Начало здесь: http://www.gonduras.net/index.php?a=4644

                             http://www.gonduras.net/index.php?a=4654

Неожиданно я вспомнил фразу про интеллектуальный анабиоз. Не имел ли Сергей в виду меня самого? Даже если и так, что с того? Мой анабиоз совершенно обычен, банален, и о его существовании никто никогда и не догадается.
Повинуясь неожиданному желанию, я зашел в небольшое полуподвальное кафе. Чашечка чая сейчас мне явно не помешает.
- Кофе? – расторопно осведомилась стоявшая за стойкой женщина, не дожидаясь моего заказа.
- Нет. Чаю. А почему вы были так уверены, что я закажу кофе?
- Ложная самонадеянность, – в ее голосе явственно прозвучал нескрываемый вызов.
Я с интересом взглянул на свою собеседницу. На вид никак не меньше 35, банальная прическа, неброский макияж, одним словом, глазу совершенно не за что зацепиться.
- И пиццу, пожалуйста.

Женщина, как мне показалось, снисходительно улыбнулась и поставила тарелку в микроволновку.
Кроме еще двух посетителей, по всей видимости, служащих соседнего офиса, в кафе больше никого не было. Я расплатился и в ожидании заказа сел за столик напротив стойки.
«Ложная самонадеянность», – отчего-то звучало в голове. Дурацкая привычка – привязываться к случайным фразам, потом многократно прокручивая их в голове.
- Позволите угостить вас чаем? Или вы предпочитаете кофе? – я и сам удивился своему вопросу.
Женщина, по всей видимости, выполнявшая в этом кафе одновременно роль и бармена и официантки, удивленно вскинула брови.
Я удивлялся сам себе. Что-что, а знакомиться с женщинами в кафе или на улице совсем не в моих правилах. Признаться, знакомиться с женщинами вообще не в моих правилах.
- Вообще-то я на работе. Но пока никого нет…
Она скользнула за стойку, налила в аппарат, готовящий эспрессо, воды и присела за мой столик.
- Вы наверное работаете здесь недавно?
Скрестив руки на груди, она слабо кивнула.
- Позвольте представиться, Алексей.
Я ждал, что она назовет свое имя, но ответной фразы не последовало. Тем временем звякнул колокольчик на двери, и на пороге появилась молодая длинноногая особа в высоких кожаных ботфортах и стильной кожаной куртке с многочисленными заклепками. Моя спутница поспешно встала и вернулась к стойке.

Я терпеливо ждал, пока оказавшаяся чрезвычайно требовательной дама, определится наконец с заказом. Тем временем дверь вновь отворилась, пропуская новых посетителей. Ощущая себя обиженным ребенком, которому показали издалека игрушку, и тут же спрятали, я быстро расправился и пиццей и вышел на улицу.
«Ложная самонадеянность»…
Проклятая фраза, видимо, накрепко засела в голове.
Не особо задумываясь над тем, куда иду, я вышел на Конногвардейский. Я не был здесь уже несколько лет, и потому не без удивления рассматривал изменившееся пространство, с которым было так много связано. Поток пестрых воспоминаний, отрывочных, на первый взгляд никак не связанных между собой, впрочем иссяк, едва я вышел на площадь. Мелкий моросящий дождик, поначалу едва заметный, все усиливался, напитывая куртку холодной сыростью.

А ведь я так и не угостил ее кофе. Обещал и не угостил. И, кстати, есть что-то необычное в этой женщине, что-то странное, необъяснимое. Надо непременно узнать, как ее зовут.
Последняя мысль оказалась изрядно сдобрена настойчивым желанием вновь оказаться в тепле и уюте. Быстрым шагом, на этот раз тщательно продумывая маршрут, я направился обратно к кафе.
Теперь небольшое помещение было почти полностью заполнено по большей части пережидающими дождь людьми. За стойкой рядом уже знакомой мне барменшей стояла девушка лет 25 с вызывающими огненно-красными волосами. Игнорируя ее, я обратился прямо к своей недавней собеседнице.
- Два эспрессо, пожалуйста!
В ожидании кофе я не отходил от стойки, и когда напиток был готов, пригласил заинтересовавшую меня женщину присесть за мой столик. Она сильно стушевалась, и бросив виноватый взгляд на свою напарницу, все же пошла за мной. Огненно-красная фыркнула. Нависнув пышной грудью над стойкой, она принялась перелистывать глянцевый журнал.
- Вы так и не представились, и потому с тех пор, как вышел от вас, я все ломал голову, как вас зовут.
- Анна.
- Анна, - повторил я. – Красивое имя.

Мне кажется, что имя человека почти всегда программирует его жизнь. Так существуют счастливые и несчастливые имена, имена, достаточно жестко предписывающие судьбу или оставляющие их носителю изрядную степень свободы. Было время, когда я даже пытался систематизировать свои наблюдения, но потом забросил это занятие. Теперь я усердно копался в своей памяти, пытаясь вспомнить, что оно означает.
- Устаете от работы? – спросил я первое, что пришло в голову.
- Да. Хотя и сама не знаю почему: вроде бы ничего сложного…
- Ничего удивительного: каждый приходит сюда для того, чтобы передохнуть, расслабиться, переключиться, и вместе с тем уносит частичку вашей энергии.
Она с интересом взглянула на меня.
- Интересная концепция.
- Интересная, но у вас, Анна, полагаю, у самой есть не менее интересная.
Она чуть вскинула брови и отрицательно покачала головой:
- Представьте себе, нет. Я уже давно не выстраиваю никаких концепций.
- Если вы говорите сейчас, значит наверняка делали это раньше?
Она улыбнулась и ничего не ответила.

- Знаете, о чем я сегодня целый день размышляю, - На самом деле я ни о чем не размышлял, на ходу выдумывая, чтобы залепить поинтереснее, - Вроде бы жизнь состоит из мелочей, представляет собой этакую сумму мелочей, но если даже правильно выполнить суммирование, получится нечто совершенно иное, нисколько на нее не похожее. Нечто подобное происходит и с любой человеческой мыслью: она никак не связана с суммой понятий, на основе которых она выстраивается. - Я ощущал, что зашел куда-то не туда, и с интересом ждал реакции своей собеседницы.
- Вы попались в собственный же капкан. Ваши размышления не имеют к жизни ни малейшего отношения.

Я уже открыл было рот, чтобы задать банальный, в сущности, вопрос о том, что она делает сегодня вечером, но в последний момент раздумал. Анна между тем допила свой кофе и, не глядя на меня, теперь вертела чашечку в руках.
- Знаете, я очень благодарна вам за кофе. То есть не за кофе конечно, – впервые за все время разговора она весело улыбнулась, - скорее за разговор. Ваши размышления действительно интересны. Интересны, правда, не сами по себе, а в силу того, что как бы переводят на другие рельсы.
Я исподволь наблюдал за своей спутницей. Что-то было в ней необычное, неуловимое, противоречивое. Тем временем в кафе вошли еще двое – молодая парочка, промокшая под дождем. Анна встала и, кивнув мне, направилась к стойке. Одним глотком я допил свой кофе и с нескрываемым интересом принялся наблюдать за происходящим.
Огненно-красная, которой Анна, по всей видимости, подчинялась, с нескрываемой усмешкой наблюдала за тем, как она разогревает пирожки а заваривает чай для продрогшей парочки, подавая порой какие-то указания.
Словно сговорившись, посетители сменяли один другого и потому, посидев еще с полчаса, я попрощался с Анной и покинул кафе.

…

Жизнь бессюжетна быть может именно в силу того, что большинство из наполняющих ее событий не имеют ни пролога, ни завязки, ни кульминации. Цепочки обстоятельств – это ничто иное как произвольно соединенные звенья, выхваченные как попало из общего ее хода. Быть может именно благодаря этим звеньям мы и не впадаем в анабиоз. Ведь анабиоз это размыкание цепи событий, ведущее к небытию. А небытие страшит ибо в нем нет логики и предсказуемости.
Дождь кончился, оставив о себе память в виде влажного воздуха и размазанных по асфальту луж. Отчего-то мне сделалось тоскливо: слишком много бессюжетности для одного дня. Вик сказал, что в любом случае будет ждать меня в издательстве. Что ж, это все-таки лучше, чем идти домой. Если бы я не знал себя лучше, можно было бы и впрямь подумать, что весь день я только и делал, что ждал этой встречи. Хотя никогда нельзя ни в чем ручаться. Даже в себе самом.

- Понимаете ли, Алексей, - несмотря на то, что я был намного его моложе, Вик упорно обращался ко мне на «вы». – Мне пришло в голову сменить покер на преферанс.-
Я совершенно не понимал, о чем идет речь, - Я оставляю вам свое имя, а сам ухожу из литературы, после чего вы начинаете печататься под псевдонимом, в котором все предполагают меня. Как только это станет возможным, вы открываете карты, и тогда уж, как говорится, большому кораблю большое плавание. Как видите, я не сомневаюсь в том, что вы – большой корабль. И предоставляю вам свободу: последний роман вы пишите в собственном стиле с одним лишь условием: там есть одно убийство и одно его раскрытие..
- Боюсь, я вас не понимаю. У вас превосходный рейтинг, и вдруг ни с того ни с сего вы говорите, что уходите из литературы…
- Я не оговорил до конца условий: вы предоставляете роман через, и на протяжении этого времени получаете нечто вроде зарплаты – 800 евро в месяц. Относительно же своих мотивов я уже, кажется высказался: я намерен сменить покер на преферанс.
- Я отказываюсь!
- Боюсь, вы поспешили. Я даю вам три дня, и еще раз повторяю, что это шанс. Поймите, я не делаю широкого жеста– это просто шанс – не больше и не меньше.
- Я не умею писать романов, и в этом все дело. Писательство и ремесло – несколько разные вещи.
Вик усмехнулся и, глядя куда-то в сторону, вкрадчиво повторил:
- Три дня.

Я действительно не умею писать романов, я говорил истинную правду. В молодости, правда, мне казалось, что умею. Я пописывал что-то даже когда стал работать на Вика, но потом мне все ж-таки хватило смелости осознать ложную самонадеянность.
Ложная самонадеянность…
Возвращаясь домой, я уже в который раз ухватился за эту фразу. И по-прежнему мне казалось, что я могу проникнуть в ее смысл. Похоже, не остается ничего иного, как идти домой.

Суфийская мудрость гласит: то, что случилось дважды, непременно произойдет и в третий раз. Не знаю уж в силу чего срабатывает эта, казалось бы, нелепая закономерность, но срабатывает она безошибочно.
Одним словом я решил вернуться в кафе в третий раз.
На этот раз огненно-рыжей уже не было за стойкой.
- Вы вернулись?
- Да. Представьте, исключительно для того, чтобы выпить с вами еще по чашечке кофе. Ведь вы не обманете моих ожиданий? - Она развела руками, отчего показалась мне совсем маленькой девочкой. - Я немного лукавлю. Я вернулся не только из-за кофе. Мне нужен ваш совет.
Было видно, как напряглись мышцы на ее лице. Анна вся как-то вдруг сжалась, будто приготовившись к удару и даже немного отстранилась.
Я никак не ожидал подобной реакции и потому немного смешался.
- Видите ли, мне только что предложили написать книгу, а я отказался. Отказался решительно, а теперь вот засомневался.

Некоторое время она долгим внимательным взглядом смотрела на меня, после чего, ни слова не говоря, скрылась за маленькой дверцей по ту сторону бара. Через пару минут Анна вернулась, неся в руках дымящуюся тарелку, которую понесла к столику, где сидели двое явно подвыпивших мужчин. Во всем ее облике сквозила усталость. Человек работает, а тут я со своими дурацкими разговорами! Пожалуй, мне пора уходить.
- Постойте! Я хочу отработать свой кофе. Вы просили совет, и я готова его вам дать. Причем даже не вникая в тонкости сложившихся обстоятельств. – Она улыбнулась широкой улыбкой и неожиданно весело произнесла, - Вам надо перевоплотиться!
-Что? – пожалуй, мое восклицание прозвучало чересчур громко.
- Перевоплотитесь. Видите ли, каждому из нас еще при жизни дается шанс к перевоплощению. – Она немного понизила голос и продолжала. – Шанс может возникнуть однажды, может появиться вновь – у всех по-разному. Но если его не использовать хотя бы однажды, вы никогда, слышите, никогда не перевоплотитесь потом.
- Насколько я понимаю, речь идет о реинкарнации? И вы во все это верите?
Анна досадливо махнула рукой. Отчего-то мне бросилось в глаза ее изрядно поношенная блузка с катушками на безупречно чистом воротничке, явно свидетельствующими о том, что она перенесла ни один десяток стирок.
- Я ничего не смыслю в реинкарнации. Просто, если человек не перевоплощается, его жизнь становится скучной и однообразной.
Словно застеснявшись своих слов, Анна умолкла. Скептически относясь к любому роду философии, я все же не могу не восхищаться, если кому-то удается выстроить более или менее стройную структуру. Мне стало любопытно, насколько это получится у скромной официантки кафе.
- Предположим, я на полном серьезе решил перевоплотиться. И как это сделать?
- Вы же говорили о том, что вам предложили написать книгу. Это и будет вашим перевоплощением.
Да что она понимает во всем этом!
- Видите ли, - я немного замялся, сомневаясь, удастся ли мне высказать то, что я хотел, - Перевоплощение такого рода, о каком вы говорите, неполное, если можно так сказать, театральное. Одним словом, дистанция между творцом и его творением несоразмерно больше, нежели дистанция между творением и читателем. И потому перевоплощение…- Я ощущал, что теряю нить мысли. - Одним словом, в этом нет необходимости. Анна, я
хотел бы как-нибудь с вами встретиться, выпить по чашечке кофе. Когда вы будете свободны?
В глубине темно-синих глаз что-то всколыхнулось. Она взглянула на меня сначала испуганно, потом удивленно, и наконец молча покачала головой.

Ночь выдалась лунной, отчего укутанная густым пушистым снегом улица казалась сказочно-нереальной. Он живо представил, как испещренный таинственными знаками подвешенный на равнодушном небосводе чуть ущербный шар луны одинаковым золотисто-молочным светом освещает горделиво взметнувшиеся ввысь особняки и скромные постройки, напоминающие соты многоквартирные доходные дома, где во множестве ютятся мелкие чиновники, растекающиеся каждое утро по присутственным местам.. Гоголь распахнул окно. Старые рамы противно заскрипели, будто жалуясь на безрадостную рассохшуюся старость. Поток свежего морозного воздуха стремительно ворвался в жарко натопленную комнату. Николай Васильевич вдохнул полной грудью, но тут же зашелся глубоким сухим кашлем. Когда приступ наконец отпустил его, Николай Васильевич накинул на плечи искусно шитое самой Анной Георгиевной лоскутное одеяло и, убедившись , что в комнате более никого нет, резво вскочил на подоконник и выпрыгнул в окно.

Не заботясь о том, что холодный воздух выстудит комнату, Гоголь босыми ногами ступил на снег, ощущая, как по всему телу от ног до самой макушки пробежала горячая волна. Полнолуние всегда вызывало у него необычайный подъем сил; ночное светило будто внушало душе нечто волнующее и высокое, властно звало, манило, внушая смутное беспокойство.
«Что ж делать, если душа стала предметом моего искусства. Виноват ли я в том? – думал он. – Виноват Тот, без воли которого не совершается ни одно событие. Ответь, Господи! Вразуми!» (Здесь и далее по тексту жирным курсивом цитаты из произведений и писем Н.В. Гоголя)

Неразличимая на фоне темного неба тучка будто скользнула по луне темной дымкой, создавая иллюзию движения ущербного светила. А в Малороссии и небо другое вовсе, низкое, будто ласковое, мягкое. Стоишь, бывает, ночью и мнится, обымает тебя оно. Воспоминания закружили его в своем хороводе, впрочем, вскоре уступив место все возрастающему беспокойству. А ведь недаром Бог повелел каждому быть на том месте, на котором и есть он ныне. А коль так, то и все деяния человеческие суть повеления его...
Ноги онемели, озябли до нечувствительности. Николай Васильевич взял горсть снега и поднес к лицу. В лунном свете стали различимы мельчайшие звездочки снежинок.
«Благослови Господи!» Подбросив вверх комочек, он плотнее закутался в одеяло и полез обратно в окно. Затворив его, Николай Васильевич подошел к висевшей в углу иконе и принялся горячо молиться. Лампада горела ровно, слегка покачиваясь в такт его горячему шепоту; а крошечный огонек во тьме выстуженной комнаты казался спасительным маячком спасения. Окончив молитву, он лег, забывшись сладким сном ребенка.

В доме графа Александра Петровича Толстого на Никитском бульваре Николай Васильевич жил уже четвертый год, занимая переднюю часть нижнего этажа. Отличаясь исключительной скромностью и душевной чувствительностью, хозяин всячески старался оградить писателя от малейшего беспокойства, а его боязнь показаться навязчивым приобретала порой такие размеры, что, живя в одном доме, они порой не виделись многие дни. Супруга Александра Петровича Анна Георгиевна, правнучка грузинского царевича Баккара, была женщиной редчайшей красоты. Она была бездетна и, ведя жизнь поистине монашескую, посвящала основное свое время благотворительности. К самому Николаю Васильевичу относилась она с материнской нежностью, стараясь предугадать и исполнить любую прихоть писателя.
…
В этот вечер он оделся особенно тщательно, еще утром приказал Степану вычистить фрак, и теперь надел лучшую свою сорочку. К домашним обедам в доме Толстых обычно выходили по-простому, пренебрегая условностями света. Анна Георгиевна, впрочем, выглядела восхитительно в самых простых платьях, как то, что было на ней надето сейчас, глухое темно-синее , отороченное тончайшими кружевами. Стройная и гибкая с несколько бледным лицом, она вся воплощала образ едва ли не совершеннейшей добродетели.
Увидев торжественно одетого Гоголя во фраке, решительно вступившего в залу, Александр Петрович забеспокоился, поспешно вскочил и устремился писателю навстречу. Подойдя к Толстому, смиренно склонив голову, вкрадчивым голосом произнес:
- Простите меня за все, Александр Петрович!
- Бог простит! И вы простите меня, Николай Васильевич!
С подобными словами подошел Гоголь и к Анне Георгиевне.

Прощеное воскресенье выдалось в этом году на 10 февраля. Зима выдалась снежной, без оттепелей, предвещая затяжную холодную весну. Обед прошел в атмосфере торжественной и чинной. Гоголь почти ничего не ел. ограничившись парой-тройкой ложек специально для него приуготовляемой жидкой тюри. Толстой, наблюдая за своим приятелем, лишь печально качал головой:
- Не обессудьте, Николай Васильевич! Негоже вам так! Постничество подобное к добру не приведет. Вы и ранее сказывали, что от постной пищи сил не имеете. К тому же и святители сказывают…
- Просьба мне до вас есть, Александр Петрович! – прервал его Гоголь. Говорил он как обычно, горячо, бурно жестикулируя, выдерживая порой непомерно длинные паузы, чтобы потом прогреметь вдруг неожиданное фразой.
Александр Петрович напрягся, тревожно взглянул на жену, ожидая недоброго.
- А не снесете ли , Александр Петрович, мои рукописи святителю Филарету Московскому. Пусть он и определит, что печатать нужно, а чего и не следует.
Граф в волнении встал и прошелся по зале.
- Сего делать никак нельзя, Николай Васильевич. – Он запнулся, желая сказать еще что-то, но, так и не собравшись с мыслями, лишь повторил. – Никак нельзя!
- Ну что ж, коль нельзя, так и нельзя. Что ж тут поделаешь!

Попрощавшись с хозяевами, он спустился к себе и, запершись , не выходил из своих комнат весь следующий день.
Молитва Иоанна Златоустого о даровании памяти смертной, кою повторял он на протяжении уже многих лет, по всей видимости, была услышана. Отныне память смертная не покидала его, убеждая в том, что дни его земной жизни подходят к концу. Столь любимая писателем масленичная неделя с разгульными ярмарками, молодецкими забавами и непременными лоснящимися жирными блинами на этот раз прошла у него в совсем ином настроении: всю неделю он говел, а в четверг масляной недели приобщился святых тайн. Необычайно отчетливо в эти дни он осознал, что то, что называется смертью, есть ничто иное как переход к новой жизни. «Нужно на время умереть для мира, чтобы пересоздаться внутренне, а затем вернуться в мир, то есть к творчеству». Если суждено будет вернуться.

«Покорен я воле твоей! Покорен, Господи!- непрестанно твердил Гоголь, будто убеждая в сем самого себя. – Не оживет, аще не умрет. Нужно прежде умереть для того, чтобы воскреснуть.»
Все чаще и чаще написанные им однажды строки в точности воскресали в памяти. По первости он удивлялся этому: ведь еще со времен своего учения в Нежинской гимназии память его цепкостью не отличалась. Да и произведения, им же самим написанные, помнил Гоголь лишь в чертах общих, по развитию действия. А в последнее время возникали в голове обрывки больше целые, так, что кажется: захоти он, и все в точности заново легко напишет. А коль так, то какова же власть слова написанного!
«Обращаться с словом нужно честно. Оно есть высший подарок бога человеку». Гоголь улыбнулся и крикнул Семена. Тот с всклокоченными волосами и распахнутой на груди рубахой явился нескоро, недоуменно глядя на барина.
- Поди наверх, печь растопи!
- Дык не зябко ж покудова , барин! С вечера топлено!
Николай Васильевич, знавший в себе вспыльчивость и давно уже боровшийся с этим пороком, сдержался и спокойно повторил:
- Поди, говорю, печь растопи! Эка ты бестолочь!

Гоголь достал из-за ширмы свой кожаный портфель, где хранил тетради, аккуратно разобранные и перевязанные тесемками. Несколько мгновений он колебался, отложил было стопку в сторону, но все ж-таки решился, поднялся наверх и сложил тетрадки в печь. Огонь лениво лизнул корешки и, будто насмехаясь над ним, жадно накинулся на лежащую подле щепу. Кровь прилила к лицу писателя. Николай Васильевич пошатнулся, ощущая сильное головокружение. Семен, с благоговейным ужасом наблюдавший за происходящим, решил, что барин не в себе и непрестанно крестился, не зная, что предпринять.
- Поди сюда! Развяжи тесемки! – изменившимся голосом произнес писатель.
Семен, не решаясь перечить, выполнил приказание.
- Ну не стой! Спать иди!
Язычок огня коснулся верхней тетрадки, и, будто колеблясь, легко тронул ее и, чуть помедлив, ярко вспыхнул, поглощая богатую трапезу.
«Сие все – не истина. Мою же собственную мысль, которую не только вижу умом, но даже чую сердцем, не в силах передать. Слышит душа многое, а пересказать или написать ничего не умею».
Подобно сказочным самоцветам дотлевала в печи бумага. «Неужто повторится?» - благоговейно вопросил Гоголь, испытывая сильнейшее душевное волнение. Сердце переместилось к голове; его стук, казалось, простирался далеко за пределы бренного тела. В какое-то мгновение перед его внутренним взором ясно предстало: не дни, часы его зимней жизни сочтены. И все же он явился, явился!

Продолжение следует.