***
Часть 1.
Глава первая. *Чума на оба ваши дома!*

Да… и сказала она: свет, и стал свет. Ночничок какой-то, вазочки-розочки…
Сразу же появились, задвигались тени, становясь всё рельефней и очерняя подробности. Затем свет пошёл отовсюду, и тени исчезли. Неосознанное беспокойство мягко толкнуло меня в спину. Я выпрямился, оседая в ноги, и с трудом перевёл дух, по-прежнему не желая вникать, о чём там молила, стонала, хихикала терзаемая мной женская плоть.
Интересно, а чем это напоил меня кудесник, любимец богов? Водкой на прополисе или бальзамом на перепонках грецких орехов? А может, спиртом на кедраче? Не знаю, но трезв с утра аки голубь, следов похмелья не нахожу. Хотя есть мнение, что за мной еще придут… но сейчас-то голова пуста, только мозг ощутимо поскрипывает. Будто дитя бежит по утреннему снежку.
Да! А вспомнить бы – кто ж это нынче со мной?!
Меж тем безмятежное томление плоти вдруг прерывается устной речью. Симпатичная, полненькая брюнетка, с явной примесью татарских кровей, с потемневшими, взмокшими висками, на которых повисли крошечные, слипшиеся чёрные локоны, размыкает припухшие губы и говорит мне хрипловато, будто спросонья:
-- Ну ты бурбон… искусал меня всю, измучил. А понравилось, ещё ка-ак… кончать-то хоть, слава Богу, с мужиком начала, а то всё сама да сама, прикинь? и ведь ребёнок уже большой…
Оторопело таращусь на неё, вспоминая попутно два важных момента: во-первых, кто эта дама. Ничего себе. Имя лучше не спрашивать, пусть будет… Надя. Тут статус важен.
.
Во-вторых, беглый взгляд на кварцевый будильник наводит на мысль, что минут через сорок за линию горизонта уйдёт электричка, своевременно возвращающая меня по воскресным дням в лоно ученых-картофелеводов – я ещё и бригадир, государи мои! Бригадир-бригадир… пробил себе халяву – на выходной к семье уезжать.
Кто же знал, что всё так обернётся… ладно. Сорок секунд, полёт нормальный.
Институтские и урыть меня могут запросто, если сегодня все наряды с директором совхоза не подпишу. Вот уедет директор в город на неделю – прости-прощай тогда, досрочный отъезд на историческую Родину! Очередной привет тебе, неповторимый и неизменный обед в совхозной столовой, состоящий из одних молочных поросят – на первое, второе… и третье. Короче, я пошёл. Экое я дерьмо… или нет?
-- Куда ты? Вроде свободен, сегодня же воскресенье! – комментирует мою неожиданную пассионарность… ээ, Надя.
-- Свобода – это вовремя не осознанная необходимость, – парирую я наспех и так же наспех прощаюсь, уверенный, что больше мы не увидимся. Одевшись-обувшись легко и непринуждённо, как старшина-сверхсрочник, тяжело и враскачку устремляюсь к лифту. Всё-таки грядёт ко мне преизрядный бодун…
Увы, это не мой дом, и мой дом – тоже теперь не мой… Чума на оба ваши дома!
Бессмертная шекспировская строка. Последний вопль Тибальда-неудачника...
.
Уже в трамвае отчётливо осознаю, что держу в руках два посторонних предмета – гитару и вещмешок, которые явно мешают мне оплатить за проезд. Молча сую их какой-то тётке – у неё-то руки свободны! Отрываю билетик, так же молча возвращаю свою частную собственность и наслаждаюсь, наконец, утренней нирваной со сквозняком, полулёжа в битком набитом вагоне. Храпеть вот только не стоит, эдакий моветон… хр-рр… ага, вот, следующая моя, к платформе как раз подъезжаем.
Больше вздремнуть определённо не удастся: череда вчерашних событий каменной осыпью обрушивается на меня. Вываливаюсь из трамвая и бодро топаю к подземному переходу.
.
Вечер этой клоунадной субботы развивался непредсказуемо. Едва я позвонил в дверь своей купчинской квартиры, она моментально распахнулась, как будто за дверью уже ждали звонка. Кроме бегущего с радостным рёвом пятилетнего сына и выглянувшей из кухни Алисы, меня встретил растерянно улыбающийся Филоненко.
Та-ак, возвращается муж из командировки…
-- Та-ак, возвращается муж из командировки… тебя что, своя жена уже на порог не пускает? – спрашиваю я, вместо здрасьте.
-- Навроде того… ты проходи, разговор есть, - Филоненко скидывает с плеча ранее не замеченное мной кухонное полотенце. М-да, интересные шляпки носила буржуазия… всё это придётся немедленно разъяснить.
Я ловлю сына на руки и аккуратно возвращаю его в детскую, пообещав срочно и немедленно рассказать очередную порцию приключений его любимых героев: силача Бамбулы, одноглазого пирата Гилмора, красавицы Генриетты и неустрашимого капитана Игорька.… Коротко киваю Алисе, она по обыкновению, подставляет висок для поцелуя и вскидывает на меня огромные, лучистые глаза, в которых, как обычно, нет и тени сомнения в разумности происходящего.
Когда-то мне это нравилось. Когда-то я любил Алису. Потом мы поженились, жили-были… потом я уехал на военные сборы, а у неё случился выкидыш, вследствие резус-конфликта и нашего пофигизма. Ну не знал я, что она беременна, да и что это могло изменить?! И она не знала, вернее, не была уверена – а что вы хотите от человека, который в двадцать лет искренне полагал, что дети рождаются через пупок!
Это я об Алисе, государи мои. Не запутайтесь.
По выходу из лечебницы что-то определённо перещёлкнулось в измученном мозгу молодой супруги, и я вдруг оказался повинен во всём произошедшем. Следующие полгода я провёл, как в геенне огненной Все мыслимые и немыслимые проклятия, обвинения, оскорбления – всё каждый вечер летело мне в голову.
Стиснув зубы, я молча слушал её, прикидывая меж тем, не прозевать бы наиболее благоприятный период для овуляции… всё, что мне оставалось – постараться исправить враждебную ошибку Природы. Тот-Наверху не очень-то мне благоволил в тот период.
.
Изредка к нам заходил Алисин брат, высокий, плечистый красавец Борька – миллениум он встретит в полном одиночестве, пытаясь восстановиться после инсульта… да, а тогда он был просто великолепен. И, несмотря на десять лет брака с красавицей Валькой, от близости-доступности которой – показной, естественно – у меня просто слюни текли, каждый раз Борька заходил к нам с новой, всё более ослепительной мадам. Мадам усаживалась ворковать с Алисой, муссируя вечную тему: какое же дерьмо, эти мужики! Мы с Борькой выпивали на двоих дежурный литр водки – пил я молча, как и жил, но водка редко забирала в полон… Борька, глотая стакан за стаканом и хмуро слушая однообразные Алисины жалобы, однажды выпалил мне в лицо: как ты с ней только не разведёшься – не понимаю!
А я понимал в тот момент одно: нам нужен другой ребёнок. Внушённый Алисой комплекс неизгладимой, неощутимой вины прочно запустил в меня зазубренные коготки.
.
Наконец, жена вновь забеременела. Первые четыре месяца беременности она не ходила – летала, затем легла в роддом на сохранение, до самых родов, и я практически не вылезал оттуда, словно боялся спугнуть…
Сын продвигался на свет около суток – и пришёл к нам уже почти без признаков жизни. Пуповина на шею намоталась. Врач вышел в приёмный покой, сказал мне коротко: ребёнок при родах не закричал, синюшный, доставлен в реанимацию…
Я ответил ему, лихорадочно раскуривая папиросу в сияющем благолепии лучшего питерского роддома: ничего, он тоже Тихонин – значит, выберется. Даже не спрашивайте, что я хотел этим сказать. Врач молча пожал плечами, тоже закурил, и мы переглянулись, как заговорщики.
Сын не подвёл меня, выбрался. Но неудачи преследовали его, словно родовое проклятие: помимо вечного набора детских болезней, он постоянно расшибал себе что-то, а в три года даже сломал палец… До года Игорь совсем не улыбался, и гуляющие в нашем дворе с колясками мамочки прозвали его Прокурором. Но никаких отклонений в психике ни тогда, ни сейчас он не обнаружил. Я зато чуть не сбрендил: за полгода мы сменили четыре наёмных квартиры – не очень-то жалуют хозяева молодую семью с младенцем.
Но вот, наконец, мы определились и с этим – тут я, как оглашенный, сразу рванул по бабам. Даже кормилицу мимо не пропустил – нашли нам некую молодую мамку, Алисино молоко как-то быстро иссякло. Впрочем, кормилица была та ещё вертихвостка, и хорошо налиты у неё были не только груди.
.
Да… что ж, предоставив разгадке происходящего самой явиться на свет, я отвернулся от Алисы к Филе и спросил:
-- Ну что, пойдём на кухню покурим?
-- Давай мы лучше выпьем, Тихоня… разговор намечается.
-- Давай, Филя. А что у нас есть, кроме разговора?
-- Водка… Самопал, но с гарантией, - он выхватил из знаменитой своим постоянством в спирто-заполненности матерчатой сумки два *фауст-патрона* по 0.7, заполненных под пробку чем-то коричневатым. Середина 80-х, государи мои. Не пришла еще пора конфликта интересов между бренди, текилой и джемисоном…
-- Хлеб-соль имеем, Филя?
-- Всего кусочек.
-- Поломаем?
-- Порежем.
-- Тогда по первой. За хороших гостей!
Это наш ритуал. Смешной, привычный, но неуместный.
Мы выпили по первой. Правильная водка. Но чем-то отдает… тайгой какой-то.
Крякнув, понюхав и помычав, Филоненко поднял на меня глаза и произнёс:
-- Видишь ли, Тихоня… я очень люблю твою жену. Бей меня, если хочешь.
Затем он резво соскочил с табуретки и встал передо мной на колени.
Я отшатнулся:
-- Да люби себе, кто ж тебе не даёт!
-- Тут всё не просто так… у Алисы будет ребёнок.
-- Ах, вот оно что.
Свобода, мелькнуло у меня в голове. Настоящая свобода.
Тот-Наверху снова всё порешил за меня. Но поздно, бля, ах, как поздно…
Если бы не сын, давно бы я ушёл, и было к кому… ну, теперь и сын меня не удержит.
Экий бред, если разобраться. Ну не бить же Фильку, в самом-то деле.
-- Свобода? – мягко вопросила Алиса. Оказалось, что всё это время она пряталась и подслушивала за полуоткрытой кухонной дверью.
Чорт бы тебя подрал, вместе с твоей телепатией…
-- Оставайся, Андрей, – она подошла к столу и тронула меня за рукав. – Конечно, ничего теперь не изменишь, но развода я не хочу. Не хочу! Игорю нужен отец. Так что, дорогой, принимаются любые просьбы и пожелания…
Нет, чтобы тоже передо мной повиниться. Вот сука. Мы с Филоненко, как заворожённые, уставились на неё. Филя, кряхтя, умолк и наконец-то поднялся с колен.
Всё это было смешно и страшно.
Я тоже встал, подошёл к Алисе и чётко произнёс ей в самые зрачки бездонных серых глаз:
-- Анекдот есть улётный! - Филоненко вздрогнул: это была его коронная фраза. Больше всего на свете Филя любил водку, преферанс и анекдоты.
Сейчас? Нет, сейчас он продолжает любить только водку. В полном одиночестве.
Я продолжал, не отрывая взгляд от бывшей уже супруги:
-- Сидит себе девочка на краю лужи, водит совочком по воде: улюлю, улюлю… и вдруг, раз – золотая рыбка!
Рыбка говорит: отпусти меня, девочка, любое желание исполню – ты же читала сказки!
Конечно, читала! – говорит девочка. Отрывает рыбке голову, кидает её через плечо и говорит: лети-лети, лепесток, через запад на восток… потом опять совочком по воде: улюлю, улюлю… Короче! Филоненко, ты здесь остаёшься или уходишь?
-- Я остаюсь.
-- Тогда я ухожу. Адрес давай!
-- К-какой адрес?
-- Твой! Я ночевать к твоей супруге поеду, а хуле…
-- Пиши: Маршала Захарова, дом…
Обе бутылки опустели, а результатов пока никаких. Закусывать мы даже как-то не пробовали. Я вышел из кухни и аккуратно притворил за собой дверь. Парочка о чём-то ожесточённо шепталась. А ведь и наша шобла, сборище бывших сокурсников, обо всём знала – тоже вот так шушукалась, прыскала в кулак, замеряла скорость отрастания рогов, вдруг подумалось мне. Дикое бешенство возникло внезапно, из ниоткуда, захлестнуло разум и взорвало его. Из горла вырвался сдавленный хрип, я вновь развернулся, чтобы ворваться на кухню…
-- Па-ап, ну ты скоро?
-- Да-да. Пойдём, Игорёк. Я тебя сейчас уложу.
-- И сказку про капитана Игорька…
-- И сказку. Само собой.
В такси я всю дорогу пытался петь под гитару. Оккупировав с непринуждённой роскошью заднее сиденье просторной *Волги*, я распевал матерные частушки и нежный романс *Не искушай меня без нужды*, чередовал Розенбаума и Высоцкого… видимо, таксист к концу поездки был просто заворожён или совершенно обескуражен: аккуратно сложенную мной для поездки трёху я утром снова выудил из кармана.
Итак, приземление в филоненковскую квартиру разъясняется, но как это я жену-то его затрахал?! Не с порога же на неё набросившись… бывает в женщине какая-то загадка.
.
Проход к электричке – под мостом. Тут вас редко ждёт приятная встреча. Ну и сейчас, до кучи, меня тормозят трое оборванцев.
Проклятая у меня внешность, всё дерьмо на неё липнет.
-- Кучерявый, папиросу давай!
-- Хрен вам, а не папиросу!!
Грязная рука протягивается и обрывает мне нагрудный карман вместе с последней, полупустой уже пачкой беломора. Я оцепенело провожаю её взглядом, затем кладу шмотки на бетонное русло, хватаю босяка за отвороты чего-то промасленного и без затей бью его затылком об стену. Он делает: ыххх! и опускается на задницу; беломор, вместе с оторванным карманом, валится рядом. Я поднимаю их – вот гадство, ненавижу папиросы носить в брючном кармане, растираются по дороге в труху! Шажками продвигаясь к выходу, настороженно поглядываю на оставшихся стоять сотрапезников потерпевшего… неожиданно сзади, обрываясь, подымается женский визг: ай-й, убили парня – ах ты, подонок! Ну, прям головой об стенку, р-раз! Милицию позови, Люся!
-- Везёт тебе, подонок… ну-ну, гляди, встренемся, - сквозь зубы сообщает мне один из оборванцев, и от этой нехитрой формулировки разом вскипает вся черепная коробка, до краёв заполненная вулканической лавой. Я запрокидываю голову, и гулкий хохот, кажется, останавливает даже стук капель, сочащихся с потолка…