Хлеб вылезал из хлебницы ровно в полночь, и к этому времени Иванов уже должен был лежать в постели, плотно замотав ноги одеялом, чтобы с ним не встретиться. К счастью, этого еще не разу не случилось, но Иванов в деталях представлял себе, как оно происходит, восстанавливал всю картину по звукам и шорохам. Получалось довольно реалистично – вот хлеб шуршит, выворачиваясь из целлофанового пакета, скребет печеным брюхом по хрустким крошкам на дне хлебницы, как там еще тараканы не завелись, тычется углом в крышку, пока та не упадет с оглушительным грохотом, выбирается наружу и начинает ползать по квартире. Это было неприятно… ну, еще смотря, конечно, какой хлеб. Если обычный, кирпичиком, то еще ничего. Он просто ползал по всем уголкам, с чувством собственного достоинства, как широкогрудый пароход. Если полкаравая, тоже не так плохо, юркий, любопытный, тот обычно еле-еле успевал запрыгнуть назад в хлебницу, прежде чем Иванов вставал и шел на кухню ставить чайник. Самым противным был порезанный на ломтики, Иванов боялся, что когда-нибудь эти ломтики подползут к нему и облепят. Он, правда, не знал, отчего это страшно, но что страшно, - был уверен. А еще ему было неловко утром делать себе бутерброды – как же так, этот хлеб ночью еще прыгал по квартире, живой и радостный, а тут – бутерброды. Но если так рассуждать, с толстовским гуманизмом, то тогда вообще ничем в квартире пользоваться нельзя было.

Водопроводные краны, как только Иванов ложился, начинали лить воду. Они лили ее, лили, монотонно, мерно, почти бесшумно, заливали всю квартиру, по ней начинали плавать тапочки и пустая тумбочка, которую, кстати, надо выкинуть, а потом все исчезало. При этом никогда, никогда не заливало соседей снизу, и за воду Иванов платил меньше, чем остальные, - он специально спрашивал. А о водных оргиях узнавал лишь по влажным паласам в комнатах да по одиноким лужицам на кафеле в ванной. Хлеб почему-то тоже не намокал.

К единственному домашнему цветку – желтому толстому мягкому кактусу – приходили гости, Иванов был не очень этим доволен, хоть особо ничего ценного в квартире не было, но все равно, посторонние в доме, да еще ночью… И какая разница, что этими посторонними были цветы в горшках, все больше девушки, - гортензии, бегонии, фиалки, герани, чайные розы, - были и ребята, молочаи, алоэ, лимоны. Приносили с собой удобрения, шептались о чем-то своем, не мусорили, плавали по квартире, шелестя листьями, сталкиваясь горшками, обменивались пестиками и тычинками, под утро расходились, четко клацая керамическими поддонами по ступенькам. Иванов подозревал, что кактус и желтеет-то от такого образа жизни, но поделать с этим ничего не мог, не читать же ему морали.
Часы шли в обратную сторону, репродукция картины «Иван Грозный убивает своего сына» оживала и – единственная – оставляла следы своей жизнедеятельности, с виска убитого сына текла кровь, текла, текла по стенке и утром, ворча, Иванов подтирал ее тряпкой. Обои просто вздыхали. Они были очень старые, висели тут, когда Иванов только въехал в эту квартиру и, скорее всего, остались бы, если бы он уехал. А об отъезде он подумывал, потому что подозревал, что собственный дом уже задумал его убить.

И ведь повода не было, Иванов жил совершенно нормальной холостяцкой жизнью. Знак его гороскопа, Дева, принуждал к аккуратности, и Иванов пылесосил, подметал, протирал пыль рукавом старой рубашки. Постель менял, как положено, раз в неделю, барышень к себе не водил. Сначала некогда было, а потом вдруг началась ночная жизнь дома, и стало страшно. Как только начинало темнеть, Иванов включал телевизор и свет везде, сидел, поглядывая на часы. Часовая стрелка наползала на стройное «11», и хозяин квартиры торопливо раздевался, пробегал по квартире, выключал телевизор и свет, и падал в постель, стараясь, чтобы ноги ни на секунду не задерживались на холодном полу больше положенного. Лежал так до полуночи, а потом начиналось.
Только вот в последнее время что-то изменилось.

Стали еще тише гости кактуса, чаще вздыхали обои, и старый холодильник очень отчетливо произносил речи. Перед кем? Был у Иванова кенарь, да улетел, и после него даже тараканы не прижились. Заговор? Иванову казалось, что стены надвигаются, и днем он не мог находиться в своей квартире. Днем его убить было бы как раз просто – все на работе, кто услышит хруст костей и жалобный крик маленького хозяина квартиры: А потом бабка Марина, из соседней квартиры, совсем глухая, будет, польщенная вниманием к своей социально незначимой особе, говорить: «Не, никаго у нево не было сегодня, я во видела, шо он прышол раньше, но адин, да… Ась?» И все. Ночью тише, ночью его не тронут. Поэтому до наступления темноты Иванов домой не являлся.

Внешний мир тоже был опасен, но не настолько. Иванов бежал по тротуарам, перебирая ножками так быстро, что казалось, будто планета вращается только благодаря его усилиям, с опаской смотрел на дома – что-то таилось в их недрах? Дребезжал басовитый трамвай, а Иванову казалось, что это квартиры смеются над ним. Мол, Иванов, мы все знаем о тебе, о твоей ночной жизни, о страхах, мы это видим, мы все-все расскажем твоему дому. Иванов бежал, бежал, на работе падал на стул, пил воду прямо из графина, если никто не видел, - а приходил он обычно раньше других, - и только там успокаивался. Здание его офиса было совершенно безликим, за что Иванов его любил. Это бетон, это цемент, это кирпич, мрамор, плитка и ДСП. Тут не было ни малейшего признака жизни, сюда приходили, чтобы уйти. Впрочем, была и еще одна причина любить это здание.

Ей было 25 лет, и звали ее Александра, но это имя к ней совершенно не шло. Александра должна быть высокая, очень стройная, с пышной грудью, гордым носом, презрительной верхней губкой, такой, чтобы ей хотелось повиноваться, а за величайшее счастье почесть – поцеловать ее белую руку или каштановый локон. Девушку, в которую давно и безнадежно был влюблен Иванов, все звали Сашенька, и была она маленькой, хорошенькой, черненькой Сашечкой-букашечкой. Иванов не умел общаться с женщинами, поэтому единственное, что он делал хорошо и на совесть в процессе ухаживания, о котором никто и не догадывался, - это вздыхал и воздыхал. Он следил жадными глазами за каждым ее движением, на это уходила примерно половина его рабочего дня. Остальное время он подводил балансы, лавировал между дебетом и кредитом, составлял ведомости. Не то что бы Иванову это нравилось, но больше он ничего не умел. Зато получал неплохую зарплату, так что вполне мог позволить себе водить Сашеньку в кино, театры, на выставки, дарить ей цветы…
Если бы набрался храбрости предложить ей хоть что-то из вышеперечисленного.

- А вы опять раньше всех пришли, товарищ Иванов! – весело поприветствовала его обожаемая букашечка, кидая пальто на стул. – Никак, собираетесь всех нас перегнать в работе?
Иванов криво улыбнулся, в ее присутствии он сразу терял все эмоции и ощущения, весь мир целиком наполняла, как сладкое яблоко, Сашенька. Букашечка села на стул, достала зеркальце и принялась приводить в порядок слегка подпорченный природными явлениями макияж, проводя черным карандашом по векам, водя помадой по губками и причмокивая. Иванов, подперев тощую щеку ладонью, с умилением смотрел на нее. Где-то он читал, что это ужасно неприлично для женщины – подправлять макияж или расчесываться на глазах у всех, но Сашеньку не могло испортить ничто.
«А почему бы нет?» - вдруг с ужасом подумал он. – «Я же все равно буду без толку слоняться по улицам, может… я ведь…»
- Сашенька, а вы не хотите сходить со мной сегодня в кино? – вдруг очень подобострастно, расплетя язык, как старый лапоть, спросил Иванов. – А то у меня вот… есть билеты… и не с кем…
Сашенька покидала весь грим в сумочку и с любопытством посмотрела на Иванова. Он ей, в принципе, понравился бы, не будь таким угрюмым, тощим и неразговорчивым. Но вот – взял и в кино пригласил, а?
- Я даже не знаю, - слегка смущенная, ответила она, подумав. – В общем, можно, наверное…
Сердце Иванова снова забилось, а ведь перестало, после того, как он задал этот простой, в общем-то, вопрос. Он понятия не имел, что сейчас идет в кинотеатрах, какой из них ближайший к их офису и какие фильмы предпочитает Сашенька, чтобы сказать: «Ой, какое совпадение, а у меня билеты как раз на любовную мелодраму… или триллер… или тупую молодежную комедию…» Он сидел, с застывшей кривой улыбкой на лице, счастливый, влюбленный, если бы он мог, он бы обмотал язык вокруг шеи или облизал Сашенькины туфельки, но он просто сидел, а двери захлопали, зацокали каблучки по полу, завизжали «молнии», компьютеры запищали, начался полноценный рабочий день и во всем его шуме было одно: «Она согласилась!»

Сашенька очень смеялась, польщенная, когда Иванов притормозил у кассы, признавшись, что никаких билетов у него нет, а он просто очень хотел пригласить ее в кино. Девушка предложила было деньги за свой билет, но ее спутник, на время потерявший робость, чуть не накричал на нее, возмущенный. Они пошли в кино, на новый исторический блокбастер, во время которого Иванов иногда вставлял замечания вроде: «А доспехи-то совсем другие были в те времена!», чем заработал лишнюю пару-тройку баллов у Сашеньки, ей нравились умные мужчины. Затем, по окончанию фильма, уже чуть смелее Иванов предложил посидеть где-нибудь, - «Мы же оба с работы, можно перекусить, правда?» - и она снова согласилась!
Это был день Иванова.

Пока они сидели в кафе, он успел узнать, что Сашенька живет одна, без родителей, у нее дома живет кошка Женька, серенькая, и – Иванов так понял, по некоторым деталям, Сашенькино сердце сейчас свободно…
Что определенно внушало надежду.
Они просидели в кафе до темноты, и все было бы хорошо, если бы Иванова не терзали накатывающие волнами, портящие всю радость от свидания – а ведь это правда, правда можно назвать свиданием, - мысли о возвращении домой. К обоям и холодильнику, к вантузу, который так страстно целуется по ночам с кухонной раковиной, что это просто неприлично, к паласам, влажным по утрам…
Может, его уже сегодня убьют, даром что ночь.
А что если… ведь сегодня ЕГО день…

Разумеется, она позволила себя проводить. Жила она – не близкий свет, но это было даже хорошо, потому что увеличивало шансы на осуществление задуманного плана. И вот пришла пора прощаться, Иванов с восторгом смотрел на букашечку, он не решился бы ее поцеловать даже в щечку, вот разве что краешек плаща. А вот Сашенька чувствовала некоторую неловкость, незавершенность вечера, поэтому, если бы Иванов потянулся ее поцеловать, она была бы не против. Как оказалось, при ближайшем рассмотрении этот человек был очень мил, интересен, умен, и, несмотря на субтильную внешность, в нем чувствовалась настоящая мужественность. Подумать только, как могут изменить представления о знакомом проведенные вместе несколько часов. Если бы ни принцип не заводить романов на работе, то Сашенька могла бы, да…
- Что ж, товарищ Иванов, спасибо вам за вечер. Это было просто замечательно! – совершенно искренне, благодарно сказала Сашенька. – И я хотела бы…
- Простите, только не поймите меня неправильно… - взволнованно произнес Иванов. – Но… мог бы я остаться у вас на ночь, если не помешаю, конечно? И добираться мне отсюда далеко…
Собственные же слова вернули его на землю. Сначала они казались правильными и… непредрассудительными, он был уверен, что все сможет объяснить, доступно, доходчиво и убедительно, но теперь было ясно, что это ужасно, пошло, нагло с его стороны. Иванов поник.
Сашенька смотрела на него, как на полусгнившего осьминога, и в глазах ее гас какой-то огонек.
- Вот все вы так… - сказала она негромко, совершенно без эмоций. – Всем только одно. А ведь вы мне понравились…
Не договорив, она медленно, автоматически открыла дверь, зашла в квартиру. Совершенно подавленный Иванов остался стоять на площадке. Он очень хорошо осознавал, что только что своими руками разрушил все жалкие шансы быть рядом со своей обожаемой букашечкой. Что больше она не улыбнется ему на работе, не назовет шутливо «товарищ Иванов». Он мог бы умереть физически – и все равно не стать уже более мертвым, чем стал только что.

Он поймал такси, водитель заломил какую-то фантастическую сумму, Иванову было все равно. В ночном магазине купил бутылку водки, кинул деньги, не считая, не вернулся за сдачей. На часах было около половины первого.
Он распахнул дверь своей ночной квартиры, ожидая, что хлынет вода. Вода же, хоть и имелась в наличии явно избыточном, почему-то не пролилась через порог, словно ее сдерживала невидимая стенка. Иванов зашел, сразу же оказавшись в этом странном водоеме по пояс, прошел на кухню, оттолкнув плававшие горшки с цветами, уже здорово накачавшимися удобрениями, сел на табуретку, сразу же окунувшись по грудь. Вантуз смущенно отскочил от раковины, Иванов не обратил внимания. Он откупорил бутылку, отщипнул кусок от пробегавшего хлеба, не испытывая никаких угрызений совести, что, мол, тоже живой, и, колыхаясь на табуретке, стал пить. Пил, пил, давился, жевал хлеб, запивал водой, нагибая голову, и не заметил, что вокруг него собрались почти все ночные жители его квартиры. Даже старый холодильник, с трудом, кряхтя, переместился.
- Ну что, все-таки решили меня убить? – мутными глазами посмотрел Иванов. – Ну давайте, мне уже жить нет смысла. Валяйте, друзья.
И холодильник заговорил.
- Не переживай, все равно у вас бы с ней ничего не вышло, - сочувственно пробасил он. – И потом, она носит парик, и грудь тоже искусственная. Зачем она тебе?
- Убейте меня, - не слыша, упорствовал Иванов. – Убейте.
- Мы тебя не хотим убивать, - изумился холодильник. – Иванов, с чего ты взял?
- А чего вы тогда шепчетесь по ночами? – поинтересовался заплетающимся голосом хозяин квартиры.
- Так это… ты вон, читаешь газеты рекламные, подчеркиваешь колонки, где о сдаче жилья… Мы решили, что мешаем тебе, и поэтому ты от нас уезжаешь. А мы не хотим этого!
- Не хотите?
- Не хотим, мы же все одна семья. Иванов, эта Сашенька… она бы пришла и ушла, а мы, - я, ты, тот же вантуз, - мы все это один дом, твой родной дом, как же мы можем расстаться?

Иванов глубоко задумался, в ушах было только «Сашенька»
- А… а откуда вы знаете, как ее зовут?..
- А подушка смотрит твои сны, и нам рассказывает, - охотно пояснил холодильник. – Ну, теперь ты видишь, что ближе, чем мы, у тебя никого нет? Понимаю, мы всего лишь вещи, может, это неправильно, но семью не выбирают… семью любят такую, какая есть. Понимаешь? Только с нами тебе всегда будет хорошо, Иванов… Мы – твой дом.
- Ага, - согласился Иванов, поставив локти на стол, упершись лбом в ладони.
Он сидел так еще долго. Затем встал и, уже ничего не боясь, прошлепал в свою комнату, где, не раздеваясь, упал на кровать. И радостные ломтики хлеба облепили его, и это было совсем не страшно.