? Литература на то и литература, что передает прежде всего состояния, а не идеи и концепции. Сладкий дурман литературы именно в том и состоит, что оставляет у читателя ощущение того, что это именно он является генератором идей, чувств, мыслей. Как-то случайно взяв в руки том собрания сочинений Гончарова, я наткнулся на презабавнейшую фразу, смысл которой сводился к тому, что художественный образ тем несовершеннее, чем более из героя выглядывает голая идея. Помнится, речь тогда шла о Штольце из «Обломова»…
Я настолько глубоко погрузился в свои размышления, что и не заметил, как Анна присела рядом.
- О-кэй! - Если я не особенно напрягу вас, я бы выпил еще чашечку кофе.
Минутная стрелка описала уже один полный круг и, казалось, замерла на середине следующего. Казалось, Анна совсем позабыла о моем присутствии. Устав от ожидания, я все более злился на себя, сознавая, впрочем, полную нелогичность охвативших меня эмоций. Наконец-то Анна появилась с моим кофе. Странно устроен человек: еще только что он настойчиво желает чего-то, и весь мир, все его события невольно фокусируются в этом устремлении, но, по мере того, как цель приближается, она начинает стремительно обесцениваться в его глазах. Минутная стрелка, казалось, так никогда не доползет до половины шестого.

Когда Вик вставлял диск в дисковод, мне почему-то казалось, что документ не откроется. Но я ошибся. Прокрутив текст и даже не удосужившись пробежать его взглядом, Вик открыл окно Статистики, вызвал калькулятор, что-то на что-то умножил, разделил и наконец выдал результат.
- Вы трудоспособны, и это делает вам честь. Кстати, какой объем романа вы предполагаете?
- Не знаю.
- Давайте договоримся так: сегодняшний текст – это примерно половина. За оставшуюся вы получите по тому же тарифу.
- Вы даже не посмотрели текст.
- Это мои проблемы, - Вик отсчитывал новенькие купюры, на середине сбился, и начал счет по-новому.
Когда я был литературным негром, меня не покупали. Я просто работал над заданной темой. Сейчас – совсем другое : меня покупают – постранично по определенному тарифу. Мысль о том, что в той или иной мере покупают всех, явившись как утешение, между тем не принесла мне облегчения.
- Алексей, и конечно же, - он выразительно взглянул на меня, очевидно вкладывая в этот взгляд какой-то весьма глубокий смысл, - Я надеюсь на вашу порядочность.
Я кивнул. Если я правильно понимаю, порядочность должна состоять в том, что я никому не передам текст своего романа. Очень сомневаюсь, что кто-то будет рвать его из рук.
Когда Вик передавал мне деньги, я как будто бы впервые увидел его руки, худые, с длинными тонкими пальцами и абсолютно белыми и от того кажущимися ненастоящими, словно у манекена, ногтями. Странный человек. А ведь когда-то он был неплохим писателем. Во всяком случае, два его первых романа я прочитал не без удовольствия…Мне вдруг почудилось, что Вик услышал мои мысли.
На улице дул мерзкий холодный ветер. Словно злясь на кривизну петляющих улиц и закрытые колодцы петербургских домов, он пытался создавать крошечные смерчи, в бессилии закручивающие тротуарную пыль. Порой мне кажется, что Петербург напоминает один большой перекресток, от которого расходятся дороги, приводящие его обитателей к намеченными ими же самими целям. Сами по себе ни перекресток, ни дороги не представляют ни малейшей ценности для тех, кто по ним следует. Недавно я увидел уникальную в своем роде рекламу на постере ( что именно рекламировалось, уже не помню). Плакат гласил: «Человека определяет выбор». Гениальное наблюдение! Мы и впрямь стараемся как можно меньше задерживаться на перекрестках, подспудно ощущая, что любой перекресток – это более или менее значительное искривление пространства. Ведь множественность выборов нередко оставляет в душе смутную неудовлетворенность, едва осознанное чувство, что ты мог прогадать и выбрать что-то получше.

Впервые явление, перевернувшее всю его последующую жизнь, случилось в начале июля 1845 года. Душевный подъем, вызванный углубленным чтением творений святых отцов, работа с богослужебными текстами произвели сильнейший переворот в его взглядах, переворот, который по мысли писателя должен был найти свое воплощение во втором томе «Мертвых душ». Однако работа над романом будто все время натыкалась на невидимую преграду, вызывая тем самым необыкновенные муки. Принуждая себя писать, Николай Васильевич тут же уничтожал свои кажущиеся неудачными творения. Утешение он находил лишь в молитве, но и она, горячая, исполненная незыблемой веры, все чаще упиралась в невидимое препятствие, не давая душе той благости, которую он столь страстно желал.
«Иного Господь от меня требует, - думал Николай Васильевич. Нет званья выше, нежели званье монашеское. И да сподобит нас бог надеть когда-нибудь простую ризу чернеца, так желанную душе моей, о которой уже и помышленье мне в радость».
Летом1845 года Николай Васильевич приехал к Веймарскому священнику отцу Стефану Сабинину, широко известному как в России, так и за ее пределами. Отец Стефан, будучи человеком широчайших познаний в богословии, истории, археологии, философии, был известен прежде всего как человек, переведший Библию на русский язык с собственными комментариями. Его дом был открыт для таких виднейших деятелей русской культуры, каковыми были С. Шевырев и Михаил Погодин, князь Петр Вяземский, известный духовный писатель Андрей Муравьев, композитор Антон Рубинштейн. После исповеди у отца Степана, длившейся необычайно долго, Николай Васильевич просил благословения на уход из мира. Однако «добрейший Веймарский священник» в этом деле проявил необыкновенную твердость, и, не скрываясь, объявил писателю о необходимости следовать собственному литераторскому призванию.
Ответ отца Стефана Николай Васильевич воспринял крайне болезненно. По приезде в Берлин он на притяжении долгого времени совершенно не находил себе места. Мысли о поступлении в монастырь, занимавшие его несколько месяцев и оказавшиеся вдруг невозможными, не давали спать ночами. Он непрестанно хватался за перо, но строчки, выходившие из-под него, казались пустыми и лишенными всяческого смысла.
…
В то утро, распахнувшееся в мир ярким солнечным днем, Гоголь, скинул халат, с которым не расставался уже много суток, оделся и направился к цирюльнику, располагавшемуся в соседнем доме. Он не отрываясь, смотрел в зеркало, наблюдая, как блестящая бритва мелькает в ловких руках у самого его лица. Порой ему казалось, что наточенное острие вот-вот вонзится в самую шею. Цирюльник снял салфетку, ожидая, когда клиент покинет наконец кресло. Гоголь, однако, так и продолжал сидеть, не шелохнувшись. Через пару секунд бесстрастное лицо брадобрея выразило некоторое беспокойство. Странный русский меж тем немного привстал и, приблизившись к зеркалу, произнес:
«Кажется, когда-то был Гоголем.» После этого он встал и будто в полусне направился к выходу. Дойдя до двери, он резко развернулся и, поспешно расплатившись, вышел.
День выдался необыкновенно ярким и солнечным. Лица прохожих в той или иной мере выражали некоторое подобие улыбок – от легких, едва намеченных мимикой до широко растянутых губ, впрочем, растянутых ровно настолько, чтобы не дай бог не стать объектом чопорной немецкой проницательности. Николай Васильевич непрестанно прикрывая лоб рукою, пытался заслониться от чрезмерно раздражающего его солнца, но оно, словно в насмешку, настигало его беспрестанно. Проблуждав с час по городу, писатель вернулся наконец к себе и растопил камин. Сквозь чугунную решетку было видно, как разгораются аккуратно сложенные поленья.
«Словно тризна, – отчего-то подумалось Гоголю. – Он, не спеша, достал тетрадки, в коих содержался второй том почти оконченных «Мертвых душ» и, бережно пролистав каждую, бросил в огонь. Спокойное дотоле пламя резко взвилось вверх, радуясь нежданному подарку. Длинные, чуть крючковатые пальцы, словно не желавшие расставаться с собственным творением, казалось, так и останутся по ту сторону решетки. Жар, сначала слабый, усиливался, все сильнее жег пальцы, словно проникал через них, устремляясь, казалось, к самому сердцу…
Он явился в последних отблесках пламени, заставив Николая Васильевича резко отпрянуть от камина. Незнакомец стоял у соломенного кресла, глядя прямо в глаза. Гоголь поднял руку с покрасневшими обожженными пальцами и широко перекрестил стоявшего перед ним человека. Тот лишь грустно улыбнулся
- Ты не узнаешь меня?
Делая над собой чрезвычайное усилие, Гоголь поднял глаза. Внимательный взгляд облаченного в крылья существа, казалось, проникал в самую его душу.
- Я – ангел смерти!
Сердце бешено забилось. Наконец-то! Вот оно – долгожданное освобождение!
Он прикрыл глаза, принявшись творить молитву. Время, растворенное в вечности, неощутимо утекало сквозь пальцы…
Множество пар глаз устремились на Гоголя с широко распахнутых крыл.
- Я явился преждевременно. Ты не готов…- Гоголю показалось, что в голосе, исходившем от пришедшего, звучала некоторая насмешка. – Тот, кто видит ангела смерти и остается жить, удостаивается моего дара. Отныне у тебя будет еще одна пара очей.
Странный сон, впрочем, совсем не похожий на сон. Таинственный гость исчез столь стремительно, что казалось, будто его и вовсе не было. Камин погас. В его темном чреве зияла бездна. Гоголь просунул руку за решетку, ухватил горсть пепла и поднес к лицу. Содержание сожженной книги воскресло вдруг в его голове в очищенном виде. Он подошел к зеркалу и, проведя рукой по тщательно выбритому лицу, обращаясь к самому себе произнес: «Вот оно как…А кажется, когда-то был Гоголем.»
Подарок ангела отнюдь не оказался плодом расстроенного воображения, за который он счел его поначалу. Пара очей, которыми Гоголь стал наделен отныне, неотрывно глядела в бездну, бездну, заглядывая в которую, он замирал в смертном оцепенении. Отныне бездна распростерлась у самых его ног, завораживая, парализуя, поглощая. И едва ли не самым пугающим и непостижимым во всем этом было ясное сознание того, что образовалась эта бездна не вдруг, возникла отнюдь не по мановению волшебной палочки. Она была здесь всегда, лишь сокрытая неверным туманом того, что принято называть здравым смыслом и самоочевидностью. Теперь, когда для него, наделенного иным зрением, туман рассеялся, бездна предстала как не подлежащая сомнению реальность.

Измученный бессонными ночами на следующее воскресенье Гоголь чуть свет отправился в церковь. Маленькая и уютная, собирающая в себе по большей части живущих поблизости некоторое время русских, церквушка радостно возвещала негромким перезвоном о начале службы. Стараясь оставаться незамеченным, Николай Васильевич протиснулся в боковой притвор и, отыскав укромное местечко, погрузился в молитву. Служба шла своим чередом. Когда царские врата отворились. Гоголю показалось вдруг, что бездна, все это время невидимая, словно притаившаяся, не то сжалась, не то отступила. Подчиняясь невидимой силе, Николай Васильевич преклонил колени и так и простоял до конца службы в благодарственной молитве.
По окончании литургии, когда церковь уже почти совсем опустела, Гоголю пришло на ум отыскать икону «Сошествие Христа во ад». Обнаружилась она в правом притворе недалеко от двери.
« Это-то и есть бездна, та же бездна, что мне является, только имени ее и не знал доселе, – думал Гоголь. - Странно-то как: писал ее, а имени не знал. Души-то мертвые суть ее обитатели.»

Продолжение следует.