В том краю, где монтёры включают
по особенным праздникам небо,
и блажит благовест, коли тянут
спозаранку его за язык,
и мечтают о чашечке чая
во дворах галатеи из снега
на забытой версте Пошехонья
триста лет замерзает ямщик.

Слышит он, как ревут буровые -
там наследуют кроткие землю,
что готова родить Пересвета,
а рожает то репу, то хлеб.
И хранит, триединый, Россию
дух бесплатного сыра, и внемля
этой басне вороньи советы
комиссарят на эйфелях ЛЭП.

Видел он, как несёт богоносец
топоры, АКМы и «мойки»,
чтоб для бани ввиду Первомая
человечьей щепы наколоть.
И сплясавши под хруст переносиц
краковяк, доползает до койки,
будто в Каспий привычно впадая
в омертвелую женскую плоть.

Он невесел, ведь тройке летучей
нет запаски у этой эпохи.
А когда-то и мы, как ни странно,
порысачили. Помнишь ли, нет?
Но махнув от хозяина с кручи
ускакали его кабысдохи
на обложки лубочных романов,
да на пачки плохих сигарет.

А за ворот то морось, а то и
манну сыплет небес бакалея.
И понятная, в общем-то, штука –
просто молча сиди, и жди.
Этой дикой повязан верстою,
в колее непролазной колея,
жди весны до последнего стука
в дверь своей поседевшей груди.

По таким, оторвавшись от грядок,
у окошек мадонны рыдают,
из пластмассовых белых кивотов
на большак обращая лицо.
«Вечность-трое» – его распорядок.
Замерзать – это служба такая.
Смерти нет, если где-то кого-то
согревает второе кольцо.